Иван Петров - Будьте красивыми
Девушки тоже вышли из машины. Привлеченная необычно зеленой и свежей для этого времени травкой, Надя ушла за придорожную канаву. Здесь, на припеке, пахло весной, началом мая, и не хотелось верить, что кругом все желтеет и жухнет и пахнет осенью. Кто-то сказал, что к весне война должна окончиться. Может быть, эта травка и хотела показать людям, что весна обязательно придет?
Неожиданно к Наде подошел Троицкий, порывисто взял ее за руку, сказал чуть не плача, с дрожью и обидой в голосе:
— Он дурак, Надя, он совсем дурак, этот ваш Скуратов! Понимаешь, я сегодня проводил Ипатова, он уехал, мы с ним хорошо простились. А этот — осел, осел!
— Ах какой вы нервный сегодня, Евгений Васильевич! — укоризненно сказала Надя.
— Ты послушай, послушай, Надюша! Я ему сказал о литературе. О том, что она призвана воспитывать человека красивым…
— Господи, вы опять про свое!
— Я ему сказал… я ему сказал, Надюша, что литература в полную меру еще не делает этого, что иные писатели пищат, а не поют, а о нашем человека надо только петь. Я ему сказал, что петь — это не значит восхвалять, славословить, что Гоголь и Щедрин тоже пели, бичуя глупость и грязь, что воспитывать человека красивым — это, кроме всего прочего, очищать его и от грязи. А Скуратов? Он накричал на меня. Он сказал, что нечего думать о таких вещах, что об этом и без нас есть кому подумать. Мало того, он сказал, что я чуть ли не смутьян и он, Скуратов, еще подумает, не стоит ли рассказать обо мне кому следует. Он дурак, дурак, Надя!..
— Нашли тоже с кем говорить, со Скуратовым! Вы сказали бы мне, раз нету теперь Лаврищева, Ипатова. Думаете, я не поняла бы? Ах, Ежик, Ежик!..
— Что он говорит, что он говорит, Надюша! Без нас есть кому подумать! Кому? Кто-то о литературе подумает, о войне подумает, о будущем подумает — а нам что, а мне что? Да нельзя же кому-то одному думать ни за двоих, ни за троих, ни за десятерых! У нас есть своя партия, мы безгранично верим ей. У нас есть свои идеи, мы до последней капли преданы им, война показала. Партия — часть народа, идеи — мысль народа. Значит, и моя часть, и моя мысль. Вот почему я обязан думать, должен думать, Надюша! Каждый должен думать об улучшении жизни — вождь и рядовой, коммунист и беспартийный, старый и молодой. Мы на этом воспитаны, это у нас в крови. Это и есть расцвет человека, расцвет личности. И вдруг — не думать, не рассуждать, откуда это, Надюша? Откуда?..
— Успокойтесь, Евгений Васильевич, не надо, — уговаривала его Надя, оглядываясь на Скуратова, нервно шагавшего по дороге.
— Как же так? — совсем растерянно твердил Троицкий. — Не думать, не рассуждать! Но когда один думает за десятерых, тогда в десять раз больше возможности и ошибиться, тогда в десять раз страшнее и ошибка! Разве это не ясно, а, Надюша? Не ясно? Скуратов за десятерых подумал, промахнулся, а отвечать кому? Всем? А если я не хочу отвечать за Скуратова? Я не хочу отвечать за самодуров, не хочу, не хочу!..
— Да замолчите вы наконец! — уже почти со слезами прикрикнула Надя.
Троицкий печально посмотрел на нее.
— Все, Надюша, конец. Молчу. Кладу камень в рот. Один пустынник, Агафон, три года держал камень во рту, чтобы отвыкнуть говорить…
— Господи, при чем тут Агафон! Своих Агафонов обязательно вспомните, откуда вы их только выкапываете?
Троицкий наклонился, сорвал зеленый листок подорожника, воскликнул, не слушая ее:
— Постой, постой, Надюша! Это что ж такое? Я замолчу, ты замолчишь, они замолчат, мы замолчим. — Отбросил листок: — Давайте все замолчим! — Опять разволновался: — Но молчать о недостатках, когда они есть, да это же с нравственной, воспитательной стороны — и то преступление! Молчать о недостатках — это соглашаться с ними, воспитывать в характере людей двурушничество, когда человек со спокойной совестью может делать одно, а говорить другое. Молчать о недостатках — это отвергать творчество, самую идею творчества, ибо творчество тем и сильно, что утверждает новое, отметая старое…
Надя взяла его за руку.
— Ах, Ежик! Кого послушал — Скуратова! Это же только Скуратов, не я, не мы, не они — Скуратов! Мы поем, мы говорим, мы будем петь, мы будем говорить — обо всем. Скорее бы победа! — Попросила: — Гляньте, какая зеленая травка. Будет весна, Евгений Васильевич. А к весне и война кончится…
Он долго смотрел на траву, будто не видел ее, потом сорвал новый листок подорожника, зачем-то понюхал его, сказал:
— Будет весна — для меня, для тебя, для нас. Для всех — будет! Спасибо, Надюша…
Машины засигналили, все побежали садиться, колонна тронулась дальше. Надя, перевалившись через борт, видела, как Троицкий подбежал к своей машине, вскочил на подножку и сразу же спрятался в кабине. И потом она много раз смотрела вперед, надеясь увидеть его, но Троицкий больше так и не показывался из кабины.
Он не показался и тогда, когда колонна снова остановилась и по дороге из края в край разнеслось о том, что впереди разрушен мост и надо ехать в объезд. Его машина в общей колонне съехала в сторону, подпрыгнув в канаве, не останавливаясь, не ожидая никого, попылила по проселку. За нею, будто нехотя, вперевалку повел свою машину и Скуратов.
Ехали довольно долго, без остановок. Девушки пытались петь, но замолчали. Неожиданно переменилась погода, небо заволокло серой дымкой, и мир за бортом машины сузился и потускнел.
— Куда мы едем? — с тревогой спросила Галя Белая. — Смотрите, да здесь, никак, пушки!..
И все увидели в стороне, в кустарнике, пушки. Они стреляли. Впереди, казалось, на самой дороге, что-то ярко и весело горело, и у пламени бегали люди. Машины остановились. Их было не так много, меньше десяти, остальные куда-то подевались, наверное, разбрелись по многочисленным проселкам. Слева, по бурому полю, по тропке, что уходила под прямым углом в сторону, шли два сапера с миноискателями, они будто с недоумением посмотрели на машины, пошли дальше, держа свои аппараты перед собой.
Внезапно над головой, очень низко, промчались три наших штурмовика. «Илы» завернули над дорогой, на всех машинах замахали руками, закричали радостно: «Наши, наши!», и никто не успел даже опомниться, как штурмовики пошли в боевой заход. Серая низкая оболочка неба лопнула — не хотелось верить, что ее разорвали пулеметные очереди с самолетов. Рядом с машиной связистов что-то звонкое будто высыпалось на дорогу.
«Илы» приняли колонну за немецкую. Такие ошибки бывают, особенно когда нет твердой линии фронта и все движется, колеблется. Люди, чертыхаясь, крича, летели через борта машин, пытаясь укрыться в придорожных канавах, вовсю костили летчиков. В канаве по соседству со связистами оказался черный свирепый артиллерийский капитан. Когда самолеты сделали круг, он выскочил на дорогу и, размахивая пистолетом, зачем-то вынутым из кобуры, кричал, будто летчики могли услышать его:
— Назад, назад! Куда вас несет? Ослепли, что ли? Попадись на земле, пристрелить вас мало, крылатых соколов!..
Самолеты не вняли его голосу, завывая, ринулись на второй заход. Все снова залегли в канавах. На дороге, у своей машины, остался один Троицкий. Он стоял, скрестив на груди руки, и, казалось, безразлично смотрел куда-то вдаль.
— Ежик! — закричала Надя, выскочив на дорогу и устремляясь к Троицкому.
— Наза-а-ад! — свирепо заорал из канавы артиллерийский капитан. — Назад, пристрелю!..
Надя в страхе присела. На мостовую опять посыпалось звонкое, капитан выпрыгнул на дорогу, схватил Надю, почти бросил ее в канаву, плюхнулся рядом с нею сам.
— Дуреха зеленая!..
После второго захода штурмовиков, напуганные не на шутку, из канав выбежали на дорогу все, кто был здесь, замахали винтовками, автоматами, шапками, закричали кто что мог.
И до летчиков будто дошел многоголосый крик. Самолеты уже сделали разворот на третий заход, но вдруг качнулись, легли на левое крыло, быстро ушли по-над кустами в сторону.
— От бисовы души! — смущенный чем-то, сказал артиллерийский капитан, когда самолеты отвалили. — Ни за что ни про что башку продырявлють…
Шелковников засмеялся громче всех, мотая обнаженной головой. Он предусмотрительно снял свою фуражку с «капустой», заслышав, какой страшной карой грозил артиллерийский капитан летчикам во время налета.
Машины стали поворачивать назад, так как саперы подошли и сказали, что дальше ехать нельзя, немцы перехватили дорогу. Девушки, взволнованные пережитым, радостные оттого, что все обошлось благополучно, полезли на машину.
И вдруг послышались тревожные голоса:
— Где Троицкий? Где старший лейтенант Троицкий? — И сразу, без перехода: — Троицкий убит, товарищи!..
Надя Ильина, не раздумывая, прыгнула с машины, больно подвернула ногу, хромая, побежала туда, где столпился народ.
— Убит, убит! — донеслось опять до нее, и она присела, уже не в силах бежать, в груди у нее взорвался крик боли и ужаса, она не могла перевести дыхание. Сразу потеряв все силы, без кровинки в лице, подошла к людям.
