Марина Чечнева - Повесть о Жене Рудневой
— На боевой!
— Есть.
И опять нас тряхнуло волной. На этот раз так сильно, что мне показалось, будто я слышу, как хрустят сочленения нашей машины.
— Вот теперь, товарищ комэск, тяните до аэродрома.
С земли били по всплескам из патрубков автоматы и пулеметы, а мы черной тенью проносились над вражескими позициями.
Ушли в море и взяли курс на Пересыпь. Машина с трудом держалась на высоте 150 метров. Я потянула на себя ручку управления, пытаясь забраться повыше, но стрелка альтиметра показала, что ПО-2 не послушался меня.
Азарт боя прошел. Мы летели молча, руки от усталости ныли.
— Давай, Мариночка, поведу, — предложила Женя.
Я передала ей управление и закрыла глаза — в голове по-прежнему метались лучи, бесшумно рвались снаряды.
Зарулив на стоянку, мы остались сидеть в кабинах.
Катя Титова, мой техник, сказала, осматривая самолет:
— Дыра на дыре. Отделали технику.
— Все претензии направляй Гитлеру, — ответила я.
— С него взыщешь!
— Еще как взыщем! — устало откликнулась Женя.
Тогда мне было не до разбора полета, но потом и уже после войны я должна была признать, что этот полет с Женей Рудневой — один из сложнейших, какие довелось мне выполнять за всю войну. Полети я с малоопытным штурманом, все наверняка сложилось бы иначе. Мы, наверное, сбросили бы на танковую колонну сразу весь бомбовый груз и ушли бы на Пересыпь за новой порцией. Тогда потери врага оказались бы меньше. Но никто никогда не упрекнул бы штурмана в том, что он действовал неправильно.
В этом полете я еще раз убедилась, что не напрасно назначили Женю штурманом полка. Она была находчивым и расчетливым бомбардиром. А о ее всеми признанном мастерстве навигатора и говорить не приходилось.
ЖЕНИНА ЛЮБОВЬ
Ясная осенняя ночь. Подмораживает. С наступлением темноты теперь резко холодает — ноябрь в середине. Взлетел последний самолет, и бледно-голубые выхлопы, как звезды, мерцают среди истинных звезд над Азовским морем. Евдокия Давыдовна и Женя долго смотрят им вслед. В ее новом положении штурмана полка, Женя, недавно получившая звание старшего лейтенанта, летает не каждую ночь, но на аэродроме проводит все темное время — вместе с командиром полка отправляет и встречает экипажи. Взлетел последний — пусть им всем сопутствует удача!
— Пошли, погреемся, — говорит командир и направляется к своей «эмке». — Минут тридцать можем посидеть.
В легковой машине тепло, но замерзшие ноги отходят не сразу. Кроме Евдокии Давыдовны и Жени, в машине начальник штаба Ира Ракобольская. Сидят, растирают застывшие колени, обсуждают полковые дела. В машине совсем темно, темнее, чем снаружи, еле различимы профили. Шум моря слабо доносится через поднятые стекла..
— Забыли мы годовщину отметить, — говорит Ракобольская.
— Какую еще? Только и знаем, что годовщины справлять, — в голосе командира неодобрение.
— Вторую годовщину нашей службы в авиации.
— Верно, — спохватывается Женя. — Два года уже.
— Устали без отпуска? Я сама устала, и своих так хочется увидеть, иной раз до боли, — вздыхает Евдокия Давыдовна.
— Да, в отпуск — это здорово. Просто чуточку передохнуть. А уж отоспалась бы! — мечтательно говорит Женя.
— Ну и поедешь. На тебя уже путевка оформлена, в Кисловодск. Воды попьешь…
— Товарищ командир, вы это серьезно? Это же я так, в теории. Куда же я поеду, мне новую группу готовить. Нет, это невозможно…
— Замечательно поедешь. Без тебя тут справятся. Ты что, думаешь, отпуск тебе на месяц? Больше чем на две недели не выйдет.
— Розанова тебя заменит, — поддерживает командира Ракобольская.
— Нет, нет, что вы. После победы будем отдыхать. Нет, я не могу… Вы путевку кому-нибудь еще отдайте. Вы шутите, наверное, товарищ майор?
Но решение командира было твердым: Рудневу — в отпуск. И когда Женя смирилась и уж собралась идти к Оле Жуковской за путевкой, в голове молнией сверкнуло: «Для чего мне в Кисловодск, лучше к маме». Она даже испугалась, что могла бы до этого не додуматься. «Ясно же — в Москву!»
Наконец все улажено: Кисловодск отменяется, она едет в Москву.
В день отъезда напутствий было хоть отбавляй: советовали обойти все московские театры, надавали телефонов знакомых, с которыми раньше не переписывались, но тут выяснилось, как необходимо им передать привет, наконец, строго-настрого наказали встретить хорошего парня.
Нагрузившись подарками (только съестное), Женя двинулась в путь. День она ехала до Краснодара на попутных машинах, на разбитой дороге ее безжалостно трясло, подкидывало, консервные банки, не переставая, грохотали в рюкзаке. Из кузова последней попутной машины она выбралась, не доехав нескольких километров до аэродрома под Краснодаром.
— Довез бы, да тороплюсь, — извиняясь, сказал на прощанье майор, сидевший в кабине рядом с водителем.
— Ничего, спасибо, — с облегчением поблагодарила Женя.
Она даже обрадовалась, что избавилась от тряски, — уж лучше идти.
ТБ-3, на который у Жени была надежда, не полетел, а потом начался дождь, небо заволокло, стало сыро и грустно, захотелось назад в полк. Когда ее окликнули два малознакомых офицера из их дивизии — они запомнили Женю с дивизионной конференции штурманов, — она обрадовалась им искренне и даже излишне бурно, как совсем близким людям. Штурманы не удивились, потому что на войне, где на дружбу, как и на саму жизнь, постоянно посягает смерть, люди особенно ценят добрые отношения. Перед наступающей смертью человек ждет поддержки от другого человека, принимает его помощь, не копаясь брезгливо и дотошно в его душевных качествах, и ищет всего два свойства в его характере: чувство товарищества и храбрость. На войне достаточно принадлежать к одной дивизии, даже к одной армии, не говоря уж о принадлежности к одному полку или батальону, чтобы испытывать расположение к повстречавшемуся, принять его за своего человека. Причастность к определенной армейской общине дает надежду обнаружить общих друзей, знакомых, и одно упоминание их имен сблизит вас еще больше.
Встреча как нельзя была кстати. Наскоро сообщили друг другу дивизионные и полковые новости, штурманы рассказали несколько смешных случаев, сдержанно отозвались о командирах и, уговорившись вместе поужинать в аэродромной столовой, убежали по своим делам. На душе у Жени сделалось веселее.
На следующий день на другом тяжелом бомбардировщике удалось дотянуть до Батайска, и снова пришлось пережидать плохую погоду. Снова Женя испытала знакомое состояние: она уехала из полка, прошло два дня, но мыслями она оставалась в Пересыпи. Так же в 41-м, когда уезжала в Энгельс, мысли ее были о Москве, о доме…
Из-за тумана, из-за различных, связанных с войной задержек только на четвертые сутки утром Женя добралась до Харькова. Дальше самолет лететь не мог — в мотор попала стружка. Ехать в разбитый, разгромленный город не хотелось, и она осталась на аэродроме. Она села на лавку возле какого-то сарая за кромкой летного поля так, чтобы держать в поле зрения свой самолет, подняла воротник, нахохлилась. Сначала около самолета хлопотали техники, потом вытерли руки ветошью и ушли, но инструменты оставили, а с ними и надежду на свое возвращение и отлет. Женя стала думать о доме, представила встречу, об этом думать было интересно. Она решила, что сначала посмотрит на своих в окно, долго будет подсматривать, притаившись снаружи, а потом… Если бы у нее был ключ… Проникла бы в квартиру тихонько, незаметно и села бы за стол, а мама в это время вошла бы в комнату…
— Загораем, старший лейтенант?
Женя подняла голову на голос. Перед нею стоял высокий капитан в новой шинели, в новых ремнях, в фуражке с черным околышем и маленькими танками в петлицах.
— Не возражаешь, посижу здесь — приткнуться негде.
Она кивнула, чуть улыбнулась.
— Я вас за мужчину принял, — сказал капитан. Голос у него стал другим, мягче, деликатнее, в глазах проглянула заинтересованность. Он сел рядом и, чтобы заполнить паузу, полез в карман галифе за папиросами, достал пачку.
— Не курите?
Женя отрицательно мотнула головой.
— Этот ждете? — Покатал в пальцах папиросу. — Я тоже. Добирался сюда всеми видами наземного и подземного транспорта, — ну, про подземный это, конечно, сверх комплекта, — а потом надоело, думаю: вручу свою жизнь людям крылатой профессии, тем, «кто с моторным громом пулей вырывался из-за туч», а они вот стружку в движке поймать не могут. Да, нежные создания — авиамоторы, не то, что наши дизеля. Вы извините меня, может, задел…
— Меня не очень, а вот техники наши обиделись бы.
— А вы, значит, не из тех, кто витает в облаках? В переносном, конечно…
— Как раз из тех. Только в прямом…
— По штабной части?
— Я — штурман полка.
