Владимир Зазубрин - Два мира (сборник)
В самом конце 1919 года Зубцов в Канске заболел сыпным тифом, после выздоровления работал в газете уездного Революционного Комитета и укома партии «Красная Звезда», одновременно преподавая в партшколе, работая в Политотделе Первой Сибирской дивизии, а также читая лекции канским педагогам и выступая перед красноармейцами. Здесь, в Канске, он и написал роман «Два мира», который опубликовал в 1921 году под псевдонимом Зазубрин, под которым и продолжал писать.
Вот и пойми, что за человек был Зазубрин. То ли настоящий фанатик революции, считавший, что для достижения революционных целей все средства хороши. То ли человеком, в глубине души разочаровавшимся в революции, но вынужденным служить ей и притворяться убежденным революционером, чтобы не припомнили службу в охранке да офицерство у Колчака. Правда, в конце концов припомнили и то, и другое.
Сам Зазубрин в предисловии ко второму изданию в 1923 году, признавая, что «книга вышла до известной степени сырой» и что при ее написании «часто политработник брал верх – художественная сторона работы от этого страдала», говорил о своем намерении ее переработать. И только спустя несколько лет понял, «нельзя исправлять записей, сделанных по свежей памяти и по рассказам очевидцев в то время, когда автор и все его добровольные «корреспонденты» буквально еще не успели износить ботинок, в которых они месили липкую и теплую грязь полей сражения. Я не исправляю свою книгу, не искажаю текста первых записей, отдаю ее читателю в том виде, как она была издана в 1921 году», – писал Зазубрин в предисловии к изданию 1928 года.
Как видим, роман Зазубрина воспринимался и автором, и его современниками едва ли не как простая документальная зарисовка, свидетельство очевидцев. Однако в действительности это именно роман, построенных в виде глав-новелл, связанных не сюжетными линиями, а лишь общими героями, – роман, написанный под влиянием «Петербурга» Андрея Белого: оттуда короткие рубленые фразы, вынесение в название глав романа отдельных фраз и выражений из текста, наиболее емко характеризующих действие. От Белого у Зазубрина и широкое использование песенных текстов для выражения состояния героев. В «Двух мирах» прослеживается и определенная симметрия повествования, парность эпизодов, относящихся к «красному» и «белому» миру, четкое противопоставление в повествовании двух этих цветов. Ярко и хронологически последовательно отражена в «Двух мирах» гражданская война в Сибири, показаны изнутри оба лагеря – красный и белый.
Отметим, что вышедшие в 20-е годы романы советских писателей о гражданской войне, такие как «Голый год» Бориса Пильняка или «Россия, кровью умытая» Артема Веселого, тоже были написаны не без влияния Белого и тоже отличались решительным отходом от традиционных форм. Как и Зазубрин, формы глав-новелл придерживались, например, Дмитрий Фурманов в «Чапаеве» и Артем Веселый в «России, кровью умытой» (возможно, не без влияния книги Зазубрина).
Отдельные образы «Двух миров» отразились в позднейших произведениях советской литературы. Так, на наш взгляд, можно говорить о заметном воздействии романа Зазубрина на творчество Михаила Булгакова. Работая в 1922–1924 годах над «Белой гвардией», Булгаков интересовался материалами о гражданской войне и уже тогда мог познакомиться с произведениями Зазубрина. Явные параллели удается проследить в пьесе «Дни Турбинных», созданной на основе «Белой гвардии» в 1925–1926 годах. Здесь в заключительной сцене штабс-капитан Мышлаевский так объясняет свое намерение порвать с белым движением: «Довольно! Я воюю с девятьсот четырнадцатого года. За что? За отечество? А это отечество, когда бросили меня на позор?! И опять иди к этим светлостям?! Ну нет. Видали? (Показывает шиш.) Шиш!.. Что я, идиот, в самом деле? Нет, я, Виктор Мышлаевский, заявляю, что больше я с этими мерзавцами генералами дела не имею. Я кончил!..»
Обратимся к тому месту в романе Зазубрина, где поручик колчаковской армии Рагимов объясняет своему другу подпоручику Мотовилову, почему он решил перейти к красным: «Мы воевали. Честно рэзали. Наша не бэрет. Пойдем к тем, чья бэрет. К чему громкие слова, Борис? Подло, нечестно, непатриотично. Помнишь, ты в училище еще развивал теории о том, что жить будет только сильный, что жизнь – борьба. Ну, вот я и борюсь за свою шкуру, но не как вы, с красивыми фразами долга перед родиной или революцией, под гром литавров, с развевающимися знаменами. Нет, я более откровенен. По-моему, и родина, и революция – просто красивая ложь, которой люди прикрывают свои шкурные интересы. Уж так люди устроены, что какую бы подлость они ни сделали, всегда найдут себе оправдание. Капиталист гнет рабочих в бараний рог, выжимает из них пот и кровь, а сам кричит, что это он делает для блага родины, во имя закона и порядка, которые он сам сочинил и установил для обеспечения своего кармана…»
Сходство здесь, так сказать, недискуссионно. Различия интонационны. И вот что любопытно: резко определенные инвективы Мышлаевского в сопоставлении с цинической (а по сути – эпатажной) «житейской философией» Рагимова начинают казаться «мягче», что ли. Нет, вернее сказать – декларативней. Рагимов явно провоцирует собеседника на возражения, на спор, а спорить-то, оказывается, не о чем.
На этом, впрочем, перекличка не затихает, напротив – становится еще более явной. Чуть позже, когда товарищи Рагимова на вечеринке запевают беззаботную, водевильную песенку: «Пускай умрем мы. Эко диво!» – «Рагимов встал со стула и, стуча себе в грудь кулаком, декламировал:
Я комиссар. В груди пожар!
Я комиссар. В груди пожар!»
В финале «Дней Турбинных» поют бравый марш – «Вещего Олега»:
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль на радость соседей врагов
Могильной засыплюсь землею?
Так громче, музыка, играй победу,
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит!
Мышлаевский (поет):
Так за Совет Народных Комиссаров…
Все, кроме Студзинского, подхватывают:
Мы грянем громкое «Ура! Ура! Ура!»
В 1922 году в «Сибирских огнях» были опубликованы отрывки из второй и третьей частей «Двух миров». В дальнейшем Зазубрин отказался от продолжения романа, и эти отрывки никогда более не переиздавались. Булгаков, как мы увидим дальше из текста его произведений, вероятно, был знаком и с этими отрывками. Не исключено, что Булгаков ознакомился с зазубринским романом еще в конце 1921 года, когда он в течение двух месяцев работал в литературном отделе Главполитпросвета.
Так или иначе, параллели с отрывками из второй части «Двух миров» просматриваются и в булгаковских пьесах. В «Беге» (1926–1928 гг.) белый генерал Хлудов обращается к призраку повешенного по его приказу «красноречивого вестового» Крапилина: «Пойми, что ты просто попал под колесо, и оно тебя стерло и кости твои сломало».
У Зазубрина в отрывке из второй части романа один из главных героев, подпоручик колчаковской армии Иван Николаевич Барановский, попавший в плен к красным, погибает в результате нелепой случайности: «Блестящие полосы рельс сверкнули в глазах. Тяжелые колеса локомотива наехали на голову и живот. Красным жаром дохнуло раскаленное поддувало. Барановский не понял, что ему прикладом разбили лоб, в живот воткнули штык, прострелили грудь… Может быть, и другим перед смертью показалось, что на них налетел огнеглазый локомотив, перемолол, изрезал. Может быть, он и наехал, и они лежали под колесами, изуродованные».
Вернемся к «Дням Турбиных»:
«Студзинский: Да какая же, к черту, русская армия, когда они Россию прикончили? Да они нас все равно расстреляют!
Мышлаевский: И отлично сделают! Заберут в Чека, обложат и выведут в расход. И им спокойнее, и нам…»
В «Двух мирах» есть фрагмент, где Барановский говорит о том же самом: дескать, даже в случае добровольной сдачи в плен «красные-то меня примут с распростертыми объятиями? Скажут – золотопогонник и поставят к забору».
Параллели с «Двумя мирами» обнаруживаются, на наш взгляд, и в «Мастере и Маргарите» – наиболее зрелом, итоговом произведении Булгакова.
Вот эпизод, где Левий Матвей проклинает бога за то, что тот все никак не посылает смерть распятому Иешуа, длят его муки. «Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников?.. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!»
Сравним с монологом Барановского, проклинающего перед иконой бога-отца: «Ты видишь? Видишь наши муки, злой старик? Как глуп я был, когда верил в милость и доброту твою. Страдания людей тебе отрада. Нет, не верю я в тебя. Ты бог лжи, насилия, обмана. Ты бог инквизиторов, садистов, палачей, грабителей, убийц! Ты их покровитель и защитник».
Дело, разумеется, не в «заимствовании» – оба автора восходят к бесчисленным в мировой литературе проклятиям, посылаемым богу отчаявшимся человеком. Стоит подумать о другом. В евангельских сценах «Мастера и Маргариты» можно уловить реминисценции гражданской войны, хотя бы, если угодно, стилистические: в сочетании античных военных реалий (калиги, манипул, ала) с терминами и названиями из современного, личного военного опыта (сапоги, взвод, полк). Выкрики Левия – и их перекличка с монологом Барановского – словно бы возникшее непроизвольно в сознании писателя эхо недавних трагических лет…
