Георгий Березко - Сильнее атома
4
Перед вечером полк полковника Беликова сосредоточился в районе ожидания, в лесу, далеко за городом. Отсюда после ужина десантникам надлежало выступить на аэродром; посадка в самолеты должна была произойти сегодня же ночью, а прыжок — на утренней заре. И чрезвычайная быстрота, с которой полк, поднятый по тревоге, готовился к прыжку, и то, что боевой приказ был вручен командиру полка только здесь, в районе ожидания, и самый прыжок на незнакомую площадку — вся эта новизна и сложность вызывали ощущение почти фронтовой обстановки. Совершалось нечто необычное, и это понимали офицеры — старшие и младшие, и это угадывали солдаты. Последние в меньшей мере — до поры! — испытывали то напряжение, в котором пребывали их командиры; они только повиновались в то время, как их вели, везли, снабжали, инструктировали, проверяли, наставляли. Но и солдатам передалось вскоре это настроение особенной важности происходившего. Ветеранам, побывавшим на войне, оно напоминало часы перед атакой, когда идут последние приготовления, и люди спешат, и все по горло заняты, и нервы натянуты до предела в ожидании сигнала. Андрей Воронков, сидя на стволе упавшего дерева, читал вслух «Памятку воину-десантнику», которую только что при-везли из политотдела дивизии и раздали солдатам. Его слушали Булавин и Опекушин; в некотором отдалении от них лежал на земле, вернее, на опавшей хвое Агеев. Андрей читал нарочито поучающе, командирским голосом и со строгим выражением лица: он тщился показать, что «Памятка» — это что-то всем давно известное, вторая таблица умножения, которую и повторять всерьез взрослому человеку неловко. — «По команде «Пошел»… — Он поднял палец, призывая к вниманию. — «По команде «Пошел» энергично оттолкнись от порожка самолета, немедленно сведи ноги вместе и приготовься к динамическому удару…» Запомнили, рядовой Булавин? Энергично отталкивайтесь. — Ребята помогут, — отозвался Булавин. — Такая толкотня в этот момент получается, такая теснота, не задержишься… Все друг дружку подгоняют. — «Почувствовав удар, осмотри купол, — продолжал Андрей. — Если он полностью раскрылся, поправь круговую лямку, определи направление сноса, сборный пункт, место приземления…» Все было правильно в «Памятке», все важно, но Андрею что-то мешало отнестись к ней с необходимой серьезностью. Ему предстоял уже четвертый по счету прыжок, и нельзя было сказать, что он боялся — он и перед первым, с аэростата, больше любопытствовал, чем робел, — но он томился сейчас, как и другие, и не хотел, чтобы другие заметили это. — «Если главный купол не раскрылся или раскрылся не полностью, немедленно раскрой запасный парашют». Усвоили, рядовой Булавин? — Он повернулся к приятелю. — Ну, а если и запасный не раскрылся?.. Булавин показал глазами на Агеева и подмигнул: он предлагал Андрею позабавиться. — Разрешите обратиться: а если и запасный отказал, что тогда? — в полный голос спросил он. Андрей понял приятеля, и ему тоже показалось соблазни-тельным подразнить этого труса Агеева. — Если и запасный не раскрылся… — он сам почувствовал легкий холодок в груди, — придете на склад, вам его обменяют. И они оба с любопытством посмотрели на Агеева. — Понятно, разрешается обменять парашют? — с преувеличенной серьезностью спросил Булавин. — Разумеется, — в тон ему ответил Андрей. — Соберете свои косточки в вещевой мешок и явитесь на склад, получите новый. Но Агеев, видимо, просто не понял их мрачноватого дурачества: он вымученно, одними своими толстыми губами улыбнулся. Громко засмеялся Опекушин: кажется, он в первый раз услышал эту старую шутку. — Новый!.. А зачем новый?! — воскликнул он наивно. — Да, конечно, особой необходимости в новом уже не будет, — согласился Андрей. — Ну-с, пойдем дальше… «Приземлившись, быстро погаси купол, собери парашют и немедленно изготовься к бою. Стремительно продвигайся на сигнал своего командира, на шум боя. Десантник! — Он вытянул руку, как будто выступал с трибуны. — Будь твердо уверен в безотказности своего парашюта! Точно выполняй правила поведения в воздухе и в момент приземления. Никогда не теряйся, действуй решительно, будь смел». И Булавин опять подмигнул Андрею. — Рядовой Агеев, — окликнул тот. — Усвоили? Повторите: что требуется от десантника после приземления? Все так же принужденно улыбаясь, Агеев промолчал; он как бы не слышал вопроса. — Ты вот чего… Ты парочку белья прихватил для смены, Агеич? На всякий пожарный, — смеясь, сказал Булавин. Этот трус был ему и вправду смешон; у Андрея он вызывал неприязнь — самый страх Агеева казался чрезмерным, ненатуральным. И оба мучили его — беспечно, мимоходом, не отдавая отчета в своей жестокости и не заботясь о новизне своих острот. — Отвечайте, рядовой Агеев, запасные штаны не забыли взять? — строго спросил Андрей. К их удивлению, Агеев сам первый хихикнул — невесело, но хихикнул. Он и выглядел сегодня иначе, чем в последнее время: был чисто побрит, даже порезал себе подбородок, бреясь, и аккуратно подшил свежий подворотничок. Но, конечно, ни Булавин, ни Андрей не подозревали, чего это стоило Агееву и ценой каких отчаянных усилий пытался он держаться, «как все». Раздалась команда строиться, и улыбка разом улетучилась с его лица; заспешив, он поскользнулся на гладких иглах, упал, больно ударился коленкой и, прихрамывая, побежал за своим отделением. Перед полком, построенным на полянке четырехугольником, выступил с напутственной речью генерал Самарин, заместитель командира корпуса. Андрей со своего места в задней шеренге видел только спину Самарина, узкую, с опущенными по-стариковски плечами. Изредка генерал поворачивался, делая в сторону шажок-другой, и тогда заметно становилось, что он припадал на левую ногу. Говорил Самарин о важности дисциплины, о солдатском долге, потом обратился к истории, вспомнил войну четырнадцатого года и гражданскую войну, зачем-то с подробностями стал рассказывать о своем первом бое. И Андрея охватило нетерпение, он предпочел бы, чтоб и эта речь перед десантом, и самый десант, и «бой» после прыжка — все это отошло бы уже назад, в прошлое. Да и стоять вот так, не двигаясь, в плотном строю было довольно утомительно; к вечеру в лесу воздух точно отяжелел, ни ветерка, ни шороха не слышалось в верхушках деревьев. И на гимнастерках солдат, стоявших впереди Андрея, разрастались между лопаток темные, мокрые пятна. — …Залегли мы с пулеметом. Вторым номером был у меня землячок, Вася Поджидаев, тоже из пополнения. Кругом палят уже вовсю, бой в полном разгаре, а я вроде как одеревенел, — доносился к Андрею глухой, задыхающийся голос генерала. — Прямо на нас австрийцы бегут, человек пятьдесят или поболе, до роты. А у меня из головы выскочило, что я стрелять по ним должен. Я уж и лица их стал различать: красные, с открытыми ртами, — бегут, орут, словно пьяные… А я жду чего-то, смотрю на них во все глаза и жду… Вася, землячок мой, первый опомнился, закричал не своим голосом: «Огонь! Давай огонь! Заснул, что ли?!» И по спине меня кулаком с размаху! Я охнул — и к «максиму». Всю ленту израсходовал до последнего патрона!.. Не знаю, уложил ли кого в тот раз с переляку, нет ли, но австрийцев как ветром сдуло, попадали все, поползли назад. Тут, товарищи, я и смекнул важную для солдата вещь: никогда не бойся врага, помни, враг тебя больше боится. Вот оно какое дело! Генерал порылся в кармане, достал белоснежный платок и отер взмокшее лицо. — В бою, товарищи, особенно в первом бою, бывают тяжелые моменты. И человек не дубовая чурка с глазами. — Он, точно загрустив, вздохнул. — И страшно бывает, и с непривычки кажется, все пули в тебя летят. Между тем в лес прибыли уже полевые кухни с ужином, и надо было, не мешкая, кормить людей. Офицеры посматривали на часы, на небо: времени, чтобы поспеть до темноты на аэродром, оставалось в обрез, каждая минута была сегодня на счету. Один Самарин, увлекшись своими воспоминаниями, точно позабыл обо всем этом… И, в сущности, так оно и было: утром в разговоре с командующим старый генерал понял, что его отставка решена окончательно и все старания отдалить это горестное событие напрасны: долгая служба его кончилась. Все же он приехал сюда, в часть полковника Беликова, приготовившуюся к десанту, так как никто пока еще не освободил его от должности. Но, выступая сейчас с напутствием солдатам, Самарин знал, что говорит с ними едва ли не в последний раз. И он тосковал и волновался даже сильнее, чем в тот давний день, когда впервые молодым краскомом встал перед фронтом своего взвода. И его переполняло желание сказать что-то особо значительное, особо важное и о себе, и о военной службе, в которой прошла его жизнь, и вообще о солдатской судьбе. — Куда ни глянешь в бою, отовсюду на тебя смерть смотрит, — торопился выговориться он. — И очень жить хочется, так хочется, что одна мысль только и остается в голове: куда схорониться, в какую щель заползти? Но вы мне поверьте, друзья-товарищи: в этой трусливой мысли и заключена главная опасность для солдата. Десантники слушали генерала в сосредоточенном, тяжелом молчании. Андрей изнемог уже, он переминался с ноги на ногу, косился по сторонам. Никогда еще не приходилось ему бывать в таком странном лесу. Заваленный сушняком, давно не чищенный лес этот был очень стар, дряхл и точно поседел по-своему, по-лесному, мшистой, зеленой сединой. Мхи и лишайники покрывали здесь не только землю, но и стволы и ветви деревьев, наполовину уже помертвевших; и все мыслимые оттенки зеленого цвета — от болотисто-изумрудного и почти черного в глубине леса до оливкового и нежно-голубоватого — были собраны тут. Слоистый грибок окольцовывал трухлявые пни, делая их похожими на исполинские копыта; мохнатая белесая паутина окутывала сучья. И вековечной дремотой, кладбищенским запустением веяло от этой хвойной чащи, в которой самый воздух был недвижим, как в склепе. Туча, вставшая из-за макушек сосен, наползала на солнце, и вокруг быстро темнело. — Открою вам еще один важный секрет, — напрягал голос Самарин. — Самый верный способ защититься в бою, уберечь себя — это взять верх над противником, уничтожить его. Не зря говорят: смелого пуля боится… Вот я вам приведу исторический пример… Он снял свою генеральскую, раззолоченную фуражку и, скомкав платок, вновь отер лицо и затылок. Андрей, покосившись, увидел, как позади строя к командиру роты Борщу подошел Елистратов и они зашептались: должно быть, и их удивляла эта бесконечная речь. Борщ взглянул на небо и что-то приказал Елистратову; старшина отдал честь и с озабоченным видом поспешно, сторонкой удалился. Затем из глубины леса появились командир полка и замполит и тоже о чем-то посовещались, глядя то на Самарина, то на небо. Неясное предположение возникло у Андрея: возможно, эти затянувшиеся проводы были вызваны какой-то особой трудностью и важностью того, что предстояло их полку, а значит, и ему, Андрею. Он сразу стал внимательно слушать. Слишком уж долго и горячо говорил сегодня с десантниками генерал-лейтенант, большой начальник, приехавший сюда специально, чтобы напутствовать их. — Вы знаете, вы слышали, наверное, как трудно приходи-лось нам в те первые годы революции, — опять вернулся Самарин к своей солдатской молодости. — По четвертушке хлеба выдавали, случалось, на день… Да и оружие! Разве сравнишь с тем, что в нынешний период дает вам Родина, с нашей современной замечательной техникой? Но солдаты революции не вешали голов, даже когда приходилось драться с сильнейшим противником. С гранатами в руках и с отвагой в сердце бросались герои на белогвардейские танки. И брали их, брали и поворачивали против заклятого врага! И столкнули врага в море! — Самарин взмахнул рукой так, точно сам метнул гранату, и голос его оборвался. Андрея поразила вдруг мысль: может быть, их полк собирались отправить вовсе, не на тактические учения?.. Вот ведь и прошлая война — он не помнил, ему говорили — тоже началась совершенно внезапно: на нас без предупреждения напали. И может быть, и теперь, сегодня повторилось нечто подобное. В самом деле, их полк подняли ночью по тревоге, и выступили они с такой быстротой, как никогда! И генерал провожал их, необычайно почему-то волнуясь. У Андрея сразу стало пусто и холодно в груди. Что же теперь будет с Варей и с ним самим? — чуть не спросил он громко. Когда они увидятся, да и увидятся ли?.. И только во вторую очередь он вспомнил о матери, подумал, что ей надо будет обязательно написать. Тут же, впрочем, он стал возражать себе: никакой войны, конечно, нет, иначе им прямо объявили бы о ней. И потом им не выдали боеприпасов; положим, это последнее могли сделать и на аэродроме… С немым вопросом он повернулся к своему соседу по шеренге, Булавину, и они встретились взглядами; в глазах Булавина он прочитал усмешку. — Слышь-ка… — слегка подавшись к нему, шепнул Булавин, — объясняет как!.. Учитываешь? — Что? — Ничего, там видно будет. Смотри веселей! Булавин загадочно подмигнул, должно быть, и ему все про-исходившее в этом лесу представлялось и по-особому значительным и необычным. А старый генерал, стоя в середине солдатского каре, продолжал свою напутственную речь. У Самарина было такое чувство, будто самое главное и самое необходимое этой молодежи ускользало с языка, не давалось ему. И он вновь вспоминал давние походы, и знаменитые сражения, и свою удалую юность, вновь советовал и наставлял: — В чем первый секрет воинского успеха, спросите вы меня. Я вам отвечу: это сознание правоты дела, которое защищаешь. А наше дело… наше великое дело, начатое в семнадцатом году, правое! И драться, ребята, — страстно выкрикнул он, — драться надо так, словно от тебя одного… хотя б ты и был в составе части, от тебя одного зависит победить всем или погибнуть! Вот как, ребята! Уходя из армии, он как бы уходил от самого себя, от лучшего и бессмертного в твоей жизни. И он все не решался сказать прощальные слова и навсегда, безвозвратно расстаться с тем, чему была отдана целая жизнь. «Побыстрей бы, что ли, вели нас! — мысленно взмолился Андрей. — На аэродроме выяснится…» Генерал долго бы еще, наверное, говорил, если б командир полка, набравшись решимости, не подошел к нему. Обернувшись и увидев полковника, Самарин закивал головой. — Счастливо вам, ребята! — высоким, точно помолодевшим вдруг голосом сказал он. — Да здравствует непобедимая наша армия! Он поправил на голове фуражку, встал «смирно» и отдал честь; его костлявые, стариковские пальцы дрожали, касаясь лакированного с золотом козырька…Только в сумерках роты вытянулись из лесу на шоссе. И здесь, на открытом месте, их настигла гроза, хлынул ливень, и вскоре на людях не осталось сухой нитки. Молнии, как залпы, озаряли отвесный водопад, заливавший землю, и почти непрерывно грохотал гром. — Вот дает! — изумившись, воскликнул Булавин и почему-то засмеялся. В то же мгновение небосвод точно треснул, извилистая щель пересекла его из края в край, и в ней блеснуло адское пламя. — Гляди! Вот дает!.. — И голос Булавина исчез в ужасающем громыхании. Спасаться от ливня было некуда, да к тому же приходилось торопиться на аэродром. Десантники в ротных колоннах, ускорив шаг, маршировали по шоссе, как по асфальтовому руслу огромного шумящего в темноте потока… Булавин то и дело взрывался смехом, и было трудно понять, что, собственно, его развеселило, скорее, надо было проклинать и чертыхаться. — Да чего ты, чудачина! — пробормотал Андрей и так же невесть почему засмеялся сам. Вода струилась по его спине, хлюпала в сапогах, но это вовсе не было так уж неприятно после недавней духоты. Да он и научился теперь не придавать большого значения подобным пустякам. Вновь будто изогнутая огромная ветвь повисла над их головами, источая слепящий бледно-фиолетовый свет. А затем понеслись наперегонки с неба, сталкиваясь и оглушая, тяжелые железные ядра. И, радуясь, давясь от хохота, точно его щекотали, опять выкрикивал Булавин: — Вот бомбит!.. Это да! Ну, здорово!.. Вот дает! Он был в полном восторге. И, глядя на него и слыша этот упоенно-счастливый хохот, его товарищи тоже начали смеяться — то ли над ним, Булавиным, над его неуместным весельем, то ли над собой, над своей незадачливостью. А вернее, потому, что это оказалось необыкновенно, по-особому вкусным — шагать вот так в грозу, промокнув до кожи, шагать и чувствовать себя еще более крепким, удалым, ни черта не боящимся, отчаянным. Хихикнул Баскаков, и, как в бочку, густым баском расхохотался Даниэлян. При свете очередной молнии Андрей увидел его возвышавшуюся над колонной голову в шлеме десантника и залитое дождем мальчишеское лицо. Лейтенант Жаворонков, втянув голову в плечи, шагал впереди с капитаном Борщом; услышав за спиной необъяснимый радостный рев, он даже встревожился и поспешил к своим людям: смеяться в колонне было не положено. И через минуту, так и не разобравшись в причине этого буйного веселья, он сам давился смехом. Фантастический, нездешний свет вспыхивал в непомерной толще ливня, заливавшего дорогу, белесые поля, черный лес. И железные раскаты удивительной продолжительности грохотали в темноте. — Вот дает! — ослабевшим голосом повторял Булавин. — Разобрало чертушку! — с досадой сказал Крылов и неожиданно тоже фыркнул.
