Мэри Рено - Александр Македонский. Трилогия (ЛП)
— Пойдём в лес.
— Но это ещё не всё, в конце Сократ. А он говорит — на самую лучшую, самую высокую любовь способна только душа.
— Ещё бы. Все знают, он был самым страшным уродом в Афинах.
— Красавец Алкивиад ему на шею вешался, — возразил Александр. — Но он сказал, что любить душой — это величайшая победа, это как тройной венок на играх…
Гефестион с тоской посмотрел на горы вдали. Медленно произнёс:
— Это была бы величайшая победа, — но для того, кто хочет и всего остального, кому приходится в чём-то отказывать себе…
Он прекрасно сознавал, что так не честно, что он специально провоцирует Александра. Но Эрос — бог безжалостный; когда служишь ему, идёшь на всё… Александр смотрел на облака, был далеко где-то, наверно со своим демоном разговаривал. Гефестион, охваченный чувством вины, взял его за плечо:
— Слушай, если ты на самом деле так думаешь, если ты так хочешь…
Александр поднял брови, улыбнулся и мотнул головой, закидывая волосы назад.
— Хочешь, скажу тебе одну вещь?
— Скажи…
— Догони сначала!
Он всегда срывался с места быстрее всех. Голос его ещё звучал — а он исчез. Гефестион помчался следом, к крутому скалистому откосу… Александр лежал внизу, с закрытыми глазами. Обезумев от отчаяния, почти не дыша, Гефестион спустился по скале, встал возле него на колени, начал ощупывать, искать переломы… Ничего не нашёл, вроде всё цело… Александр открыл глаза и шепнул улыбнувшись:
— Тихо! Лисиц испугаешь!..
— Убить тебя мало, — счастливо ответил Гефестион.
Солнце продвинулось к западу и теперь просачивалось сквозь густые ветви лиственниц, высекая вспышки из скальной стены их убежища, словно там топазы блестели. Александр подложил руку под голову и рассматривал пучки мягкой хвои на ветвях, качавшихся под ветром.
— Ты о чём думаешь? — спросил Гефестион.
— О смерти.
— После этого иногда бывает грустно… Это жизненный дух вышел. Но я всё равно не жалею. А ты?
— Нет. Настоящие друзья должны быть всем друг для друга.
— Так ты на самом деле этого хочешь?
— Неужели ты сам не догадался?
— Я не могу, когда тебе грустно. — Гефестион с тревогой склонился над ним.
— Это скоро пройдёт. Это, наверно, кто-нибудь из богов завидует. — Он подтянулся руками кверху, взял в ладони голову Гефестиона и положил себе на плечо. — Некоторые из них стыдились выбора своего. Не надо их называть, рассердиться могут… Но мы же знаем… Даже боги могут завидовать.
Гефестион вдруг увидел мысленным взором длинную череду любовников царя Филиппа. Их грубую красоту, их сексуальность, вульгарную как запах пота, их ревность, интриги, наглость… А его выбрали одного в целом мире, чтобы он стал тем
—
кем ни один из них никогда не был и быть не мог: в его руки Александр с полным доверием отдал гордость свою!.. Сколько бы он ни прожил — ничего более прекрасного случиться уже не может; чтобы иметь больше — надо стать бессмертным… На глазах его выступили слезы, и капали на шею Александру. А тот — решив, что он тоже испытывает после-печаль, — с улыбкой гладил ему волосы.
На следующий год, по весне, Демосфен отплыл на север: в Перинф и Византий. Филипп уже условился с ними о заключении мирных договоров; и если оставить эти укреплённые города в покое — они ему мешать не станут. Но Демосфен убедил их от договоров отказаться. Афинские силы, базирующиеся на Фасосе, уже вели с Македонией необъявленную войну.
Полигон возле Пеллы — на равнине, с которой море отступило совсем недавно; живы ещё старики, видевшие как это было. Здесь маршировали и разворачивались фаланги с длинными сариссами, построенные так, что копья сразу трёх шеренг поражали противника единым фронтом… Сшибались на скаку кавалеристы — учились так держаться на коне, чтобы не слететь в момент удара…
А в Мьезе Александр с Гефестионом паковали свой багаж — завтра спозаранок уезжать надо — и проверяли друг другу головы.
— На этот раз ничего. — Гефестион бросил гребень. — Это зимой их ловишь, когда жмёшься друг другу.
Александр, сидевший на полу, оттолкнул своего пса, норовившего лицо облизать, и поменялся с Гефестионом местами.
— Блох можно утопить. А вши — они как иллирийцы, в лесах прячутся. В походе мы так или иначе их наберёмся, но хоть начать чистыми… Мне кажется, на тебе уже… Нет, погоди-ка… Ну, всё. — Он поднялся и достал с полки оплетённую фляжку. — Мы снова этой штукой натрёмся, она лучше всего помогает. Надо Аристотелю сказать.
— Она же вонючая!
— Я туда благовоний подмешал. Понюхай.
В этот последний год он увлёкся искусством врачевания. Аристотель давал им много лишнего — Александр не сомневался, что большая часть его теорий окажется бесполезной, когда до дела дойдёт, — но вот это знать стоило. Даже князья-воители под Троей не гнушались врачеванием; недаром художники изображают, как Ахилл бинтует раны Патроклу. Его увлечение несколько расстраивало планы Аристотеля, который теперь больше интересовался общей философией; но медицина была его родовым наследием, и он преподавал её с удовольствием. А у Александра появились записи с рецептами мазей и микстур, и с предписаниями как лечить лихорадку, раны и переломы.
— Да, пахнет получше, — согласился Гефестион. — И похоже, что отгоняет этих тварей.
—
У
матери были заклинания против них, но под конец она всё равно их руками вытаскивала.
Пёс горевал, лёжа возле уложенных сумок: он знал этот запах.
Совсем недавно, несколько месяцев назад, Александр принимал участие в боях, командуя собственным отрядом, как обещал ему царь. А сегодня, весь день, в доме слышался пронзительный скрип, похожий на стрекотанье сверчков; это точила шаркали по наконечникам и клинкам, все готовились к походу.
Гефестион думал о предстоящей войне без страха, прогоняя или подавляя даже намёк на мысль, что Александра могут убить. Только так и можно было жить с ним рядом. Сам он предпочёл бы не умирать, если получится, потому что был нужен… Но это в руках богов — он доверится им. Ну а драться постарается так, чтобы враг умирал, а не он.
— Я одного боюсь, — сказал Александр. — Что на юге начнётся раньше, чем буду готов.
Он натёр клинок воском и теперь гонял его по ножнам, взад-вперёд, пока меч не стал вылетать как по маслу. Потом потянулся за щёткой, из палки размочаленной, почистить насечку.
— Дай мне, — попросил Гефестион. — Я и свой и твой вычищу.
Он склонился над изящно украшенными ножнами с решетчатым орнаментом. Александр всегда старается поскорей избавиться от дротиков; его любимое оружие — меч, лицом к лицу… Работая с ним, Гефестион бормотал заклинания на счастье.
— Я надеюсь стать генералом ещё до того, как в Грецию пойдём.
Гефестион, полировавший рукоять из акульей кожи, поднял глаза.
— Ты особенно на это не настраивайся. Похоже, что пойдём совсем скоро.
— Люди уже сейчас за мной идут, если момент критический. Это я знаю. Но считается, что назначать меня ещё нельзя, рано. A когда не рано — год, два?.. Но уже и сейчас пошли бы.
— Да, пошли бы, я это уже видел. Когда-то просто верили, что удачу приносишь… А теперь все уверены — ты сделаешь, что надо.
— Они ж меня давно уже знают.
Он снял со стены, с крюка, свой шлем и встряхнул, расправляя гребень из белого конского волоса.
— Некоторых послушать — можно подумать, ты у них на руках вырос.
Гефестион слишком сильно надавил на щётку, сломал, пришлось снова конец разжёвывать.
— Ты знаешь, так оно и было, на самом деле. Не у всех конечно. — Александр расчесал гребень шлема и подошёл к настенному зеркалу. — По-моему, пойдёт, а? Металл хороший, сидит как раз, и видно будет людям. — В Пелле теперь не было недостатка в оружейниках: с юга приезжали, из Коринфа, зная что здесь их не обидят. — Раз уж я генерал, то смогу себе позволить заметный шлем.
— Да уж!.. — Гефестион глянул через его плечо на отражение в зеркале. — Разукрасился, как петух бойцовый.
Александр повесил шлем на место.
— Ты чего такой сердитый?
— Назначат тебя генералом, и будет у тебя своя палатка… А с завтрашнего дня мы с тобой только в толпе и будем видеться, пока не вернёмся с войны.
— А-а… Да, конечно. Но это ж война!..
— Придётся привыкать. Как к блохам.
Александр быстро подошёл к нему, раскаиваясь, что забыл об этом раньше.
— Но ведь душой мы будем ещё ближе, верно?.. Мы же будем вместе, как никогда, будем вечную славу себе добывать. «О Менетид благородный, о друг мой, любезнейший сердцу!..» — Он тепло улыбнулся в глаза Гефестиону. — Любовь это первая пища души, воистину. Но душа должна есть для того чтобы жить, как и тело… Не пристало ей жить для того чтобы есть.
