Юрий Пересунько - Военные приключения. Выпуск 5
— Абдулахаб научил.
Она сунула пистолет за пазуху и пошла вдоль кустарника, собирая сушняк.
Ему казалось, что она слишком долго отсутствует, заволновался, но взглянуть на часы не мог — надо поднять руку, а это вызовет страшную боль.
— Пора зажигать, — поторопил он, когда Земфира вернулась с небольшой охапкой дров.
— Прошло всего восемь минут, — посмотрела она на часы. — И дров маловато.
— Они скоро прилетят.
— Я внимательно слушаю. Надо еще немного…
Когда она принесла вторую охапку, он уже обдумал, где разжечь костер: метрах в пятидесяти от них) почти в центре лужка — хорошо будет видно о вертолета и удобное место для посадки.
— А может, здесь? — предложила Земфира. — И вы согреетесь, и ветер потише, не так быстро прогорят дрова.
— Здесь затемняет кустарник, могут не увидеть.
Она не без труда разожгла костер, и ветер, ее мучитель и противник, быстро раздул пламя, которое стало пожирать сухие палки с удивительным аппетитом.
В отблесках пламени он увидел блеснувшие в ее ушах серьги полумесяцем.
— Так это вы были в Шопше, когда мы привозили туда продовольствие?
Она ответила не сразу.
— А я вас узнала еще там, у вертолетов…
Костер горел уже минут пять, а вертолеты: не появлялись. Земфира подбрасывала в пламя по одной веточке, держа наготове сухую охапку, и прислушивалась к шуму ветра — стрекота вертолета пока не доносилось.
Николай наблюдал за ней из своего укрытия и благодарил судьбу, пославшую ему такую прекрасную спасительницу — без нее душманы давно бы расправились с ним. Что ожидает ее впереди? Как отнесутся к ней наши власти, поверят ли? И что может сделать он, чтобы помочь ей?..
У костра вдруг мелькнула вторая тень, и рядом с Земфирой Николай увидел мужчину с черной бородой. Душман!
Николай схватил автомат и нацелил на опасного пришельца. Но рука дрожала, держать оружие было тяжело и неловко. Можно промазать либо убить обоих.
Он попытался сесть. В плече дернуло так, что помутилось в глазах. Ему удалось опереться о ветку и, подогнув ноги в коленях, положить на них автомат.
Душман что-то спросил, и Земфира ответила, как показалось Николаю, довольно спокойно и по-русски:
— Замерзла. Решила согреться.
— Ник айтан на русски?[19]
— Потому что соскучилась по русскому языку. Помнишь, когда в последний раз разговаривала? Когда учила детей в школе.
Понятно: по-русски она заговорила для Николая, чтобы он понял, о чем речь. И бородатый — не иначе Абдулахаб, ее муж. Значит, не убит, не ранен.
— Кайда шурави?[20]
— Я здесь одна, никого со мной нет, — ответила Земфира.
Душман заорал на нее зло и угрожающе, стал тыкать в небо пальцем.
Николай понял и это: не греешься, мол, а ждешь вертолеты.
Земфира ответила то ли по-узбекски, то ли по-пуштунски. Душман снова стал орать и показывать рукой в горы. Земфира отрицательно покачала головой.
— Нет, если хочешь, чтобы я тебя простила, идем в Советский Союз.
— Алтын белан ничек?[21]
— Золото и драгоценности сдадим властям.
Снова истеричный крик, угрозы.
— Ты другое ничего теперь и не можешь, кроме как убивать, — сказала Земфира. — Уж коль двенадцатилетнюю девочку не пожалел…
Да, это был ее муж.
— А ты, шлюх, забиль Масуд, Азиз? — заорал душман, переходя на русский.
— Ты смеешь упрекать? Разве не сам оставил меня на растерзание этим бандитам?
— Я мстиль, — сбавил тон Абдулахаб.
— Ты отомстил, когда они надругались… И не за меня их прикончил, боялся, что золото тебе не достанется.
— Ты сталь гюрза, а не жена. Дай бриллиант!
Земфира развязала под курткой свернутый поясом платок и протянула мужу. Тот взял, сунул за пазуху.
— Пойдешь со мной, я мало-мало учить буду, какой у мусульман жена.
— Ни за что!
С востока донесся рокот двигателей вертолета. Земфира схватила охапку сухих дров и бросила в костер.
— Так вот кому ты жег костер?! — окончательно рассвирепел Абдулахаб и попытался схватить Земфиру за руку. Она отпрянула. — Идем?
— Нет!
Абдулахаб снял с плеча автомат.
Дальше ждать было нельзя. Николай дал очередь над головой душмана.
Он позавидовал реакции и натренированности Абдулахаба: тот сразу же упал и дал ответную очередь по кустарнику. Еще и еще. Автоматную очередь перекрыли два глухих одиночных выстрела. И все стихло.
Земфира стояла у костра, освещенная кровавыми бликами, опустив голову. Но вот она наклонилась, и Николай увидел у нее в руках автомат.
Рокот вертолетов приближался.
В. Смирнов
ГОРЕЧЬ НАШИХ ПОБЕД
Старик еще спал. Вернее, недвижно лежал в глубоком наркозном забытьи. На серой больничной наволочке тонкий пух его жидких волос дрожал под легким сквозняком из растворенного жаркого окна, затянутого от мух рваной марлей. Пергаментно-прозрачное, смятое морщинами лицо, косо приоткрытый жалкий рот, истонченные временем костистые руки, бессильно лежащие поверх простыни, — таким отца он еще не видел. И кто-то колюче-мохнатый, сидящий глубоко внутри, медленно и зловеще-предупреждающе сжал сердце…
— Чего ж вы хотите — такой аппендицит в семьдесят лет, — перехватив его взгляд, сказала медсестра и поправила на груди старика простыню. — Но ничего. Он у вас дедуля крепкий.
Она окинула хозяйским взглядом палату, где в спертой, густой, будто заваренной лекарствами духоте выжидающе молчали еще шестеро, а у окна тихо и привычно стонал выдохами весь опутанный жуткими трубками дренажа седьмой, беспамятный.
Лицо пришедшего исказила гримаса мгновенной боли.
— Ничего, проснется, — неловко-старательно улыбнулась медсестра. — Проснется…
— Что значит — проснется? — сипло спросил сын, чувствуя в себе нарастающее раздражение. — Разве ж так…
Не договорив, он устало махнул рукой и отвернулся. Он еще не мог опомниться: праздник у лучшего друга почти до утра, тугой грохот музыки, запутанные тосты, горячие волны духов, пудр, помад, многообещающе-жаркий пульс тонкой руки, лежащей у него на плече, и — почти без перехода, с двадцатиминутным интервалом на такси — горький, безнадежный, бессильный тихий плач матери («А я нигде, нигде не могла найти тебя, а его увозили, и он все спрашивал тебя, просил и спрашивал!..»).
Он никак не мог прийти в себя, был оглушен, кажется, вообще не до конца воспринимал ситуацию. Ему казалось, что все видят и с отвращением понимают его небритость, воспаленный блеск глаз и разноцветную застольную ночь.
— А то и значит. Никуда ваш дедушка не денется, — сестра взялась за ручку двери. — Ну, все. Сейчас вам тут делать нечего.
Он резко, едва не оттолкнув ее плечом, прошел в дверь и, не прощаясь и не благодаря, широко пошагал темным безрадостным коридором: мимо палатных дверей с замазанными белой масляной краской стеклами, мимо поста медсестры с тускло-желтой унылой настольной лампой, мимо запасных коек и обеденного, что ли, длинного стола, на котором юная длинноногая санитарочка — явно из «нарабатывающих» абитуриентский стаж — лениво резала на тампоны широкий бинт.
— А халат? — окликнула его сестра.
Он, не оборачиваясь, не желая оборачиваться, кивнул.
— Да куда ж, халат! — почти крикнула она.
Он крутнулся так, что она едва не налетела на него, и, сдернув мятый, в каких-то муторно-ржавых пятнах драный чехол, который она назвала халатом, протянул ей, смяв его, скомкав в дрожащем кулаке.
— Де-ду-ля?! — злым шепотом выкрикнул он. — Он тебе не дедуля! Он мой отец! Тебе ясно? Отец! И он… Он!..
Сестра непонимающе вскинула брови.
— Дедушка!.. — почти с ненавистью прошептал, нет, шепотом прокричал он. — Как же вы тут так можете… Привыкли?! Людей у вас тут нет!.. Кто он, что он — все вчера, не нужно, брошено, забыто?!
— Нет, ну вы видели? — изумленно осведомилась сестра у коридора. — К ним по-людски, так они в ответ… В следующий раз — в часы приема, ясно? И со своим халатом!.. Э-э, да он выпивши! — почти радостно воскликнула она, призывая темно молчащий коридор в свидетели.
Он махнул безнадежно рукой и пошел прочь. Его душила злоба, испугавшая его самого. Он что-то внезапно понял, что-то чертовски важное. Важное не сейчас, не сегодня, не завтра, но — всегда, всю жизнь. Но бессонная гремящая ночь давила, глушила его; мозг, одурманенный невыветрившимся, непроспанным алкоголем, вяло и угрюмо ворочался, не в состоянии поймать ускользающую тут, рядом, мысль.
Ничего не видя, он размашисто прошагал туннельно-тоскливым коридором, вырвался на залитое жарко-слепящим солнцем широкое крыльцо и, болезненно щурясь подвспухшими воспаленными глазами, плюхнулся на парковую скамейку у входа. Он ненавидел, он люто, свирепо ненавидел себя.
