Александр Осипенко - Пятёрка отважных. Лань — река лесная
— А потом?
— Исчез. Как сквозь землю провалился.
— А что он в дупло положил, не знаешь?
— Откуда же мне знать!
Алик на минуту задумался, потом заспешил:
— Давай вниз. Нужно посмотреть, что в дупле.
— Что ты! — испугался Валерка. — А если он следит из кустов?
— Никто не следит. Иначе он не стал бы ничего класть в дупло. Передал бы в руки кому нужно.
Этот довод показался Валерке убедительным, и ребята, не медля ни секунды, соскользнули на землю, поползли к колоде.
В дупле лежала записка. На клочке бумаги было выведено всего четыре слова: «Жду завтра в полночь. Первый».
Друзья переглянулись, ничего не понимая.
— Хитрый! Ни одной фамилии не назвал. Ну, да и мы не дураки. Сами узнаем, кто «первый», а кто «второй», — проговорил Алик. — Клади записку назад в дупло. Полезли на дерево!
Они снова примостились между толстыми сучьями, тщательно замаскировались. Оба сжимали в руках увесистые дубинки, которые предусмотрительно вырезали, когда спускались на землю.
Шли минута за минутой. Начало быстро темнеть. Крепчал ветер. Деревья глухо зашумели, и вскоре сдержанный тревожный шум наполнил всю пущу. Далеко на западе засверкали молнии, время от времени доносились тяжёлые раскаты грома.
— Видно, снова гроза будет, — прошептал Валерка, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Слышишь, гремит?..
— Не будет. Днём тоже гремело.
Тем временем стало так темно, что ребята уже плохо видели друг друга. Начал накрапывать дождь, а гром гремел уже совсем близко. «Везу-у-у!» — ворчал он в чёрной вышине и хлестал направо и налево своими огненными плетьями.
— Как бы молния не ударила, — встревожился Валерка и перебрался ближе к Алику. — Ясень высокий…
Алик помолчал, потом нерешительно шевельнулся.
— Ты куда? — прошептал Гуз.
— Нужно слезать. Всё равно ничего не видно. Если теперь кто-нибудь и придёт за запиской, мы его не заметим.
Осторожно, ощупывая каждый сук — а вдруг затрещит, — друзья спустились на землю. Прислушались. Пуща беспокойно шумела, жалостно скрипели и вздыхали старики-деревья.
— Алик, давай ещё раз прочтём записку, — шепнул Валерка. — Может, мы чего-нибудь не поняли.
— Темно…
— У меня спички есть.
Немного подумав, Алик согласился, и они ползком подкрались к колоде. Записки в дупле не было…
Николай Николаевич сердится
Очень не хотелось ребятам возвращаться в лагерь, да что было делать? Гроза разыгралась не на шутку. Раскаты грома слились в сплошную канонаду, молнии разрывали чёрное небо, кроили его на куски, с размаху врезались в пущу, и она, израненная, тоскливо стонала. За каких-нибудь пять минут редкий дождь превратился в отчаянный ливень. Спасения от него не было даже под старыми елями. Оба промокли до последней нитки. Перебегая от дерева к дереву, ребята наконец увидели огни лагеря.
Лагерь не спал. Горела лампа и в «кабинете» Скуратова.
— Смотри, работает! — потянув Алика за рукав, шепнул Валерка. — Верно, уже книгу начал писать.
— Давай зайдём, — предложил Алик.
— Неудобно…
— Тогда давай глянем, что он делает.
Они подкрались к двери шалаша и, не обращая уже внимания на потоки дождя — всё равно промокли насквозь, — припали к узенькой щёлке. Скуратов сидел в глубокой задумчивости, облокотившись на стол. Пальцы левой руки беспокойно шевелились, правая была сжата в кулак. В зубах торчала потухшая папироса.
Архип Павлович, видно, тоже попал под дождь. Капельки воды дрожали на его косматых чёрных бровях. Немного намок пиджак, а ботинки были сильно облеплены свежей грязью.
Друзья переглянулись. Куда это он ходил? Он же болен, сказал, что будет лежать и даже просил но беспокоить его. Но ребята не успели поделиться мыслями. Скуратов вдруг поднял голову, бросил на дверь встревоженный взгляд, разжал кулак. Из ладони выпала скомканная бумажка. Алик едва не вскрикнул. Конечно, это была записка, та самая записка, которая так загадочно исчезла из дупла. Как она попала в руки Архипу Павловичу? Неужели для него она и писалась?
Скуратов между тем достал спички, прикурил, ещё раз оглянулся на дверь и поджёг бумажку. Когда она сгорела, смёл ладонью пепел, растёр ногой и, набросив на плечи плащ, направился к двери.
Ребята юркнули за куст, притаились. Вот открылась дверь, полоса света легла на поляну, выхватила из темноты табунок мокрых берёзок и тут же исчезла.
Несколько коротких секунд Скуратов стоял, должно быть, что-то обдумывая, потом зашагал к палатке Николая Николаевича.
— Пошли за ним! — дохнул Алик в ухо Валерке. В палатке Казанович что-то читал при свете «карбидки». Дед Рыгор и Лёня сосредоточенно слушали его. Когда Скуратов, а за ним и Алик с Валеркой вошли в палатку, на них никто не обратил особого внимания. Только Лёня радостно улыбнулся им и поманил рукой к себе.
Друзья забились в самый тёмный угол, переоделись в сухое. Алик тихо спросил у Лёни:
— Что он читает?
— Тише. Слушайте… Это из папиных записок. «…Ночь! Чёрную ночь без звёзд, ночь с лютым ветром, с градом, с грозой, — как ждали мы её! — продолжал читать Казанович. — И вот она пришла. Вокруг темно, хоть глаз коли! На небе ни звёздочки. На небе — тучи. Мы видели их днём. Лохматые, сизые, они плыли откуда-то с востока, будто были посланы, чтобы помочь нам. Мы просили-молили их остановиться. И они остановились, чтобы прикрыть нас своей тенью и спасти…
— Товарищ командир! Часового сняли! Нужно спешить.
Это темнота помогла нам!
— Молодцы! — шепчу я. — Где носилки?
Мы идём под ёлку. Там лежит наш друг, девятнадцатилетний Петя Кузнецов, помощник командира взвода. Вчера при отходе от «железки» осколки мины перебили ему обе ноги. Целый день Петя бредил, кричал, смеялся, звал мать, а час назад пришёл в сознание и попросил, чтобы мы добили его.
— Я же выдам вас, всех выдам, — скрипел он зубами. — Вам же у немцев под носом идти. Вы понимаете? А я возьму и закричу в беспамятстве… Что тогда с вами будет?.. А задание? Зачем вы меня предателем делаете?
Что мы могли сказать ему? Кто взялся бы исполнить его страшную просьбу? Мы уговорили Петю успокоиться. И он успокоился. Закрыл глаза и как будто уснул.
Он спит и сейчас. Мы склонились над ним. Я включил фонарик.
Петя лежал лицом вниз. Тело его вытянулось, он не дышал…
Умер?.. Нет. Когда мы положили его на спину, то увидели в груди нож. Его финку… Где он взял силы, чтобы навалиться на неё грудью? Что подняло его на этот подвиг?
Мы стояли над ним и плакали. А потом понесли. Понесли через фашистские окопы. Нам хотелось, чтобы и в этом бою он был рядом с нами…»
Казанович отложил тетрадь в сторону, задумался. В палатке царила глубокая тишина.
— Гм… Не понимаю… — неожиданно нарушил молчание Скуратов. — Откуда всё это?
— Что откуда? — не сразу понял Николай Николаевич.
— Вот это слепое самопожертвование, — резко ответил Скуратов. — Тринадцатилетний мальчишка, дитя идёт на верную смерть, добровольно сдаётся беспощадному врагу. Другой сам бросается на нож…
— Третий закрывает грудью амбразуру дота… Четвёртый с гранатами в руках бросается под гусеницы танка, — подхватил Николай Николаевич, глядя в лицо Скуратову. — Вам непонятно всё это? Не знаете, во имя чего люди жертвовали собой? Вы же сами были на фронте… И как вы тогда будете писать книгу о таком человеке, как Кремнев?
— Вы меня не поняли, — спокойно улыбнулся Скуратов. — Я хотел сказать другое. Молоды ведь они все были! И разве не жалко им было вот так легкомысленно обращаться со своей жизнью? Она ведь одна у человека!
— И прожить её нужно так, чтобы не было стыдно за прошлое. Помните эти слова?
— Слова — словами, — неохотно отозвался Скуратов, — а мне всё-таки жаль их!..
— А я завидую им! И жизни их завидую, и смерти. Большое нужно иметь сердце, крепко любить жизнь, людей, родную землю, чтобы умереть такой смертью!
— Любовь к жизни — и смерть?! — воскликнул Скуратов. — Удивительно! Это то же самое, что любить цветы — и топтать их ногами, косить косой. Любить лес — и вырубать деревья…
Николай Николаевич передёрнул плечами и отвернулся.
— Может, чаю попьём? — чтобы нарушить неприятное молчание, предложил дед Рыгор. — Дождь как будто потише стал…
— А-а, обойдёмся и без чаю! — Николай Николаевич стал снимать пиджак. — Спать будем. Скоро двенадцать.
— Что ж, спать так спать. Пойду и я, — сказал Скуратов и, пожелав всем спокойной ночи, неторопливо вышел из палатки.
Николай Николаевич лёг, шумно вздохнул.
— Что это ты раскипятился? — глянув на учёного, усмехнулся дед Рыгор. — Ну, жаль человеку людей, вот и говорит…
— Думаешь?
