Петр Смычагин - Горячая купель
13
Как только дом Шнайдеров скрылся за поворотом, Ганс, подогреваемый, видимо, нетерпением показать, как он умеет ездить, начал просить:
— Разрешите, господин лейтенант, я за руль сяду.
— Но ведь мы так очень далеко уедем.
— Не уедем мы далеко. А если что, так и вернуться недолго.
Не хотелось огорчать этого шустрого и неглупого парня. За деревней Володя уступил ему руль и в первую минуту пожалел было об этом, но скоро успокоился, потому что парень вел мотоцикл уверенно, ловко, твердо, хотя скорость держал немалую и все прибавлял.
Ганс не мог молчать ни минуты, рассказывал о том, как обкатывает все мотоциклы после ремонта, что он может ездить, не держась за руль и даже стоя на ногах. Говоря, он все время оборачивался, чтобы узнать впечатление, производимое на лейтенанта рассказом.
Когда отъехали от деревни километров пять, Володя велел Гансу поворачивать обратно. Тот лихо развернулся, сильно наклонив машину, открыл полный газ и покатил с ветерком. Стрелка спидометра плясала около «восьмидесяти», а Ганс все рассказывал и поминутно оглядывался. Раза два Грохотало одергивал его, но, сбавив скорость, Ганс тут же набирал ее. А километрах в двух от деревни Володя решил немедленно отобрать у лихача руль, но сделать этого уже не успел...
Лейтенант лежал на пустынной дороге, а Ганс, обливаясь слезами, пытался привести его в чувство. Лишь минут через десять Володя открыл глаза и, с трудом поднявшись, подковылял к мотоциклу: стекло у фары выбито, ободок помят, крыло изувечено. Оглядел себя. Брюки на левом колене лопнули крестом, кожа сорвана, кровоточит. Кисти рук в перчатках, не пострадали, но от часов остался лишь корпус, наискосок срезанный как напильником. Хотел надеть фуражку левой рукой — не поднимается и болит около плеча.
Оказывается, головой Володя угодил в выбоину на асфальте и теперь обнаружил по левой стороне, ближе к макушке, множество мелких щебеночных камушков, впившихся в кожу.
Ганс отделался неглубокой царапиной на руке и плакал вовсе не от боли.
— Так что же будем делать? — спросил Грохотало.
— Не знаю, — прохныкал Ганс.
— Придется думать хотя бы теперь, если раньше не успели...
Лейтенант тоже не знал, что делать. На счастье, показалась грузовая машина, и надо было поспешить с решением.
— Сможешь увести мотоцикл домой?
— Конечно, смогу, но отец...
— Что ж, если боишься, на первый случай, может быть, умолчать, что ты был за рулем?..
— Не знаю... Да мне уж все равно... Но вас теперь увезут в больницу... И как я буду потом глядеть вам в глаза...
— Это пустяки, зарастет. Ну-ка, попробуй двигаться с мотоциклом, я посмотрю, что из этого получится.
Ганс взялся за руль и легко покатил мотоцикл. А Володя остановил попутную машину и попросил довезти, до Блюменберга. Дорогой начали одолевать самые неприятные мысли. Конечно, неловко, очень неловко перед Шнайдерами. До боли неудобно перед стариком Редером. Но хуже всего, если придется обратиться в госпиталь: это — чрезвычайное происшествие, или ЧП, как его принято называть, станет известно не только всему полку, но и дивизии.
Володя наивно полагал: не попади он в госпиталь, никто ничего не узнает. Но в Блюменберге никакого лекаря нет.
Оставалось одно: позвонить Мартову — нет ли у них в деревне медика.
— Сейчас попробую разыскать, — бодро ответил Мартов. — Есть у нас какой-то врачеватель. Если он дома, пришлю... А ты держи хвост морковкой. По голосу слышу — скис. Не такое, брат, одолели, а это обойдется.
Часа через полтора приехал врач. Осмотрел и сказал: рука не подымается из-за того, что сломана ключица.
— Ну, что ж, — вздохнул Грохотало, — надеюсь, вы поможете мне исправить это недоразумение?
— Госпита́ль! — вдруг ожесточился доктор. — Два месяца госпита́ль! Я решительно отказываюсь лечить в домашних условиях.
На лбу у лейтенанта выступила испарина, хотя операция по обработке ран была уже закончена. Просить доктора об изменении такого приговора и неловко, и бесполезно, потому как он, видимо, твердо убежден, что без стационарного лечения не обойтись.
— Господин доктор, а если я поеду в госпиталь, то как, по-вашему, там смогут сделать, чтобы перелом на ключице не был заметен?
— Нет! — как отрубил он. — Ключица срастется только внакладку. Вот так, как она лежит сейчас.
— Тогда зачем ехать в госпиталь?
— Только госпиталь. И лежать не менее двух месяцев! — раздраженный настойчивостью пациента, доктор повысил голос. — Я уже сказал, что лечить здесь категорически отказываюсь.
— Но хотя бы забинтовать на первый раз вы не откажетесь?
— О, да, — спохватился доктор и вдруг смягчился: — Это мой долг. И советую я тоже только по долгу, а не по каким-то другим мотивам.
На перелом он туго наложил широкую ленту лейкопластыря, для руки сделал марлевую перевязь, чтобы меньше двигалась. Намотал целую чалму на голову, предварительно смазав рану риванолом. Наложил повязку на колено и стал прощаться.
— Значит, вы отказываетесь помочь мне, доктор?
— Да поймите же вы, — закричал он, — что это не в моих силах и не в ваших интересах! Без госпитализации такое не лечат.
— Тогда оставьте мне риванол и бинты, я сам буду делать перевязки...
Доктор пристально посмотрел на молодого лейтенанта, как на самоубийцу, молча выгрузил из своей сумки все бинты, поставил на стол бутылочку с риванолом и, получив за все, холодно распрощался.
Кто не знает, как скучно лежать в постели замотанному бинтами и с самыми безрадостными мыслями! Несколько раз заходил Чумаков — у него всегда много дел и вопросов. Путан приносил ужин. Но едва ли не раньше всех заглянул Журавлев, справился о здоровье, сказал, что он готов, если надо, подежурить ночью.
Ничего такого больному не требовалось, и подивился Володя и порадовался, что печется о нем такой вот неприметный солдат.
Перед вечером притихло все на заставе, угомонилось. От долгого спокойного лежания боли прекратились, и Володя крепко уснул тем целительным сном, какой лечит лучше всяких лекарств. Проспал он восемнадцать часов кряду. Проснулся около двенадцати часов дня и, прежде чем умыться, занялся перевязкой. На голове неглубокая рана отлично начала подсыхать. Володя решил ее не забинтовывать, а только смазать риванолом — так скорее заживет. Руку не больно, если не двигать ею. В колене боль чувствуется тоже только при ходьбе.
Все это бодрило, вселяло надежду, а мрачные предсказания доктора вспоминались, как проплывшая черная туча, из которой ни грома не грянуло, ни града не упало.
Вдруг зазвонил телефон. Грохотало бездумно поднял трубку и в ухо ударило:
— Грохотало! Грохотало! — кричала трубка знакомым голосом.
— Я у телефона... Слушаю!
— Грохотало! Почему не отвечаете?
— Да слушаю, слушаю я! Кто говорит?
— Говорит майор Крюков. Это ты, Грохотало?
— Да я, я! Слышу вас хорошо.
— А я тебя совсем почти не слышу. Ты еще живой?.. С постели говоришь? Ты доложил командиру роты о чрезвычайном происшествии?.. Ну, чего молчишь? Доложил по команде?
Грохотало отодвинул трубку на вытянутую руку, просчитал в уме до двадцати и подчеркнуто спокойно ответил:
— Если вы слышите мой голос, то, стало быть, я еще жив. Во-вторых, говорю не с постели, а стоя. О чем и кому я должен докладывать — не понял. Повторите.
— Что-о! Ты еще издеваться изволишь, так сказэть! Может, ты скажешь, что у тебя не сломана нога! Может, ты скажешь, что рука у тебя не сломана! Ну, говори же, чего молчишь?!
— Соображаю, что еще у меня не сломано...
— Ты перестань мне шарики крутить!..
Не повышая голоса, Володя ответил:
— Ваш информатор, товарищ майор, был, видимо, не совсем трезвый, потому не доглядел, что у меня и голова отломлена. Вот она, рядом на стуле, вместе с гимнастеркой лежит...
— Да ты!.. Ну, погоди! — пригрозил Крюков. — Сейчас я приеду и выведу тебя на чистую воду! — Он бросил трубку.
Так вот как оно обернулось — самым больным боком! Как донеслось до Крюкова то, чего ни командир роты, ни комбат не знали?
Однако время идет, и надо готовиться к встрече гостя. Крюков своего решения не отменит. Володя побрился, протерся одеколоном — лицо чистое, свежее. Забинтованное колено под брюками не отличишь от здорового. Пониже на лоб надвинул фуражку — из зеркала глянул на него совершенно здоровый парень. Никаких бинтов. С рукой — хуже, даже надеть гимнастерку очень трудно... Надел китель и с радостью обнаружил, что, если рука свободно опущена и не движется, боли в ключице не слышно. Так что никакой перевязи не надо.
Часа через полтора после телефонного разговора Крюков приехал на заставу и, выскочив из машины, сурово спросил у Колесника, стоявшего на посту у подъезда:
