Авторов Коллектив - Перо и маузер
У стены стоял верстак, на котором расположился парень лет тридцати, обросший жесткой щетиной, в одной рубахе. Он, вероятно, только что работал: волосы у него прилипли ко лбу, на домотканых штанах висели стружки.
Он протянул Уге руку и сразу заговорил:
— Я вас с Дзилной сразу признал, только вы с дороги свернули. В позапрошлое воскресенье видел вас на собрании.
Теперь и Уга вспомнил, что как будто видел его на собрании безземельных крестьян. Помолчали. Из комнат доносились голоса домочадцев и Ешки с Кришем.
У низкого оконца, выходившего на запад, стоял огромный ткацкий станок, забытый и брошенный, — только паук ткал на нем свою паутину. Лучи заходйщбго солнца пронизывали своими красными стрелами черные деревянные столбики, падали на выщербленный кирпичный пол, разделяя его на яркие, кроваво-красные полосы. Так же пестры и беспокойны сегодня мысли батрака Алексиса.
Где-то тикали часы, медленно, неровно, словно прихрамывая. Сколько может быть сейчас времени? Уга посмотрел по сторонам — нет часов. Наконец он понял: на длинной жерди под низким потолком висели промокшие попоны; стекая с них, капли воды ударялись о кирпичный пол, и казалось, будто тикают старые ходики. В выбоинах кирпичного пола собралась черная жижа. А дальше расположился, казалось, средневековый лекарь со своей аптекой. Огромная печь, занимающая почти треть комнаты, растрескавшаяся и закопченная, еле сдерживала в своем нутре кипение и клокотание каких-то чудодейственных снадобий. А по ее щелям взад и вперед сновали тараканы, не верившие ни в какие чудеса, их спокойно склевывала курица,— вероятно, она каждое утро где-нибудь в укромном местечке несла по сказочному золотому яичку. На лежанке была сложена груда мисок, стеклянной посуды и всевозможных банок и склянок. А немного повыше, на веревке вокруг печи, висели рукавицы с оттопыренными указательными пальцами, передники, носки, нижние юбки и другая одежда. В чанах что-то мокло, издавая невыносимое зловоние. Высоко под потолком висела пара кирзовых сапог, надеваемых, вероятно, только по праздникам; целый гербарий различных трав — от полыни до ромашки; огромные желтые гроздья лука, свисавшие чуть не до пола; распятые на палочках телячьи шкурки. Пять-шесть бычьих пузырей воздушными шарами взлетели к самому потолку. И все издавало запахи, немыслимые даже в деревенской аптеке.
— Вот так хозяин у нас! — не выдержал наконец Алексис, все время прислушивавшийся к разговору кулака с Ешкой. — Нет, говорит, ничего. Так-таки и нет ничего у богатого Межмалиетиса! Кто ж этому поверит? Да уж сам-то он ничего не отдаст, грязи из-под ногтей пожалеет!
Все эти дни, пока огонь красных и белых не скрестился в этом глухом уголке, Алексис о чем-то сосредоточенно думал, одинокий, забитый, на вонючей батрацкой половине. Не с кем было поделиться. Й вот, встретившись с Угой, он разговорился.
Ладишь с хозяином? — спросил У га.
— Мне-то что — я здесь сезонный, живу, как птица на ветке, — ответил Алексис. — Хозяин давно бы уж прогнал, да зимой красные пришли, испугался. Теперь работаю за еду, меня кормят впроголодь, а я кормлю хозяйских блох и тараканов. Сегодня ночью тут ожидаются эстонцы. А меня бунтовщиком объявили: как же, с хозяином поссорился, по собраниям бегаю, младший брат в Красной Армии. Ни один хозяин не держит зимой батраков. Куда же им деваться? Вот и идут в леса.
У Алексиса путались мысли. Чтобы привести их в порядок, он произнес запомнившиеся ему слова из Коммунистического манифеста, который он слышал на одном собрании, а потом снова заговорил своими словами:
— К вечеру я уйду, пусть сами встречают своих белых. Как только увидел вас, сразу решил — пойду с вами. Правильно?
— Что ж ты так долго раздумывал? Другие уж давно ушли, — сказал Уга.
Алексис словно не слышал. Накинув пиджак, он продолжал:
— Хорошо еще, что вы сейчас заехали сюда, а то попали бы в лапы к белым. Как ты считаешь, ведь несправедливо же, чтобы наша армия умирала с голоду, батраки работали день и ночь, а хозяин твердил и твердил бы: «Нет ничего! Нет ничего!»
— Само собой, это несправедливо, — не задумываясь, подтвердил Уга.
Ешка и Крыш вышли во двор, а хозяин, размахйвая руками, показывал им на клеть.
Уга тоже шагнул к двери.
— А ты, брат, собирайся, если надумал.— на ходу бросил он Алексису.
— Да и вы не задерживайтесь, а то поздно будет,— сказал Алексис.— В клети ничего не найдете,’одни семена. Все попрятано, а где — не знаю.
Они вышли в темные сени, дверь с шумом захлопнулась за ними.
Хлопнула вторая дверь. Уга поспешил к саням. Алексис постоял в дверях, припоминая события прошедших дней. Потом провел рукой по лицу.
Значит, это позади. Теперь уже ничего не изменишь... Тайник обнаружат, и хозяин быстро смекнет, кто виновник. И тогда его не только выгонят на мороз, но и вздернут, пожалуй. Алексис стал взбираться по лестнице на чердак. Под его тяжелыми шагами потолок задрожал, бычьи пузыри закачались, словно собираясь улететь, а из связок лука посыпались луковицы.
Выходя из дому, он столкнулся в дверях с хозяйкой. Она с удивлением посмотрела на Алексиса, нарядившегося, как на праздник,— кирзовые сапоги, полушубок, ушанка, в руках узелок.
— Ухожу я. А здесь только одежда — пока у вас работал, порвалась,— сказал он и потряс узелком.
Хозяйка что-то умильно забормотала, но Алексис не слушал ее.
Он вышел из дому и зашагал по заснеженной аллее к большаку.
В #лети действительно не было никаких припасов. Не хватало даже до нормы.
Хозяин не из бедных, земля здесь хорошая, значит, хлеб должен быть — это Ешка отлично понимал. Но чтобы найти его, надо время. Одних стогов сена не меньше трех, гумно, ток, хлеб, огромные кучи хвороста... Хозяин нарочно медлил, ждал наступления темноты: тогда волей-неволей пришлось бы ограничиться осмотром клети. Поглаживая бороду, он словно скрывал под ней хитрую усмешку: руки, мол, у вас коротки.
Действительно, что делать? Солнце уже над самыми верхушками деревьев. Перерывать все кучи хвороста, стога, чердаки и хлев немыслимо.
— Может, на ночь останемся? — спросил Криш.
— Это как вам угодно! На конюшне лошадям места хватит, — с готовностью ответил хозяин.
— Не нужна нам твоя конюшня! — проворчал Ешка.
Что же'делать? Хозяин не сознается. Добрый, услужливый, но хлеба у него не выпросишь. А руки о него марать никому не хочется.
— Ну что, нет так нет,— сказал наконец Уга.— Раз не показываешь, где припрятал, будем искать сами! Но тогда уж жалости не жди. Что найдем — все наше.
— Ваше дело. Ищите, если не верите, — с фальшивым смирением произнес хозяин, но глаза у него блестели хитроватой усмешкой.
— Начнем по порядку: гумно, хлев, стога соломы.
Стрелки устали. Не к добру, видно, заехали они в этот дом. Но и уезжать посрамленными, не солоно хлебавши, не хотелось. Вдруг что-нибудь удастся обнаружить?
На гумне было пусто. Ткнули в кучу соломы, что лежала в углу, в мякину. А дальше голый потолок, стены. Здесь нечего было задерживаться.
Когда ворота уже закрыли и товарищи поспешили дальше, Уга наткнулся на сметенные в кучу высевки под низкими задворками. Проходя мимо, он .нагнулся и пошарил рукой. Нащупал угол мешка:
— Эй, ребята, тут что-то есть!
Уга и Крит принялись разгребать высевки. Восемь мешков, набитых доверху. Когда Ешка развязал один из них, на руку полилось тяжелое золотое зерно. Пшеница!
Хозяин стоял в стороне, не зная что делать. Но никому не хотелось смотреть на него. Ешка что-то написал, вынул из кармана печать, подышал на нее и прихлопнул. Потом молча сунул хозяину в руки. И сани,4 груженные мешками, поскрипывая, выехали за ворота.
А хозяин бросился в комнату:
— Ну, Лексис, теперь ты у меня попляшешь.
А Лексис уже дожидался обоза на дороге.
Солнце село, на поля опустились сумерки. С хутора доносился лай собак.
