Алексей Ивакин - Прорвать Блокаду! Адские Высоты
– В каком лагере? – рассматривает мое лицо милиционер.
– Поисковом, отсюда метров двести. Там, где землянки. Видели?
– Рюкзак покажи, – командует он.
Я ухмыляюсь. В рюкзаке ничего нет. Снимаю, протягиваю ему. И тут же думаю: «Блин! Сейчас подкинет чего-нибудь». Но нет. Поковырялись в рюкзаке. Достали зачем-то фляжку, потрясли.
– Распиваешь? – без тени улыбки шутит лейтенант.
– Исключительно по праздникам, товарищ лейтенант! – я продолжаю ухмыляться.
– Ага… Зязев! Проводи до лагеря поисковичка. Документы посмотри у него.
Я надеваю рюкзак, и мы идем по тропе. Рядовой милиции Зязев за спиной. В башке вдруг мелькает дурная мысль – интересно, чего будет, если я побегу?
Я от нее отмахиваюсь, как черт от ладана. Еще не хватало так пошутить.
– Товарищ рядовой, а чего за облава-то? – обернувшись на ходу, я спрашиваю мента. Тот молчит. Только показывает своим укоротом – шагай, шагай!
Переходим через речку. А в лагере суета. Милиции понаехало… Сверка списков, документов. Твою мать, а я в списках не значусь!
На меня никто не обращает внимания. Просто идем до землянки.
– Чего, Дед! В плен попал? – орет заметивший меня Дембель. – Сейчас тебя в концлагерь отправят! Будешь знать, сволочь фашистская!
Достаю свой паспорт, протягиваю рядовому. Он долго и внимательно изучает его. Потом козыряет:
– Оставайтесь здесь, в лагере. В лес не выходить.
Разворачивается и уходит обратно.
Я иду к столу. Ритка, Юра и Еж копаются в своих отрядных документах – списки, заявления, разрешения, справки, инструктажи…
– Чего происходит-то? Шо за ахтунг? Партизанов ловят, что ли?
– Уйди – не мешай! – отмахивается Рита. Я пожимаю плечами и отправляюсь к костру.
Около него стоят мужики и курят.
– Мужики, таки шо происходит с бедными поисковиками? Кому стали нужны наши грязные носочки?
– Снусмумрики завтра приезжают, – говорит ДядьВова, пыхтя трубочкой.
– Который из них?
ДядьВова долго смотрит на меня, а потом выдает:
– Не скажу!
– Это еще почему?
– А ты же немец фашистский! Ну как из фаустпатрона убьешь всех? А? Вот приехали в серых мундирах, ищут тебя.
– Кстати, да. Форма у ментов на немецкую похожа, – встревает Юди.
– Полицаи, одно слово, – фыркает Буденный.
– У немцев – серо-зеленая, – пыхтит ДядьВова.
– Фельдграу, – поправляет его Змей.
– Чего? – переспрашивает его ДядьВова. – Какое еще ельдфрау?
– Фельдграу. Цвет такой, – Змей умным жестом поправляет очки.
– Я такого слова в русском языке не знаю. Серо-зеленый и точка. Фельгравами твоими пусть немцы свою форму называют. А я русский человек – и по-русски называть буду. Они же морпехов наших по-своему называли – шварцентодт. Вот и я буду ихнюю форму серо-зеленой называть. А то удумали… Шпрингминен, фельдграу… Тьфу!
ДядьВова смачно плюет в костер. Тот шипит в ответ.
– Да не ворчи ты, дядьВов… – говорю я. – Толком скажи – чего случилось-то?
– Завтра мероприятия на Синявинском мемориале. Приедет кто-то из этих – тычет он в небо. – Кто – не знаю. Приехали вот, с проверкой. Из лагеря велено не выходить.
– Ну, блин… – сказать, что я расстраиваюсь, – ничего не сказать. Тут меня осеняет:
– А в Питер уехать можно?
– Сегодня – можно. Завтра уже нельзя. Дороги, сказали, перекроют. Мы сейчас на лехином «Соболе» до Кировска махнем. Затаримся на пару суток мясом и…
– …и еще мясом, – заканчивает фразу Дембеля Буденный. – Ты с нами?
– Ага. Оттуда в Питер выберусь.
– На кой фиг тебе с нами тогда? – говорит Юди. – Васька со Степкой собираются тоже ехать. Подбросят тебя до города. Тебе ночевать-то есть где?
– Есть, – киваю я. В Питере у меня много друзей, у которых можно переночевать.
И бегу наверх, к палатке Степана и Васьки. Они уже сложили ее. Укладывают в видавшую виды «шестерку» барахло. Договариваюсь с ними. Потом бегу складывать свою шнягу.
И уже через пятнадцать минут мы выезжаем на грунтовку, ведущую к «Журавлям». Вспоминаю, что не попрощался со всеми. С другой стороны, чего прощаться-то? Десятого в поезде встретимся.
Оглядываюсь на уплывающий лес. Сердце вдруг начинает ныть.
Так бывает, когда ты видишь на улице котенка, гладишь его, кормишь с руки. А потом уходишь от него, а он бежит за тобой и пищит. Вернее, он кричит, просто его крик тебе писком кажется. А тебя дома ждет жена с аллергией на кошачью шерсть.
Оно у меня всегда ноет, когда я уезжаю из леса. Да еще так неожиданно. Как будто я предал всех. Бросил что-то важное. Умом я понимаю, что завтра в лес не удастся выйти, что лучше уж уехать сегодня, что повидаюсь с питерскими друзьями.
А сердцем…
А сердце остается под Синявино…
Я никогда не вернусь с войны. Потому что с войны не возвращаются никогда. Она будет жить в тебе, в твоей крови и в твоих костях. И неважно, что по тебе не стреляли. Ты – обычный солдат похоронной команды.
Внезапно я вздрагиваю и кричу Ваське:
– Стой! Стой, собака злая!
Васька резко давит на тормоз. Так, что я едва не вмазываюсь в низкий потолок «четверки». «Четверки» – не танка. «Четверки» – «жигуленка».
– Мужики, я ложковилку забыл на столе!
– Блин. Что орать-то? – Васька говорит исключительно правильно, по-питерски. Это мы, «вяццкие валенки», чокать привыкли. – Звякни Ежу, он заберет и передаст.
– Стыбздят дети, а ведь подарок же! Мать же… Я сейчас, только туда и обратно!
Ваське возвращаться неохота. Мы уже проехали пару километров от «Чертового моста». Я его понимаю – жена ждет, дочка. Принимаем соломоново решение. Рюкзак едет с ними, а я по-быстрому в лес, да и обратно. Рюкзак у него вечером заберу и поеду отсыпаться-отмываться к друзьям. Только надо решить проблему выбора. А то на части рвут – непонятно, к кому ехать. Толи к Уксусу, то ли к Захару.
Хлопнул дверью, махнул кепкой вслед, перепрыгнул кювет, все еще полный воды, и пошел по прямой до лагеря. Заблудиться тут невозможно. Лишь бы менты не привязались опять.
Через несколько десятков метров, войдя в густой подлесок, я, неожиданно для самого себя, сел на мокрую землю. Жаль, геморройку в рюкзаке оставил. Фиг с ней. Ложусь и смотрю в голубое небо – высокое-высокое.
Где-то там, на облачках, сидят пацаны, которых мы похоронили вчера. Сидят, ногами болтают, махру свою небесную курят после небесных же «наркомовских». Иногда мне кажется, что это они решают – когда нам жить, а когда умирать. Бред, конечно. Ангелы, возьмите меня к себе? И они улыбаются мне в ответ солнечными зайчиками, шепчут что-то листвой деревьев. И курят. Даже запах чувствуется, честное слово.
Запах?
Точно! Дымом тянет. Неужто с лагеря донесло? Да быть не может! Очень уж сильно несет. Близко где-то костерок развели. Встаю, принюхиваюсь – точно костром пахнет. И дымок видно. Блин, какие козлы разожгли?
Громко, очень громко матерюсь и иду по направлению к дыму. Это егерей и прочих спецназеров учат по лесу тихо ходить. А нам, поисковикам, надо ходить шумно. Техника безопасности, знаете ли. Шоб придурки слышали, что рядом люди, и не взрывали всякую фигню.
По идее, мне надо валить отсюда. Охотников сейчас нет – рано еще. Они ближе к вечеру тусуют здесь. Да и ментов сегодня в лесу – полна жопа огурцов, как говаривала покойная бабушка. Но какому придурку приспичило разжигать костер в военном лесу?
Блин, погода – сухая. Вот пойдет пламя по прошлогодней траве – мало никому не покажется. Надеюсь, что все же охотники.
– Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро, тарам-парам, парам-тарам – ну вот уже и утро! – ору я на весь лес. Меня слышно от Мги до Синявино, наверное.
И старательно ломаю ногой сухостоины так, что треск стоит на весь лес. А запах костра все сильнее. Люблю я его. Копченостями пахнет. А чеснок пахнет колбасой, да.
На небольшой прогалинке действительно горит костер. И никого. Костерок недавний, только-только разгораться начал. И два хвостовика торчат из сучьев, объятых пляшущими язычками пламени. Минометных хвостовика. От полтинничков.
Ну, бляха же муха! Ну, японский же городовой! Ну это же вам не глухой Демянск! Отсюда километр до лагеря! А там менты, блин! Рванет – опять же мы виноваты во всем окажемся! Так. Рефлексии на потом оставим.
Машинально поправляю повязку на лбу.
И рывком к костру, занося ногу для пинка по минам. Не руками же их вытаскивать… Стоп! Руками! От пинка и сбарабанить может.
Я нагибаюсь к костру, ругая сам себя за то, что рабочих рукавиц не прихватил, хватаю одну из минометок за крылышко хвостовика… Блять, как горячо!
Внезапно угольки, светя рубиновыми звездами, метнулись мне в глаза, опережая взрывную волну.
Это последнее, что я увидел глазами.
Ну, здравствуйте, ангелы мои, хранители мои.
Вот он весь я. Был да весь вышел и пришел весь.
Здравствуйте.
И до свидания.
Свидимся еще…
Эпилог
(Девятое мая. Любого года)
Дембеля спали на своих боковых полках плацкартного вагона, медленно трясущегося между Тихвином и Волховстроем. Сергей Викторович, улыбаясь, посматривал то на них, то в окно. А там, за окном, медленно плыли кривые и корявые деревья болот Приладожья. Вот и Волхов. А деревья не изменились. Такие же – кривые и корявые. И дембеля не изменились – храпят пьяными глотками на весь вагон.
