СЕРГЕЙ ЛОЙКО - АЭРОПОРТ
На обратном пути, в мертвой зоне, осколок пробил ему заднее колесо. Но он вырулил на диске, и они доехали до Красноармейска. Там Саша поменял колесо. В Песках во время последнего обстрела Саша оставил в грязи ботинок и даже не пытался его отыскать. Так он и ехал до конца в израненном, окровавленном автобусе, босиком, сняв для удобства оставшийся ботинок.
Когда раненых и убитого забрала «скорая помощь», Александр остался только с молодым офицером, который тоже ехал в Днепропетровск. Александр попытался позвонить жене, но батарейка в телефоне окончательно села. Офицер предложил свой, но Саша не помнил номер телефона жены. Прикуриватель в автобусе больше не работал. Зарядить батарейку он не мог. По дороге штабной офицер среди прочего рассказал ему, что они сегодня хотели отправить Дикаря домой, потому что «тот совсем с катушек съехал на этой войне».
До Днепропетровска добрались уже затемно.
— Я все хотел спросить, а где ваша каска и бронежилет? - прощаясь, спросил офицер.
— Я их снял,— улыбнулся в ответ Александр. — А то в них ехать неудобно. Война же кончилась, да?
У него не только не было бронежилета и каски, он целый день ничего не пил и не ел. Про термос и пирожки вспомнил уже возле гаража. Сигареты у него тоже закончились.
Он шел домой босиком, в одних носках, уже совсем седой. Ему больше не было холодно. Он улыбался. Он выполнил свой долг перед Родиной. Он помог солдатам на войне. Как мог.
А автобус — ерунда. Отмоет и починит. Главное, чтобы не было войны.
С этими мыслями, с улыбкой на лице он дошел до дому, поднялся пешком на пятый этаж своей старой хрущевки и позвонил в дверь своей прошлой и завтрашней, новой жизни.
Когда Надюша придет в себя и станет задавать женские вопросы, его единственным, но в прямом смысле железным алиби будет искореженный автобус, без которого в его историю с приключениями на войне теперь никто не поверит. Не только жена.
Глава XVII
ПАНАС И СВЕТИК
Всегда мы уходим, когда над землею бушует весна,
И шагом неверным, по лестнице шаткой, спасения нет...
Булат Окуджава. Простите пехоте
Стрельба накануне прекратилась поздно вечером. Два сепарских танка безраздельно хозяйничали на взлетке до самой темноты и долбили терминал, как хотели. Ни минометы, ни «Грады» не смогли их достать. Посланный «с материка» расчет ПТУР[167], который должен был если не сжечь, то хотя бы отпугнуть танки, сам нарвался на засаду. БТР сгорел. Трое бойцов отступили, унося трехсотого. Больше попыток не было.
Оба поста на юго-восточном углу здания были подавлены танковым огнем. Сепары числом до роты заняли весь третий этаж, потом с помощью крупнокалиберных пулеметов и гранатометов вытеснили киборгов со второго на первый и далее — из оранжевого зала на первом этаже в багажное отделение, где люди Степана Бандера, неся большие потери, и заняли к ночи на 20 января свою последнюю круговую оборону.
Отступать дальше было некуда. Разве что на взлетку, где максимум через минуту ты становишься мишенью для тех, что окопались напротив возле разрушенного и разграбленного еще полгода назад магазина «Метро» и православной церкви — на другом конце зоны поражения. Окружение было полным, абсолютным. Враг был повсюду: наверху, внизу, вокруг. Его преимущество в живой силе и технике было подавляющим, несоизмеримым. На каждого киборга приходилось до сотни сепаров. Не говоря уже о пулеметах, танках и «Градах». Иногда казалось, вся российская армия штурмует Аэропорт.
После того как комбат Медведь («папа») попал в плен вместе с «мамой» (рацией), сепары «перешили» свои рации. Теперь они могли беспрепятственно слушать украинский радиообмен, а киборги на их новую секретную частоту выйти уже не могли. Рации стали бесполезными. Последним приказом от командира бригады было прекратить радиообмен и пользоваться мобилами, которые сепары успешно глушили, а если не глушили, то тоже слушали...
У Бандера из все еще живой силы в строю оставалось тридцать четыре человека, включая семерых легко раненых, которые еще могли держать автомат в руках. Остальные были либо убиты, либо тяжело ранены. Хавчик какой-никакой еще оставался — перловка, гречка, тушенка в консервах. Дня на три хватит. Армейские галеты давно извели на топку. Да, галетами несколько дней назад еще топили последнюю буржуйку. Их нельзя было есть — зубы сломаешь, но тепла и особенно дыма они давали достаточно. Для узкого круга людей, практически прислонявшихся спиной к буржуйке. Грелись по очереди между боями. В бою не холодно. В Аэропорту все, абсолютно все всё время кашляли, чихали и были в постоянных соплях. Проведя день в терминале, можно было услышать все оттенки кашля — от сухого надрывного до глубокого мокротного.
Еще месяц назад буржуек в рабочем состоянии было три. Истопили в них всю мебель, какую могли найти в пределах Аэропорта, всю горящую обивку и обшивку. Как‑то на втором этаже, в бывшей комнате пограничного контроля, нашли два больших ящика. Один с противогазами, другой с ОЗК (общевойсковой защитный комплект — костюмы из толстой тяжелой резины; на обычной, неядерной войне бесполезны, особенно для пограничников, но очень хороши на гражданке для экстремальной рыбалки). Ящик с противогазами снесли вниз и отложили в сторонку, — а вдруг найдется им применение, — а вот ОЗК один смекалистый хлопец, а именно Юрка-Паровоз, сразу приспособил в качестве топлива для буржуек. Вонь стояла невыносимая, но горели ОЗК ярко, а главное, жарко. Последнюю буржуйку как раз и топили галетами, но и они кончились.
Самым страшным, однако, было то, что критически таяли запасы питьевой воды. Снег время от времени выпадал, но бегать по взлетке, ловить его ртом или собирать пригоршнями, пока он не растаял или не превратился в черный гололед под ногами, было равносильно самоубийству. До такого состояния киборги еще не дошли.
Нет, питьевая вода еще имелась, по составу (Н20), в дюжине пятилитровых бутылей. Но за последние дни, чередующиеся со все более морозными ночами, вода в бутылях замерзла. Растапливать ее на горелках было невозможно, да и некогда, ну и газ уже подходил к концу. Поэтому жажду утоляли довольно первобытным способом: срезали ножом пустую часть верхней секции бутыли и потом этим же ножом долбили лед внутри, откалывая кусочки, кладя их в рот и рассасывая, как леденцы.
Салам признался Алексею, что вдруг понял: последний раз он ел два дня назад, всей его едой или питьем были эти самые леденцы, а вот в туалет вообще забыл, когда ходил. Организм перестраивался на безотходное производство. Алексей вообще не мог вспомнить, когда последний раз ел.
Отступая накануне из оранжевого зала, при взрыве танкового снаряда Салам залег на пол. Не успел он это сделать, как ему на спину свалился какой‑то рюкзак, легкий и, казалось, пустой. Но мудрый многоопытный Салам, продолжая лежать, пока не стихла танковая пальба, все же проверил карманы незнакомого рюкзака и обнаружил там литровую армейскую алюминиевую флягу. Жидкость, которая оставалась во фляге, чудесным образом не замерзла. Она заполняла ее почти на половину и призывно переливалась внутри. Салам открыл флягу, поспешно поднес ее к сухим губам и... Конечно же, никакой социально близкий ему Хоттабыч не вылетел оттуда и даже «кроме мордобития — никаких чудес» Высоцкого не выплыло и не разметало по взлетке бесчисленные полчища орков, чтобы, наконец, открыть киборгам путь домой.
То, что так заманчиво булькало в таинственной фляге, обожгло ему губы резким, почти медицинским вкусом и химическим ароматом холодной паленой водки. Найди сейчас это богатство Юрка, Панас, да тот же Бандер, — и под дырявыми сводами скелета Аэропорта мог бы раздаться победный раскатистый рык первобытного охотника или собирателя.
Салам не нарушил тишину войны посторонними звуками. Сорокадевятилетний ветеран, любивший повторять, что «наконец‑то защищает Родину на Родине», несмотря на годы, проведенные в Советской Армии, потом по контракту в российской армии в Таджикистане и в Чечне и теперь вот в украинском отдельном разведбате, он сохранил свою этническую девственность. И водку не пил, как и не ел свинину, то есть свиную тушенку. Даже в «жопе мира» под названием Аэропорт.
Салам торжественно принес флягу в КСП, где за столом вокруг коптящей горелки собралось человек семь киборгов, включая Бандера и Алексея, то есть всех тех, кто не лежал или не сидел, замерзая, на последних пяти постах по периметру.
Все присутствующие обернулись на вошедшего, освещая его налобными фонариками, словно измученные голодом и жаждой шахтеры, ожидающие, что Салам вот-вот достанет откуда‑то пару хлебов и рыб, переломит хлебы и разорвет рыб на части... И насытятся все страждущие, и останется еще двенадцать коробов объедков. Но то, что предстало их взору и особенно поразило их обострившееся обоняние, превзошло все их библейские ожидания.
