Михаил Годенко - Минное поле
Машина въехала во двор. Повечеряем!
3
Бессарабское вино обманчиво. Оно кисленькое. Хмеля в нем почти не чувствуешь. Хозяин приглашает:
— Куша́йте, тува́риш!
— А зачем закусывать? Вода водой. Но обманчиво вино бессарабское.
Михайло, шофер и торговый агент, ехавший с ним в кабине, — всему делу голова — сидели у порога хаты за низким круглым столиком, под кроной густой шелковицы. Стол освещала подвешенная к ветке небольшая лампа с жестяным абажуром. Остальные пассажиры вечеряли в кузове машины.
Михайло хотел было расплатиться. Но агент положил белую руку на его широкий воротник, сказал:
— Брось, братишка. Я угощаю!
Плату за проезд он тоже не взял с Михайла.
— Что ты, сам на катерах четыре года чапал! Брешет агент. Ничего в нем нет матросского. Может, во флотском военторге работал? Ну, тогда, конечно, мореман!
Из-за черного сада краешком глаза выглянула луна. Она осмотрела все вокруг: хаты, сараи, дворы — и смелее поднялась в мутноватое небо. Выкатилась и загордилась собой: вот какая я круглая!
Хозяин кивнул на луну:
— Бессарабское солнце, — и дунул в стекло лампы сверху. Лампа потухла, густо заволоклась белым керосиновым чадом.
Подошла подруга незнакомки, нескладная дивчина, горячо шепнула на ухо:
— Ане плохо.
Всего два слова: «Ане плохо», а мир от этого стал еще прекрасней. Сразу все прояснилось! Ее зовут Аней. Недаром она смотрела на тебя всю дорогу. Ей «плохо» — это нужно понимать: «хорошо». И село хорошее, и ночь, и небо, и так заманчиво пахнет привялый укроп на грядках! Ей «плохо» — это значит, что она хочет видеть тебя, зовет тебя. Беги к ней! И ни о чем не надо спрашивать. Такое чувство, будто вы давно знали друг друга, давно ждали этой встречи. Она стоит за машиной, чуть опустив голову. Платок сдвинула на самые плечи. Гладко причесанные волосы поблескивают в свете лупы. Коса уложена калачиком.
Михайло подошел молча. Сдерживая дыхание, внял за податливые плечи, притянул к себе. Она приникла к нему, сложив руки на груди, задрожала, точно ей вдруг стало холодно. Он прижался губами к ее чуть приоткрытому рту. Губы у нее были сухие и требовательные.
Доказано, что луна вызывает приливы. И сейчас во всем виновата только она. Не будь луны, Михайло не разглядел бы большие глаза Ани, которые улыбчиво блестели от счастья; не разглядел бы, до чего красив ее прямой тонкий нос, смуглое лицо, мягок подбородок. Только губы жестковаты. Но это губы ее, Ани, и поэтому они не могут быть некрасивыми. Ее дыхание напоминает запах горьковато-теплого молочая.
Михайло, откуда в тебе такая решительность? Неужели поверил, что Аня твоя судьба? А если опять обман? Тебе не везет в таких делах. Дора бросила тебя, нашла настоящего мужчину; конечно, он смелый, сильный, красивый, как Порфишко, комендор с «Парижской коммуны». Света тоже отвернулась от тебя. Она вышла замуж за лейтенанта, что лежал в ее госпитале. Стала невесткой адмирала! Помнишь, ты позвонил на южный берег, когда пришел из Таллинна? Девчонка, дежурившая на госпитальном коммутаторе, ответила:
— Светы нет. Она с мужем в Ленинграде.
— С каким мужем?!
— Со своим собственным!.. Хи-хи... — пропищала мышкой и повесила трубку.
Не было у тебя никакой Доры, никакой Светы. Всегда была только Аня, милая, доверчивая. Она знает все твои помыслы, все твои желания. И думает, как ты, и о том же. С ней тебе легко. Ты проживешь с ней всю жизнь, начиная с этой ночи и до скончания века!
Они прошли мимо длинного сарая, перегородившего двор. За сараем ток. Ворох свежей соломы. И двор, и машина, и люди, пристроившиеся в ней на ночь, остались за белой стеной сарая. На току только они двое и светлая, как ячменная солома, луна. Это от нее, окаянной, бывают все приливы!..
Михайло долго не мог успокоиться. Он целовал Аню в брови, в грудь, целовал ее ладони, пахнущие соломенной пыльцой. Аня улыбалась и о чем-то думала.
— А ты мальчишка совсем... Доверчивый, ласковый...
— Зачем так говоришь!..
— Чудно́! Прошел войну. Стал героем — вон колодочки от наград... А мужчиной стать не успел. Как же ты уберегся?
Почувствовала, что Михайло смутился, обвила его руками, засмеялась.
— Чудак, это же хорошо! Ты сам не знаешь, как это хорошо!
Михайло приуныл. Ему показалось, что она потешается над ним. Сказал решительно:
— Никуда я тебя не отпущу. И здесь не оставлю. Поедешь со мной в Кронштадт!
— А этот обруч как разрубишь?
Аня подняла правую руку, показала золотое кольцо на безымянном пальце. Оно светилось недобрым светом.
Как же Михайло не заметил его раньше? Она ж весь день держала руки на виду.
Ее муж преподает в той же школе, что и она. Живут в Сарате — бывшей немецкой колонии.
Аня сказала, что Михайлу надо сойти в Сарате у вокзала и ехать дальше поездом до Березино. Всего несколько остановок. Сперва пойдет Арцызский район, а там и Бородинский.
— Аня, я приеду к тебе, дня через два приеду. Мне только повидаться с отцом и матерью — и сразу же к тебе.
Она радовалась его словам, понимая всю их неправду. Прижимаясь к Михайлу, повторяла шепотом:
— Га́рно, любый, гарно. Буду ждать!
Глава 14
1
Перед заходом солнца поезд остановился на станции Березино. Михайло вылез из товарного вагона, приспособленного для перевозки пассажиров, постоял на перроне, возле кирпичного здания станции, выкрашенного в голубой цвет, полюбовался двумя тополями у входа. Стволы у них такие толстые, что рук не хватит обнять их. Кожа, как у берез, белая. Кроны высоко вскинуты вверх. Листья величиной с ладонь. Верхняя их сторона темно-зеленая, низ — белесый и словно пушком покрыт. Листья шумят на ветру, будто дождь идет.
Михайло обошел станцию вокруг, посмотрел, нет ли подвод из района или машин из МТС. Дело к вечеру. Сказали: были да уехали. Пошел в «Заготзерно». Но и там не повезло. Придется переждать ночь на станции.
Поставил чемодан у холодной кафельной печки, положил на него скрипку и опять вышел под тополя.
На перроне заметил одинокого сутулого старика. Он стоял спиной к нему. На старике был серый прорезиненный плащ не нашего покроя, темная, засаленная на полях шляпа с выгоревшей ленточкой на тулье. Из-под шляпы видны коротко стриженные седые волосы. Ноги обуты в хромовые, потрескавшиеся от времени сапоги. Михайло увидел высокие каблуки, и радостное предчувствие толкнуло в грудь. Точно такие подборы били когда-то о пол хаты, и знакомый, родной голос подпевал:
Запутався в гарбузинні,
Наробив я шкоди,
Как шумно, до железного грохота в ушах, гремят крупные тополевые листья!..
Они долго стояли, обнявшись, словно боялись опять потерять друг друга. Михайло чувствовал запах едкого самосада и прикосновение колючих усов. И ничего больше Михайлу не надо! Опять, как в детстве, можно дать отцу свою ручонку. Большой и сильный, он доведет до самого дома, не потеряет в пути.
Мягче пуха кажется постель, приготовленная материнской рукою. Неважно, что под боком не перина, а дерюжный матрац, набитый сеном. Неважно, что под ухом не пуховая подушка, а волосяная, трофейная с комками; от нее наутро виски ломит.
Мать по голове погладила, как ребенка.
— Спи, сынку.
А сама, видно, и не прилегла за всю ночь. Когда Михайло открыл глаза, она сидела у его ног. Отец стоял у окна, безуспешно ловил крупную зеленоватую муху. Муха стучала о стекло, басовито гудела.
Михайло в одних трусах подошел к чемодану, достал темно-синий офицерский китель, протянул отцу:
— Бери, командир подарил.
Матвей Семенович обрадованно протянул:
— О-о-о, хо-хо!..
Надел китель, застегнул на все пуговицы, застегнул стоячий воротник на оба крючка, сунул в зубы трубку.
— Чем не капитан!
Он притопнул каблуками по дощатому крашеному полу, хлопнул жену по плечу.
— Тю, оглашенный! Обрадовался, як мала дитина!
Михайло, поставив на ладонь черные туфли с полувысоким каблуком, улыбаясь, торжественно преподнес их матери. Она приложила обе руки к правой щеке, покачала головой.
— Ой, да яки ж гарни! На них только молиться!
Туфли пришлись впору. Михайло помнил размер материнской ноги — тридцать седьмой. Туфли шил переменник Лукин. Конечно, далеко не модельные. А носить можно. По нынешним временам даже роскошь. Соседки будут ахать и всплескивать руками.
Но не от подарка так тепло в груди Анны Карповны. Сын, сын перед ней. Прошел через такое пекло, а, смотри, остался невредим. И руки целехоньки, и ноги в справности. И обликом такой же славный. Только раньше был смуглее. Солнышка больше видел. Руки стали тяжелые. В плечах широкий. Лицо чистое. Но что-то в нем чужое. Может, так кажется? Шутка ли, столько лет не виделись!.. И шрамы у сына. Вон два на лбу, покрупнее — на груди. А еще один на затылке, у левого уха...
