Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
— Ноябрь уже — простудишься.
Она ни одним словом, ни одним возгласом не выдала своей печали, своих горестей, передав шарф, как бы утвердила сегодняшнее поведение сына.
— Мама, на всякий случай соберись. Может, за Кубань уходить придется…
— Мы не пойдем, — перебила Ивга, — мы решили оставаться.
— Вам будет хуже, — вполголоса сказал Миша.
Ивга предупреждающе кивнула в сторону Елизаветы Гавриловны. У матери были красные глаза, и она старательно скрывала нервное подергивание губ.
— Вы поговорите, поговорите, — сказала Елизавета Гавриловна. — А я пока забегу до Самойловны.
Мать ушла. Миша видел ее согбенную спину, старенькую шаль, торопливые движения. Ивга прикоснулась к нему.
— Пойдем отсюда. Все — смотрят.
Они обминули коновязи и вошли в церковную ограду. Над высокими поржавевшими к зиме карагачами носилась крикливая воронья стая. Сторож обметал паперть. Он переворачивал метлу, соскребал чистиком грязь и снова обмахивал полуистлевшие доски.
Под ногами чернели постаревшая трава и мокрые мертвые листья. Присели на ступеньках, ведущих в левый придел. Здесь от посторонних взглядов скрывали стволы деревьев, могильные памятники и ограда.
— Не думаешь ты, что мы плохо, очень плохо живем? — неожиданно и по-взрослому решительно спросила Ивга.
Этот вопрос застиг Мишу неожиданно. Слишком резкая грань легла между их прежними и сегодняшними отношениями. И Миша понял, что он, тот прежний мальчишка, остался далеко позади, раз Ивга решила так с ним поговорить.
— Да, я так тоже думаю. Мы плохо живем, — серьезно ответил Миша, — и если б я… если бы показалось, что так и будет всегда, долго, я бы не стал…
— Жить?
— Да.
Ивга погладила его посиневшую руку.
— Это ты уже напрасно. Жить нужно по-всякому.
— Можно не вытянуть. — Миша страдальчески улыбнулся. — Эта война… Помнишь, мы думали, что страшнее нет, чем три переэкзаменовки на осень?
— Какой ты еще мальчик, — мягко упрекнула Ивга, — ну, прямо маленький мальчик. Ты еще думаешь о каких-то переэкзаменовках.
— Мальчик? — обидчиво возразил Миша, — Вот погляди, — и он снял шапку, наклонил голову, — видишь?
— Голову?
— Видишь, седые?
Ивга перебрала его седые волосы торопливыми движениями пальцев. Несколько седых волосинок казались чужими на Мишиной каштановой голове.
— Выдерни, — попросил Миша.
Ивга осторожно освободила один волос, хотела дернуть, но потом взъерошила ему голову руками, быстро нахлобучила шапку.
— Не надо, нельзя.
— Почему, Ивга?
— Я так люблю. Ведь это от войны. Тебе было страшно? Нам рассказывал Вася, что трое солдат поседели перед взрывом моста… Они сидели и ждали, и вот…
— Мост взрывать не страшно, — перебил ее Миша, — и воевать не страшно. Эго от тюрьмы, от Самойленко. Да, Самойленко! Его уже нет.
— Разве? — равнодушно сказала Ивга, занятая своими мыслями. — Миша, тебе никогда не хотелось?..
— Чего, Ивга?
— Чтобы быть вместе, быть вместе… чтобы светило солнце, текла протока, летали бабочки… Помнишь, ты мне привез лилии?
— Помню.
— Ты почему тогда надулся?
— Так… просто так…
— Просто так не надуваются. Ты злой, злой. Потому ты и пошел на войну. Почему другие мальчишки сидят дома?
— А Петя?
— Петю ты испортил. Он слабохарактерный.
— А Сенька?
— Сенька — живорез, он не в счет.
— А Трошка Хомутов?
Ивга пожала плечами.
— Мальчишки все живорезы. И это… и это… может быть, хорошо. Я помню, как привезли папу… — Глаза девочки затуманились. — За что убили папу?
Миша привлек к себе девочку.
— Ивга, нам будет лучше, не плачь.
— Не верю, не верю. Нам все хуже и хуже.
Заиграла сигнальная труба. В просветах ограды замелькали всадники. Где-то, в стороне железной дороги, выстрелило оружие. Миша прощупал подсумок, шашку, ощутил ее похолодавшие твердые ножны.
— Надо идти, Ивга.
— Воевать? — упавшим голосом спросила Ивга.
— Куда пошлют.
Ивга быстрым движением сняла его шапку, поднялась на порожки, поцеловала его в голову.
— Я тебя очень, очень люблю…
Она вывернулась и побежала между деревьями, воткнувшими в сырую землю тяжелые, будто чугунные, стволы.
ГЛАВА IV
Дойдя до разобранного пути, эшелон, высланный для подавления жилейского восстания, разгрузился. На гребне неглубокой балки, косо протянувшейся от полустанка до станицы, залегла повстанческая цепь. Миша расположился невдалеке от Миронова. Рядом Петька, цепко ухватившийся за винтовку. Миша, понимая душевное состояние друга, попавшего в первый настоящий бой, испытывал удовлетворение ветерана. Он подшучивал над Петькой и, стараясь подражать Сеньке, говорил о неприятеле пренебрежительно.
Далеко на фоне золотого неба был виден поезд. Из паровозной трубы, словно от потухающей папироски, поднимался дымок.
Слева темнел Северный лес, справа — станица, позади — поле, заросшее высокой колючкой. Миша знал — в лесу пулеметы кинжального действия, а на отлете станицы, в провале балки, с конницей нацелился Батурин.
Их полусотня, нарочито рассыпанная по фронту, должна ввести противника в заблуждение и отступить, не принимая боя, до окраинных садов, под прикрытие двух трофейных горных пушек, установленных на картечь.
Цепи белых подходили без особой осторожности. Миронов покачал треногу ручного пулемета, снял шапку, прицелился. Носки его сапог уперлись в землю, вывернув пятки.
— Пора чесать, — сказал Миша, — ишь Антон примащивается.
Петька страдальчески улыбнулся.
Подрагивая, закрутился диск пулемета. Ветерок заколыхал пожелтевшие пыреи. Миша, подтолкнув приятеля, открыл стрельбу. Петька пригнул голову и стрелял, не целясь. Засвистели пули. По жнивьям того ячменного поля, где когда-то Меркул баял перепелов, не спеша бежали люди. Различались английские короткие шинели, приплюснутые зеленые фуражки.
Наступающие передвигались перекатами, так что на поле в одно и то же время было не больше тридцати — сорока открытых для цели фигур.
Миронов снял третий опустевший диск, заложил в рот два пальца, засвистел. Свист повторился по цепи. Это был условный сигнал отхода. Миша отходил, стараясь подражать умелым движениям бежавшего впереди солдата, так как к пешему строю мальчик не привык. Петька же подражал во всем Мише и неотступно держался рядом. Белые влились в балку, выстрелы почти прекратились. И только когда Миша перелез канаву огорода, заработал пулемет, просекая недалекий густой вишенник.
Солдат пренебрежительно махнул рукой в сторону вишенника, присел на землю, снял сапог, вытряхнул.
— Камушек поколол палец. У меня ноги благородные, чуть что — волдырь. Понятно? Выгляни: что там?
Миша раздвинул присыпанный слежавшейся землей хворост. Белые шли во весь рост, распространившись широко, почти до кубанского обрыва. Пулеметы катили вручную. По большаку рысила конная группа числом не больше семидесяти сабель. Конница рассредоточилась в ширину большака, в шестерочных звеньях, как обычно разводят колонны во время сильной пыли. По поведению наступающих было видно, что демонстрация удалась и белые предвидели легкую победу.
— Стрельнуть бы надо, — сказал Миша, — много их.
— Встретят, — успокоил солдат, — с двух сторон встретят. Обловчили их…
Вдоль канавы, до межпиковой линии акаций и дальше, на соседнем огороде, выжидательно приникли черные и серые фигурки. Миронов ловко перевязывал ногу бледнолицего паренька. Раненый кривился, поглядывал на ногу, сжимал кулаки, на ресницах нависли слезы. К сараю у огорода подбежали двое мальчишек. Они замахали руками, что-то закричали. Из-за сарая выскочила женщина, схватила одного из мальчишек за руку и, поддавая шлепков, поволокла за собой. Громыхнуло орудие, за ним другое. Шрапнели, установленные на картечь, рвались не больше как в сотне шагов.
Белые залегли в бурьянах. Они не предполагали, что у убегавших партизан окажется артиллерия. Конница, почти достигшая станицы, повернула и поскакала по выгону, вдоль огородов. Пехота поднялась и стремительно двинулась в атаку под навесным огнем своих пулеметов.
— Больше роты кадетов, — проворчал солдат, — не скоро перестреляешь.
Возле Мишиного плеча, мешая стрелять, привалился Петька. Он успел истратить все патроны и испуганно ожидал того, что должно было неизбежно случитбся. Миша выбросил из затвора последнюю гильзу, оттолкнул Петьку, надел штык. Солдат одобрительно кивнул головой.
— Ловок. Вот тебе и малец, казачишка. — Он поплевал в ладони, подкинул в руках винтовку.
Наступило тоскливое ожидание рукопашной, когда не приходится хитрить пулей, а грудь о грудь, с глазу на глаз встречаешься с противником. Когда отвлеченное понятие убийства внезапно становится приближенно-конкретным до ужаса, до ломоты в позвоночнике. Стискивая зубы, люди готовились к последнему прыжку контрудара, к рукопашной. Мише казалось, что они обречены на смерть, и вызревшее где-то в глубине души чувство обиды за свою обреченность озлило его. Как бы в подтверждение его мыслей солдат выдавил сквозь зубы:
