Ганс Киншерманн - Кроваво-красный снег
На небе ни облачка, на темно-синем бархате высыпали звезды. Над полем висит густой запах свежеубранной пшеницы. Этот запах будит во мне воспоминания — я снова дома, пусть даже всего на несколько недель, на пару с моей девушкой Траудель помогаю собирать урожай. Траудель — настоящая крестьянская девушка, и однажды она сказала мне, что для нее колосящееся поле — это символ роста, развития, поисков своего места в жизни. Мне понятно, что она хотела этим сказать, но сегодня этот запах, смешанный с гнилостным душком камышей, который ветром приносит нам от берега Вислы, действует мне на нервы. Постепенно от реки начинает подниматься молочный туман; он ползет через лесок, через луг, с каждой минутой подкатывая к нам все ближе. Вскоре он уже такой густой, что становится трудно дышать, туман же продолжает колыхаться вокруг, словно некое скопище призраков.
Я вглядываюсь в молочно-белую завесу и вскакиваю, заслышав даже самый слабый шорох: судя по всему, это мыши-полевки бегают вокруг нас и шуршат сухой травой. И все равно меня не отпускает гнетущее чувство. Более того, оно становится еще сильнее, когда до меня доходит, что в поле мы одни, рядом с нами никого нет. Даже второй пулемет вместе с фельдфебелем прячутся где-то за нашими спинами.
Туман тем временем подбирается все ближе, и теперь он такой густой, что мне видны лишь смутные очертания деревни. На пулемете конденсируется влага, и мне становится зябко. Я поднимаю воротник и глубже залезаю в укрытие. Дно мы предусмотрительно прикрыли соломой. Дорка сидит в углу, сжавшись в комок, спиной к стенке окопа. Он глубоко дышит, и мне слышно, как он негромко похрапывает. Пусть себе спит, думаю я, хотя по идее он еще час назад должен был сменить меня в карауле. Ладно, разбужу его, когда сам начну валиться с ног от усталости.
Я как раз собираюсь зачехлить пулемет, чтобы уберечь его от сырости, когда откуда-то из тумана доносится какой-то писк, а затем чьи-то голоса. Русские! Я вздрагиваю и, стараясь не дышать, прислушиваюсь. Они медленно двигаются в нашу сторону. То, что поначалу принял за писк, на самом деле скрип колес вокруг несмазанной оси. Я осторожно бужу своего напарника. Он, как за ним водится, вскакивает и хочет мне что-то сказать, но я спешно закрываю ему ладонью рот. После чего мы прислушиваемся уже вместе.
Похоже, что русским удалось переправить через Вислу свои противотанковые орудия и минометы, и теперь вражеские отряды направляются в нашу сторону. При этом они даже не стараются производить как можно меньше шума — по всей видимости, не догадываются о том, что мы здесь, можно сказать, прямо у них под носом. И если они подойдут еще ближе, нам ничто не мешает удивить их пулеметным огнем, а то и вообще, обратить в бегство при помощи наших пушек. Помнится, в Румынии нам как-то раз удался этот номер. Дорка снимает с пулемета брезентовый чехол, а я занимаю свое место. Мы ждем, всматриваясь в туман, однако, судя по всему, неприятель прекратил свое продвижение. Затем неожиданно до нас доносятся новые звуки, а именно стук и лязг лопат — похоже, что русские взялись копать землю.
— Черт, они роют укрепления прямо у нас под носом! — возмущается Дорка, а потом добавляет слегка растерянно: — Ну и ну! Что же нам теперь делать?
— Пока ничего, — отвечаю я довольно нервно. — Туман слишком густой. Мы ведь даже точно не знаем, где они. Не вести же нам огонь вслепую! Тогда они быстро обнаружат нас и прикончат в два счета.
— Да, но ведь мы не можем сидеть сложа руки и ждать! — говорит Дорка. Мне видно, что он взволнован. Он не может стоять спокойно и переминается с ноги на ногу. — Ведь стоит им окопаться здесь, и тогда один только господь будет знать, что случится с нами, когда рассветет. При таком расстоянии они тотчас засекут нас.
— Кажется, я знаю, — говорю я, а сам чувствую, как от одной мысли о том, что может случиться завтра утром, сердце мое в буквальном смысле уходит в пятки. — Здесь нам оставаться нельзя. Думаю, что в этой ситуации лучше поступить так. Ты вернешься к обер-лейтенанту и спросишь у него, куда нам переместиться. Вдруг он пришлет нам подкрепление, и тогда мы устроим русским сюрприз, пока они заняты рытьем окопов.
Дорка выскакивает из нашего окопчика и со всех ног несется к деревне. Вскоре он возвращается, и мне слышно, как он негромко ругается себе под нос.
— Ну, что он сказал? — спрашиваю я, нутром чувствуя, что ничего хорошего в ответ не услышу.
— Этот ублюдок велел нам оставаться на месте. — Дорка даже плюнул с досады. Я не верю собственным ушам.
— Быть того не может! Ты сказал ему, что они ставят свои орудия прямо у нас под боком?
— Сказал. А он мне ответил, что ему, мол, уже известно о том, что русские роют укрепления прямо перед нами. Мы должны оставаться на своих местах, пока не подойдут наши танки.
— И что конкретно мы должны здесь делать?
— Он не сказал. Но унтер-офицер взвода, что расположен справа и сзади от нас, рвет и мечет. По его мнению, этому гаду, нашему шефу, прекрасно известно, что никаких танков не будет, потому что вчера им было велено передислоцироваться на другие позиции.
— Что ж, похоже, что самое время писать завещание. И как только офицер может проявлять такую безответственность! Когда туман рассеется, русские не оставят от нас живого места своими снарядами. Ведь судя по производимому ими шуму, они так близко, что при желании могли бы забросать нас камнями. И если мы останемся в нашем окопе, рассчитывать нам не на что. Потому что остаться здесь — значит подписать себе смертный приговор. В этом не приходится сомневаться. Ну какой идиот прислал нам этого ублюдка в качестве командира, чтобы он потом решал за нас, жить нам или умереть? Если только этот неизвестный мне офицер не принял такое решение лишь по недомыслию, значит, он нарочно решил пожертвовать нами ради спасения собственной шкуры.
Эту последнюю фразу я бормочу себе под нос, но Дорка все равно ее слышит и, скорчив гримасу, говорит:
— Думаю, этот болван уже наложил полные штаны, если считает, что мы продержимся здесь ровно столько, сколько ему требуется на то, чтобы драпануть отсюда. Давай-ка мы сорвем его планы и вернемся на нашу исходную позицию в верхнем конце поля.
— Ты что, совсем рехнулся, Дорка? — пытаюсь я образумить его. — Или ты хочешь, чтобы нас с тобой отправили под трибунал? Нам остается одно, оставаться здесь и ждать, что произойдет дальше.
Я произношу эти слова, а сам знаю, что наша жизнь не стоит даже той соломы, что расстелена у нас под ногами. Я на передовой давно не новичок и с первого взгляда вижу, к чему идет дело. Можно, конечно, надеяться, что нелегкая пронесет, только это мало кому помогало. Остается разве что молиться, просить бога о том, чтобы он не оставил нас в этот трудный час. В отличие от меня, Дорка — католик, и пока я молюсь про себя, он осеняет себя крестом и дрожащими губами произносит слова молитвы. В эти минуты он ужасно напоминает мне Свину тогда, в Рычове. Свина был глубоко верующим человеком, вот только господь почему-то его не спас.
Ближе к утру туман становится еще гуще. Мы напрягаем глаза, всматриваясь в густое молоко тумана, и прислушиваемся. До наших ушей, приглушенные туманом, доносятся команды русских офицеров. Молитва на какое-то время успокоила нас, но, с другой стороны, что еще нам остается? Только молиться. Весь мой опыт, накопленный за время войны, внезапно превращается в ничто. Он не стоит и ломаного гроша, потому что, когда сидишь в окопе, словно мышь в мышеловке, зная, что некуда отсюда не деться, какая от него польза.
В течение последующего часа туман потихоньку начинает рассеиваться. Нам уже видны первые дома за нашими спинами, после чего первые солнечные лучи падают на сжатое поле. Я взглядом ищу легкий пулемет, который по идее должен находиться неподалеку от нас. Ага, кажется, вижу, судя по наваленным кучей снопам.
Из-под них высовывается чья-то рука и машет мне. Я машу в ответ. Мне почему-то кажется, что легкий пулемет будет задействован лишь при необходимости. Но до того момента ребята должны сидеть и не высовываться. Наш тяжелый пулемет должен, наоборот, быть готовым открыть по врагу ответный огонь. Мы слегка опустили дуло и замаскировали его соломой, однако, учитывая расстояние и склон, думается, что стоит нам открыть огонь, как враг тотчас обнаружит нас.
Так оно и есть! Стоило ветру разогнать последнюю дымку тумана, как мы смотрим прямо в дула четырех орудий, от которых нас отделяют метров сто, не больше. Судя по всему, противник обнаружил наши позиции или же просто первым делом обстрелял те участки поля, где стоят снопы. Из дула вырывается вспышка огня, и мы ощущаем, как по земле прокатывает ударная волна. Еще бы, ведь они совсем рядом. Затем раздается взрыв, снопы взлетают вверх, и тогда просыпается наш пулемет.
— Противотанковые орудия! — кричит Дорка и вновь осеняет себя крестом.
