Василь Кучер - Плещут холодные волны
— А уже поздненько, — взглянув на часы, тихо сказал Бойчак.
— Ну и что?
— Давайте ее поищем, мать...
— Найдем. Дай сначала осмотреться. Какое богатое и красивое село было! Видно, люди тут очень работящие. Я вот взгляну на село и враз угадаю, какие тут люди живут — работящие или так себе, лишь бы день скоротать. И часто, представь себе, не ошибаюсь... Помнишь поговорку? Хозяин добр — и дом хорош, хозяин худ — и в доме то ж.
— Помню, — повеселел Бойчак.
Крайнюк двинулся вдоль сожженной улицы к буераку, где виднелись редкие домики, не тронутые огнем садики и стройные густые тополя.
— Я сейчас расспрошу, где она живет, — бросился Мишко.
— Подожди, еще всполошишь, уж лучше я сам, — возразил Крайнюк и свернул с дороги к поваленному плетню, за которым, наклонившись, копошилась на пожарище женщина.
Мишко обиженно хмыкнул и отвернулся.
Подойдя к женщине, Крайнюк снял мичманку и, легонько поклонившись, сказал:
— Здоровеньки булы, бабонька!
Женщина сразу выпрямилась и вся просияла, услышав родной язык от такого высокого начальника с золотыми позументами на рукавах и картузе. Не иначе генерал. И, низко поклонившись, с почтением сказала:
— Здравствуйте вам на добром слове...
— А не скажете вы нам, где тут Заброды живут? — приветливо спросил Крайнюк.
— Заброды? А каких вам? — переспросила женщина. — Тут их полнехонько. Вот и я Заброда и соседи мои Заброды. Почти вся улица.
— Сжег?
— Сжег, варвар. Как начал от поля, все подряд. Каждую хату бензином облили и подожгли, душегубы... Да ничего, как-нибудь отстроимся, не вернулся бы он только, проклятый. Не вернется?
— Нет, — твердо сказал Крайнюк.
— Уж так мы намучились, так исстрадались при его порядке, что не приведи господи. А скольких людей на каторгу угнал, скольких перевешал за партизанов. Один бог знает, да молчит... Так какую же вам Заброду надо? Теперь мужиков у нас нет. Одни бабы да дети остались... Говорите, какую ищете?..
— Домку. Ту, что сын у нее, Павло, моряком был, — сказал Крайнюк.
— Павло! Ах, боже ж мой! Это тот, что на доктора выучился перед самой войной да и не вернулся? Добрый был, хороший, царство ему небесное... Так вы мать его ищете?
— Ага.
— Так вы идите вдоль улицы и идите. Все будет повалено, все поничтожено, а вы не обращайте внимания. Дальше идите. А как попадется вам первая целенькая хатка по правую руку, вот и будет это Домкин дом. До нее все хаты спалил, проклятый, а дальше как ножом отрезало. Все хаты целы и сады живы. Туда они и не сунулись.
— Отчего ж так?
— Разве не слыхали? Вот удивительно! — повеселела молодуха и подошла к ним совсем близко.
— Нет, не слыхали. Расскажите, если можете. Мы тут впервые...
— Ох, жаль, что впервые. Если б вы приехали до войны, как тут все расцветало и радовалось! Такого красивого села, как наша Сухая Калина, во всей округе не было. Самое красивое на свете. Жаль, что вы не видели его раньше... Как только рука у них поднялась спалить такую благодать и красоту? Да наша Домка перехитрила их. Только они стали с той стороны поджигать все подряд, она пораскрывала в своей хате все окна, двери, насыпала полон дом и сени конопельной кострицы да всякой другой муры и подожгла. Оно пламени не дает, хата от него не займется, а дым такой, что не подступись. Побежала Домка вдоль улицы: «Эй, люди, жгите и вы, как я, чтоб обмануть проклятых душегубов!» Вот люди и стали жечь в хатах кострицу, тряпки, всякую труху. Дым такой поднялся, что фашисты и не сунулись сюда. Так наша Домка всю эту сторону села от огня спасла. Да ей за это боевую медаль надо выдать, а может, и орден. Вы там скажите, голубчики, кому надо. Скажете?
— Хорошо, скажем! — радостно выкрикнул Мишко.
— Не будь ее, я уж и не знаю, что делать бы стали. А так те люди, чьи хаты уцелели, приняли к себе погорельцев, и теперь у каждого снова крыша над головой. Пока свои построим, в людских перебьемся... Только вы не говорите Домке, что я вам рассказала. Она не любит этого. И про медаль не говорите, не то она меня со свету сживет, если узнает, что я просила вас про это... Очень уж горда. Вот такой и Павлуша у нее был... Послушный, правда, ласковый. Славное дитя, царство ему небесное.
Поблагодарив женщину, они пошли вдоль села.
— Слыхал? — спросил Крайнюк.
— Слыхал!
— И что на это скажешь?
— Скажу. Да уж скажу! — разгорячился Мишко. — Такого народа никто на свете не поставит на колени. Это факт! Напрасно они полезли, фашисты, своим рылом в наш огород! И рыло потеряют, и копыт тоже лишатся... Факт!
— Это правда. Это всем ясно, но ты обрати внимание на другое. Простая женщина, тихая Домка, а как эсэсовцев вокруг пальца обвела. Без оружия, без боя... Просто какое-то чудо, если не больше, — восхищенно проговорил Крайнюк.
— Потому что она на своей земле, а они как злые разбойники, что крадутся среди ночи. За нее стоит каждый кустик и дерево, а против них — всё. Даже земля и огонь.
— О, да ты философ, — улыбнулся Крайнюк.
— Если бы я был писателем, сразу же написал бы обо всем этом. Чтоб все знали, какая мать у нашего Заброды и вообще какие у нас матери, — сказал Мишко.
— Да, я напишу. Вот приедем домой, сразу и напишу в газету. Такое не забывается, — вздохнул Крайнюк.
— Что в газету? Вот если бы в книгу, — возразил Мишко.
Крайнюк промолчал, озираясь. На пожарищах чернели обгорелые спинки железных кроватей, покореженное железо. Закопченные дымоходы осиротело высились над кучами глины и битых кирпичей. И от этого вся улица казалась еще печальней и пустынней. Кое-где лежали кочережки и ухваты, зеленели цветы в горшках или консервных банках, жалобно мяукала кошка. Руины просвечивали сквозь густое кружево обгоревших мертвых садов, застывших вдоль дороги.
И они ускорили шаг, чтобы быстрее пройти мимо этих ужасов войны и не видеть их больше. Вскоре они были возле хаты Павла.
На широком дворе, взявшись за руки, водила хоровод стайка ребятишек дошкольного возраста. Дети пели какую-то песенку, весело притопывая ногами. В середине круга танцевали мальчик и девочка. Возле них стояла стройная русоволосая девушка в белом халате, отбивая в такт песне ладонями. Она стояла спиной к дороге и не видела моряков. Но дети заметили их, сразу умолкли и стали показывать девушке глазами на дорогу.
Девушка оглянулась и неожиданно смутилась, спрятав руки за спину. Детишки сбились вокруг нее, словно испугались этих чужих дядей в странной черной одежде.
— Скажите, девушка, это хата Домки Заброды? — спросил Крайнюк.
— Ага, — кивнула девушка. — А вам кого надо?
— Да всех, кого застанем: и Домку, и дочерей ее, и невесток, — сказал Крайнюк, улыбаясь.
— Ну, я буду дочка, — объяснила девушка и подошла к ним ближе, а детям приказала: — Играйте, дети, дальше. Да не шалите, я сейчас вернусь к вам...
— Мы с вашим Павлом вместе служили. Все дни войны были вместе. И вот по дороге завернули в гости. Вы кем Павлу доводитесь? — спросил Крайнюк.
— Сестра я, Катря, — сказала девушка и легонько поклонилась.
— Мне Павло говорил о вас. Вы на врача учились, по его следам хотите идти, — сказал Крайнюк.
— Это правда, что его нет в живых? Как все это произошло?
Офицеры молчали, опустив головы.
И девушка вскрикнула:
— Ой, мама, моряки пришли! От нашего Павла...
За хатой кто-то громко ойкнул, потом упал высокий табурет, и во двор вышла пожилая женщина, вся в белой глине, с кистью в руках, которой только что белила хату. Она была как две капли воды похожа на флотского врача Заброду. Особенно напоминал Павла широкий разлет густых ее бровей, крутой подбородок и высокий открытый лоб. Мать. Даже если бы не сказали, Крайнюк сразу же догадался, что это мать Павла.
— Добрый день, — тихо сказала она, вытирая фартуком руки.
Моряки вытянулись перед ней, козырнули, и Крайнюк чуть-чуть поклонился.
— Кто же вы будете, начальники, и зачем к нам пришли? — сдержанно спросила она. — Простите, что так вас принимаем, на пепелище. Да ведь ничего еще не успели. Еле детей приютили. Матери в поле, а дети возле меня, в яслях, как и до войны было. Хотя разве так было до войны! И не вспоминайте...
— Мы близкие друзья вашего Павла, мать, — сказал Крайнюк.
— Не стало моего сыночка... — горько вздохнула Домка.
— Вы не отчаивайтесь. Мы разыщем вашего Павла. Еще есть надежда, — пробовал успокоить ее Крайнюк.
Но она пошатнулась, всплеснула руками и запричитала:
— Ой, нет нашего Павлика и не будет! И бедного Ивана нет. И самый младшенький, Миколка, без вести пропал. И дочек в неволю угнали. Сироты мы теперь, сироты. А обещал ведь на Петра и Павла в гости приехать. Обещал не забывать мать. Я глаза выплакала, его дожидаясь.
— Не плачьте, мама, — глухо сказал Крайнюк, — еще всяко может быть.
— Ой, где же тут всяко, сыночки милые, если и похоронная пришла... — Она рванула на шее кофточку и выхватила завернутые в платок бумаги, которые, вероятно, носила на груди, протянула Крайнюку, словно подала обжигающий руки дубовый уголек, жалобно приговаривая: — Так вот эта одна про Павла, а вторая про Иваночка родненького. А уж третья про Миколку бедненького. И про всех одинаково. И обо всех в один день. Как гром средь бела дня. Смертью героя. Ох, люди мои, люди! Ой, доченьки мои дорогие!
