Евгений Астахов - Наш старый добрый двор
— Слушай, Гуго! — крикнули сзади. — Надо отходить — к ним двинулась подмога!
Как бы подтверждая эти слова, за спиной Майера взметнулись веера разрывов. Мины падали часто, казалось, что сзади кто-то огромный и насмерть простуженный заходится сухим, раздирающим грудь кашлем.
— Пулеметы на фланг! — приказал Гуго. — С фаустпатронами вперед! Возьмем того, кто орал по радио, и тогда отойдем… Нойнтэ, Шмитт! Ликвидируйте автоматчика за теми камнями! И не смейте трусить, подонки!
Мейер кричал и ругался, чтоб хоть как-то заглушить тошнотворное чувство страха, охватившее его с той самой минуты, когда он, подняв над головой зажатую в кулак листовку русских, побежал навстречу несущемуся из динамика голосу.
В какой-то момент мелькнула мысль: может, и впрямь плюнуть на все, крикнуть спасительное «Гитлер капут!», а там будь что будет: обещал же этот немец в своей передаче жизнь и возвращение домой. Но сзади топало полсотни парней, кто-то падал, изображая убитого, все шло по сценарию, придуманному накануне им, Гуго Майером, и стоит ему теперь отклониться от этого сценария, как тот же Нойнтэ, этот дохлый герой, не задумываясь, вмажет в спину горсть свинца.
Все правильно — он бы тоже вмазал этому выскочке Фрицу, как вмажет сегодня же Герберту Траубе за то, что тот припрятал большевистскую листовку, рассчитывая спасти свою тухлую шкуру. Он повесит его перед строем, сам, своими руками!..
«Что же там возятся Шмитт и Нойнтэ? — Майер поднес к глазам бинокль, попытался разглядеть, откуда бьют минометы, и увидел приближающуюся цепь русских. — Боже! Их слишком много! Нам не продержаться и десяти минут!.. Где же эти скоты, Шмитт и Нойнтэ?! Пока они не прикончат этого за камнями, нам не ударить по дому. А немец, конечно, в доме. В доме он!..»
— Все с фаустпатронами — вперед! — приказал он. — Вперед, говорю! Хватит держаться зубами за землю! К дому! Быстро!..
Вначале Минас увидел Шмитта. Тот перемахнул через барьер из камней и сразу же, крутанувшись на месте, упал навзничь. Каска сползла ему на глаза. Минас растерянно оглянулся и понял: это Ромка успел — из забранного решеткой окна охотничьего домика торчал ствол его автомата.
«Сагол, Ромка, не ожидал!» — хотел было крикнуть Минас, но не успел — Фриц Нойнтэ прыгнул на него сверху.
Он был худеньким, этот Нойнтэ, Минасу удалось сбросить его с себя, прижать к земле.
«Нож! — пронеслось в голове. — Жорин нож!..»
Выхватить нож было делом секунды, он висел на поясе как раз под правой рукой. Минас ощутил шершавую надежность рукоятки, оставалось только ударить. Он на мгновение встретился взглядом со щуплым парнишкой в ненавистном мышином мундире, ненавистном еще с той поры, когда появились на экранах первые военные киносборники и Минас с Ивой и Ромкой ходили смотреть их в кинотеатр «Кавказ».
В глазах Фрица Нойнтэ не было ни страха, ни злобы. Было ожидание. Ожидание удара, отвести который невозможно. Смерть занесла над ним блеснувший на солнце нож. И Фриц смотрел ей в глаза и ждал удара…
Минас опустил руку. Вернее, она сама опустилась. С каким-то неосознанным еще облегчением. Как будто бежал, закрыв глаза, и вдруг открыл их и остановился на самом краю страшной пропасти. Страшной… И Жора говорил, когда дарил нож: страшное это дело…
— Сдаешься? — спросил по-немецки Минас. — Сдаешься или нет, говори!
Нойнтэ ответил тихо, словно про себя:
— Да… — И вспомнил Герберта Траубе.
— Держись, Фриц! — раздалось вдруг сверху, и несколько человек свалились на Минаса, сбили с ног, ударили по голове прикладом. — Молодчага, Нойнтэ, ты здорово ухватился за него! А мы уж думали — капут тебе. Давай вперед! Майер там бесится!..
По наступающей роте с двух сторон вели огонь засевшие за валунами пулеметчики. Во что бы то ни стало они должны были сдерживать ее, пока фаустники не ворвутся в этот проклятый охотничий домик, не выволокут из него немца, который призывал отряд бросить оружие и разойтись по домам.
Бросить оружие!.. Бросить оружие… Эта мысль приходила, наверное, каждому, пугала своей простотой, надолго лишала покоя.
«Выходит, я трус, я не немец, раз готов сдаться русским, как сделали это потерявшие честь солдаты вермахта! Они предали фюрера и фатерлянд, но я останусь верным до последнего вздоха… А Герберт Траубе припрятал листовку… Почему он это сделал?.. Испугался?.. Но ведь и я боюсь. Я тоже боюсь, черт меня побери!..»
Им было по четырнадцать, по пятнадцать. Лишь некоторые успели отпраздновать свое шестнадцатилетие.
Им льстили, их называли храбрецами, верными героями «третьего рейха», надеждой нации. Им прикалывали на мундиры Железные кресты и серебряные медали.
А они боялись. Боли, крови, смерти, друг друга.
Зажмурив глаза, бросались в огонь мальчишки, жестоко обманутые своими равнодушными к человеческим страданиям вождями…
Фаустпатрон разорвался в окне, разметал в стороны тяжелую железную решетку, раскрошил дубовые бревна. Второй, влетев в комнату, снес лестницу и выложенный изразцами камин. Но Ромка продолжал стрелять скупыми одиночными выстрелами — последний диск в автомате. Лежа за каменным порогом дома, он старался упредить фаустников, не позволить им привстать на колено и приладить к плечу такую безобидную на вид трубку.
За лейтенанта Зигля Ромка был спокоен: он успел перебинтовать его и спрятать в подвале дома. Стены подвала были выложены тесаным камнем, такие и пушкой не прошибешь…
Выбравшись наверх, Ромка на всякий случай привалил крышку люка тяжелым резным шкафом. Это уже потом разорвались первые фаусты и ударило по ногам, будто подсекли их сзади. Боли Ромка не почувствовал, только тяжесть, свинцовую, неподъемную тяжесть. Он подполз к порогу и продолжал стрелять до тех пор, пока не услышал за спиной голос ротного старшины:
— Е тут хто-нэбудь живий?
— Есть… — ответил Ромка и, заплакав, прижался лицом к горячему стволу автомата.
Вариант, не предусмотренный Вильгельмом Крюгером
«Цуг-машины» с грузом и охраной запоздали на восемь с половиной часов. Они пришли в условное место только на рассвете. Несколько раз им приходилось менять маршрут — советские танки успели перекрыть почти все дороги. И все же караван пробился и прибыл, куда ему было указано.
Вальтер проверил груз. Он находился в полном порядке. Если б еще не опоздание… Впрочем, в расчетах была предусмотрена возможность задержки каравана в пределах десяти часов. Просто теперь вступал в силу один из запасных вариантов: прибывшая спецохрана ликвидирует все «цуг-машины», кроме одной, и сразу же отправится на ней восвояси. Переброску груза к тайнику, прикрытие заключительной операции — все это выполнят те полсотни мальчишек, которых Вальтер приказал Гуго Майеру привести к семи утра.
— Нельзя оставлять тут на слишком долгое время такую кучу людей, — сказал он начальнику спецохраны Петцолду. — Ваши люди должны убраться, как только придут парни снизу. Нельзя рисковать, не тот случай…
Майер со своей группой опоздал почти на час. Он предстал перед Вальтером запыхавшийся и потный; из-под каски выбился кончик перемазанного кровью бинта.
— Где тебя носило, Майер? — Вальтер ткнул ему в нос часы. — Ты знаешь, как называется этот прибор?
— Они насели на нас… — начал было оправдываться тот. — Я хотел… ну того немца, предателя…
Вальтер не спускал с него глаз, и от этого Майеру не шли на ум нужные слова. Черт его дернул впутаться в такую дурацкую историю! Уж лучше было бы и впрямь добежать до русских без выстрела и сунуть им в руки спасительную листовку.
— Кто тебе позволил сделать это?! — Голос Вальтера от ярости вибрировал. — Кто разрешил?!
— Но ведь… Мы уничтожили установку, перебили обслугу, — заторопился Майер. — И взяли того, кто орал в микрофон. По-немецки. Только он не немец, я был прав…
Вальтер из последних сил сдерживал себя. Как хотелось ему влепить Майеру пулю прямо в его потную веснушчатую рожу. Но нет, этого нельзя делать. Нужно быть по-отечески строгим и не более. От настроения этих мальчишек, от их веры в него, в Вальтера, веры без страха перед ним, сейчас зависит все.
— Сколько ты положил людей?
Майер был готов к этому вопросу. Он решил заранее, что назовет цифру «пять». Ну «семь», не больше. Кто мог думать, что разговор произойдет перед строем. Полсотни свидетелей, и любой из них может предать его, сказать Вальтеру, сколько в действительности осталось там, у полуразрушенного охотничьего домика.
Взгляд Вальтера, сухой и холодный, пронизывал насквозь. Рыжие глаза Майера забегали, он шмыгнул носом и пробормотал:
— Около тридцати… Тридцать два…
— Сколько осталось в прикрытии?
— Двести семьдесят шесть… Нет, двести семьдесят пять. Один, Герберт Траубе, он хотел предать, спрятал листовку русских, чтоб перебежать с нею к ним. Мы повесим его сегодня же вместе с этим агитатором. Но я думал, может, вы сначала хотите допросить их, так они здесь.
![Валентин Горблюк - Хроники московского провала [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)