Юрий Авдеенко - Линия фронта
— Сначала нужно победить.
— У вас железная логика. Я бы назначил вас заведующим отделом.
— Благодарю за доверие. Возьмите лучше в отряд.
— Ты знаешь, что такое десант, Галя?
— Теоретически.
— А в атаку, в штыковой бой ходила хоть раз?
— Нет. С парашютом тоже не прыгала, сырую оленину не ела, на слонах не ездила…
— Давай, давай! — дирижируя рукой, сказал Куников.
Он стоял на пристани, спиной к морю, серому, словно отлитому из металла. Узкая пристань темными, мокрыми от дождя досками вклинилась далеко в гавань. Чистенький сторожевой катер швартовался к пристани, ощетиниваясь, точно еж, стволами зенитных пулеметов.
— Давно радисткой? — спросил Куников.
— Второй год.
— А на фронте?
— Второй год.
— Контузий не было?
— Н-нет… — Галя покачала головой.
— И ранений?
— И ранений…
— Ладно, Галя… Добро. С жильем устраивайся в городе. Экипаж забит матросами. Они, как мне известно, к молодым красивым девушкам неравнодушны… На устройство быта даю тебе восемнадцать часов. До завтра!
— До завтра, товарищ майор.
Галя шла вдоль каких-то складов, обнесенных забором и колючей проволокой. Матрос с винтовкой, длинной из-за примкнутого штыка, согнулся под грибком и тоскливо смотрел на Галю. Когда она оказалась рядом, он тихо спросил:
— Не найдется закурить, сестренка?
Галя оторвала от папиросы кончик мундштука, который держала в зубах, протянула окурок матросу.
— Спасибо, — просветлел он лицом и жадно затянулся.
Раскисшая, набухшая земля скользила под сапогами. А сапоги были старенькие. И противная сырость сосала ноги. Галя чувствовала, как легкий озноб, рождаясь под лопатками, расползался по всему телу. Немного болела голова, давило над переносицей.
Развалины домов, казалось, бросали на улицу белые, черные, красные пятна, и она лежала между ними, словно лезвие ножа, — прямая, холодная, мрачная. Почувствовав тошноту и головокружение, Галя присела на обломок стены и блаженно вытянула ноги. Поток тепла, возникнув в голове, вдруг пополз вниз, охватил лицо, шею, грудь, и, когда докатился до живота, тошнота схлынула. Стало очень тепло, хотелось лечь на спину и уснуть.
Но тут Галя вспомнила окровавленного Гонцова. Это было невероятно. Такой красивый, уверенный, опрятный, элегантный полковник лежал в луже крови, и ноги у него были оторваны. И самое безжалостное заключалось в том, что он не сразу потерял сознание, и даже тогда, когда санитары положили его на носилки, смотрел растерянно, удивленно и несколько виновато.
— Слушай, очнись… Ты ранена или тебе плохо? — Над Галей склонилась озабоченная девушка с большими глазами. Потом лицо девушки сдвинулось в сторону, и Галя увидела клочок набрякшего неба и догадалась, что лежит на спине.
Нащупав пальцами мокрую, холодную стену, Галя приподнялась.
— Или грипп, или малярия, — с досадой произнесла она.
— Меня зовут Люба, — сказала озабоченная девушка. — Пойдем со мной.
2Этого никто не ожидал. Может, и Любаша не ожидала, что отважится на такой поступок, может, на нее повлияли фронтовые приключения Степки, но она поступила именно так, и здесь уж ничего не поделаешь. Видимо, не в ее характере была тому причина, а в обстоятельствах, при которых характеры ломались, как лед в половодье. Степке казалось, что он знает характер сестры. А она качала головой и говорила:
— Ерундишь, братик. Я сама не знаю свой характер. Иногда он меня удивляет сильно-сильно…
Черная флотская шинель сидела на Любаше смешно. Несколько топорщилась сзади. Шапка закрывала волосы и делала ее похожей на красивого парня. Радистка Галя завистливо смотрела на Любашу и, вздыхая, говорила:
— Флот есть флот. И шинель матросская не чета нашей, солдатской.
Шинель у Гали была потертой, с обтрепанными полами. Но Степка не стал бы ее хаять. Новенькой эта шинель, конечно, выглядела тоже неплохо. И цвет у нее практичный. Лег на землю — и тебя не видно, и шинель не испачкается. Вдобавок она была приталена и сидела на Гале, точно на манекене. Девчонки и Любашину шинель распороли, ушили. И потом Любаша долго вертелась перед зеркалом размером с тарелку, испачканным ржавой мутью.
Радистка Галя появилась у Мартынюков около недели назад. Ее привела Любаша, больную, с высокой температурой. Ночью Любаша давала радистке аспирин, потому что никаких других таблеток не было. Сбить температуру не удалось, и утром Любаша отправилась в штаб десантного отряда и вернулась оттуда часа через три с майором, у которого были быстрые, пытливые глаза. И он произносил слова так, что не поймешь — всерьез это или шутка.
— Лечение такое, — сказал майор. — Сто пятьдесят граммов водки, желток яйца, соль, перец. Все взбить, выпить. И под теплое одеяло…
Он обещал прислать врача и продуктов, а когда уходил, оставил для радистки тоненькую брошюру, напечатанную на плохой серой бумаге.
— Почитывай, — сказал майор. — Не теряй зря время… коль в десант напросилась.
Но первым брошюру стал читать Степа. Называлась она «Памятка десантнику».
«Десантный бой быстротечен, успех в нем зависит от умелых действий мелких подразделений и отдельных бойцов. В таком бою, как нигде, важны организованность, дисциплина, ловкость и хитрость.
Готовясь к десанту, проверь свое оружие — тщательно осмотри, вычисть, смажь, иначе оно подведет в бою.
Возьми побольше боезапаса и не складывай в вещевую сумку, а распредели его так, чтобы он всегда был под рукой. Большую часть патронов неси в патронташах или в специально сшитых сумках, привязанных на груди, на лямках ранца или вещевого мешка. Ни в коем случае не клади патронные диски в вещевой мешок…
При высадке на берег действуй быстро, точно выполняй приказы командира. По команде немедленно прыгай на берег или в воду. Не отбивайся от своего отделения, держись своих и помогай товарищам.
…Больше инициативы и смелости! Помни: основной закон десантника — наступать, наступать, наступать, захватывать шире плацдарм для своих войск. Будешь отсиживаться — враг опомнится, соберет силы и уничтожит тебя.
Действуй бесстрашно, решительно и умело. Смелость города берет!»
Степка сильно удивился, когда прочитал брошюру. Он думал, что на войне никаких правил и законов не существует. Думал, для того, чтобы воевать, учиться не надо. Стреляй метко и рвись вперед — вот и вся наука. Оказалось, нет. Оказалось, многое нужно знать и помнить, словно стихотворение.
Степан не мог сказать, что именно радистка Галя подбила Любашу пойти в десантный отряд. Он не слышал такого разговора, хотя девушки болтали часто. Не таясь. Да и как это было сделать, когда за окнами лил дождь, а комнаты были такими крошечными.
Они всегда сидели в первой комнате у печки, которую приходилось топить досками. Доски эти Степка находил в развалинах, рубил тяжелым тупым топором. Доски горели хорошо, с веселым хрустом. В комнате сразу становилось уютнее, хотелось раздеться, разуться, лечь на кровать. И читать. Правда, мать сердилась, что Степка читает лежа. Она боялась за его зрение. Он читал «Декамерона», который остался от Дмитрия Кораблева. Степка, конечно, догадался, что книга эта рассчитана на более зрелый возраст. Но она не принесла ему вреда. Он не узнал в ней ничего нового. В школе на переменах ребята рассказывали истории похлеще, чем в «Декамероне». Единственно, в чем он убедился: в старину люди жили весело, гораздо веселее, чем сейчас.
Это мнение разделяли и девушки.
— Мне грустно, — говорила Галя, — мне кажется, я до сих пор ничему не научилась…
— Еще научишься, если, конечно, тебя не убьют при десанте или раньше или позже, — отвечала Любаша.
— Если не убьют, я буду делать ошибки.
— Это все условно. Это придумали от скуки: ошибки, удачи. Я считаю, что я никогда не делала ошибок. Я плюю на это слово. Я только жила, как могла. Жила скучно. И здесь две причины. Первая: может, я такой родилась бестолковой. Вторая: мне помешали фашисты, сволочи, гады проклятые… Чего им у нас нужно? — уж совсем тихо спросила Любаша.
— Все! И хлеб, и пляж, и виноград… И даже ты.
— Как рабыня?
— Может, и хуже…
— Хуже не бывает.
— Всякое бывает, Любаша…
— Нам тоже надо быть жестокими.
— Нет. Жестокость — это несправедливость. Фашистов будут судить. Каждый получит свою долю.
— Как взвесить эту долю? На чей счет записать гибель моего Мити, Беатины Казимировны…
— На счет Гитлера.
— Он один-единственный. Все делает, все видит, везде зверствует… А остальные чистенькие и невинные, как младенцы… Тошно мне, Галя. Пустота какая-то на сердце. Только злости — по самую макушку.
— Закури, что ли, — предложила Галя.
