Николай Прокудин - Гусарские страсти
— Валь! Ты как в квартиру-то попала?
— Да солдатик какой-то запустил. Я дошла до калитки, женщина на улице указала твой дом. А на двери — замок. Что делать? Поставила чемодан на столик, присела на лавочку, а тут солдатик посыльный во двор забежал. Спрашивает, не жена ли я твоя? Жена, говорю, учебно-полевая, тренировочная. Солдатик хихикнул, достал из тайничка ключ, открыл. Показал, куда вещи поставить, где и что можно взять, и сразу убежал. Он за тапочками приходил. Мол, ординарцем служил у взводного. Взводный — не то Шмерт, не то Смерд.
— Шмер. Миша Шмер, — посмурнел Никита. — Погиб недавно. Ты его на свадьбе брата видела, скорее всего не запомнила.
— Ой, извини, я не знала! — всплеснула руками Валька.
С минуту помолчали.
Однако жизнь продожается. Как пела примадонна советской эстрады на празднике милиции в день смерти бровастого генсека: «Забудем тех, кого нет с нами, и будем думать о живых».
— Ты как, Никит?
— Что — как?
— Угомонился или повторим?
Эх, повторим! Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!
Взъерошенный Ромашкин лейтенант выбрался из домика только где-то через час. Как, оказывается, мало надо для перемены настроения с минуса на плюс! Всего час назад Никиту тошнило от усатой морды комбата, от пыльного гарнизона. Он злился на всех этих жуликов-командиров вместе взятых. А сейчас уже ничто не волнует, не раздражает… Спокойствие, только спокойствие. И душевное равновесие. К черту бессмысленную службу! Машину ставить в парк и — быстро обратно в мансарду к знойной Вальке. По дороге «затариться»…
Никита открыл дверцу кабины:
— Не спать, боец! Заводи машину! Гоним в парк! Живо!
— В парк? А на станцию?
— К черту! И станцию, и метал — и цветной и черный! Если зампотеху очень нужно, пусть сам возит и вместе с Алсыном разгружает!
Боец пожал плечами: хозяин — барин!
…В гарнизонной лавке — шампанское и «Токай». Никита наполнил авоську тремя бутылками, кульками с конфетами и пряниками, яблоками, спелыми гранатами. Ну, до дому, до хаты!
Холостяцкая берлога изменилась буквально за час — уют, однако!
Присутствие женщин вообще меняет мужчин в лучшую сторону. Любая представительница слабого пола, пусть и не раскрасавица, растопит холодное сердце даже «деревянного по пояс» закоренелого службиста. Особенно если он долго воздерживался. А Никита — не службист. И Валька — раскрасавица. Эх!
Когда в казарме находится сотня молодых организмов, которым некуда выплеснуть скопившуюся неуемную энергию — жди беды. Отсюда драки, «дедовщина». Лучшее средство выпустить лишний пар из личного состава — отправить на войну. Либо открыть при части публичный дом… Женщины в Педженском гарнизоне старались на ужасное лето не задерживаться. Предпочитали убыть в отпуск в центральную Россию, Украину. Одним словом, в Европу. Зачем мучить себя и детей?! Жара, зной, пыльные бури, москиты, комары «пендинка», перебои с водой… Мужья в одиночестве зверели без женской ласки. Глушили половую энергию спиртным, словно остужали генератор турбины атомной станции охладителем. Любая появившаяся посторонняя женщина притягивала временных холостяков, как сахар — муравьев.
Сказать, что Никита вдруг до беспамятства влюбился в Вальку, — покривить душой. Да, и такой уж раскрасавицей, если честно, ее не назвать. Крупноватая, коренастая. Массивный круп и нечеткая талия. Великоватый рот, пухлые губы… Впрочем, при всем разообразии постельных утех, это, скорее, плюс. Глаза, верно, хороши — хитрые и манящие. Грудь шикарная… Да что там! На безрыбье и раком щуку!
А теперь еще раз о сахаре и муравьях. Наутро в дверь мансарды постучал первый «муравей». Шкребус-Глобус. Сходу попытался прорваться вовнутрь, взглянуть, с кем это спит друг Ромашкин.
Никита не преодолимой скалой встал в дверях
— Никитушка, ты чего на построение не пришел? — Шкребус-Глобус «случайно» исполнял обязанности командира роты, пока командиры думали-гадали, куда сплавить Неслышащих.
— Не хотел, и не пришел! Не обязан! Сам знаешь, куда уезжаю!
— Ну-ну! Не ерепенься! Выговор объявлю! Не забывай, твоя служебная карточка пока что в полку. Поедешь к новому месту обвешанный взысканиями.
— Нет, дорогой мой друг. Ты не только не впишешь туда ничего, но и еще снимешь те, что там записаны, если они там есть. Однако сдается мне, карточка девственно чиста — ни взысканий, не поощрений. Нехорошо как-то. Впиши-ка мне пяток благодарностей — по приказу замполита полка!
— С чего вдруг?! С какой-такой радости?
— А с такой, что убывающие выполнять интернациональный долг должны быть достойны звания «воин-интернационалист»! А не то управление кадров округа меня завернет обратно. Вот тогда тебя, «случайно исполняющего», взгреют по полной и отправят вместо меня.
— Ага! Значит нам, простым смертным, взыскания получать можно, а тебе нельзя?
— А вот нельзя.
— Хрен с тобой, не накажу! Но хоть в дом-то пригласи старого товарища.
— Волк тамбовский тебе… Не пущу. Я занят.
— Да чем ты занят?!
Шкребус вытянул толстую шею, пытаясь заглянуть через плечо приятеля в комнату.
— Гм! Отдыхаю!
— Да уж, занятие не хуже любого другого!
В этот момент к Никите сзади подскочила Валька и обняла за плечи, выглянув из-за спины.
— Ух, ты! — причмокнул Шкребус. — Ба-а-аба!
— Не ба-а-аба, а девушка, понял, Ребус?! И не чмокай тут своими мокрыми губами. Ишь, слюну пустил! Ступай-ка… а, за шампанским! И арбуз! И фрукты!.. С десертом — приму.
Шкребус рванул, как носорог, через кусты и проволочный забор. Хлипкая ограда затрещала, и он умчался сквозь образовавшийся пролом.
— А он нам нужен, да? — мяукнула Валька.
— Да на кой?! Но ведь все равно не отвяжется, я-то его знаю. Так хоть десерт с него получить…
— А я? Тоже десерт? — поинтересовалась Валька. Впрочем, без осуждения, даже с предвкушением.
— Ты, вот что, Валюха… Ты особенно волю его рукам не давай. Дашь повод — не отлипнет. Я-то его знаю, слюнявого.
…Шкребус примчался через час. С двумя арбузами под мышками. И не один, а с Власьевым и Чекушкиным.
— Эге! Ромашкин! Ты чего спрятался?! Покажь свое сокровище! — заорал Чекушкин, гремя сеткой с бутылками.
— Отворяй! — поддержал Власьев с объемистым пакетом с фруктами и дыней.
— Чего надо, женатики? — отворил Никита, намекая: женатики.
— Проводить на войну тебя хотим по-человечески! А ты что подумал?
— Проводить? Точнее, спровадить. Нет? Ладно, заходите!
Валька успела накинуть на себя халатик. Уселась за стол. Уже вертела в пальцах полный бокал. Типа она тут просто светски общается с Никитой — вино, фрукты.
— О, сударыня! — изобразил галантность Влас. — Чем вас поит этот мужлан? Какой-нибудь бормтухой? «Чемен»? «Чишма»?
— Токайское, — скромно потупила глазки Валька.
— Венгерское?! Это дело! Все-таки чувствуется наше на него благотворное влияние! А мы, вот, тоже принесли бутылочку «Самородного». И шампанское! Для знакомства! Представь же нас даме, мужлан!
…За полночь Валька крепко напилась и выползла из-за стола. В постельку, в постельку!
Никите никак не удавалось выпроводить дружков. Наконец, после долгих и нудных пререканий Чекушкин и Шкребус все-таки отправились восвояси.
Власьев чуть замешкался на кухне, а когда тоже направился на выход, свернул не в ту дверь. Ого-го! На диване поверх простыни — абсолютно голая Валька, широко раскинув ноги и руки. Крупная грудь мерно вздымалась в такт дыхания.
— Ого-го! — взвыл Власьев, выпучив глаза. — Ка-акой вид!.. Ромашкин, уступи, а!
— Влас! Свободен!
— Будь ты человеком, Ромашкин! Покури на кухне часик! Ей сейчас все равно, а я второй месяц без жены страдаю!
— Иди-иди! Страдай дальше! Сам с собою! У меня, можно сказать, последняя ночь любви, а тут набежали всякие! Брысь!
Утром Никита, задумчиво перекатывая левую грудь все еще спящей Валюхи с ладони в ладонь, размышлял… К чему ему вся эта авантюра с интернационализмом? Вот лежит рядом в постели девушка… Возможно, это и есть самое большое счастье — обладать тем, кто тебя… ну, ладно, не то чтобы любит, но благодарно принимает… внутрь. А уже завтра — Афган. А там вдруг убьют. И этого… вот всего этого — мягкого, гладкого, сладкого, страстного — больше не будет. Дурак ты, Ромашкин, воистину дурак!
Никита нехотя поднялся с дивана. Принялся одеваться, собирать в дорогу чемоданы. Прощай навсегда, беспокойный гарнизон! А каким поначалу казался тихим, скучным, унылым. Но вишь, как все обернулось — с приключениями, со стрельбой, с убийствами и самоубийствами, с любовными утехами. Но теперь и это все в прошлом. Труба зовет! В дальний поход.
Заключение
Вадик Колчаков до Перестройки не дожил. Он не увидел вывода войск из Афганистана, не стоял в бесконечных очередях за водкой, не держал в руках пачек талонов и купонов, не узнал про падение Берлинской стены, про распад Советского Союза и крушение коммунистического блока. Не выучил таких слов, как «плюрализм», «ваучер», «секвестр», «приватизация», «деноминация», «дефолт». Потому что он через полгода погиб в бою — в далекой, чужой стране, возле Анавы. Красивое название, но хмурые, мрачные места.
