Петр Смычагин - Горячая купель
Вокруг пострадавшего собрался народ. Ему терли виски, опрыскивали водой лицо, но он не подавал признаков жизни. Таранчик, растолкав всех, разорвал на Пельцмане рубашку, обнажил ему грудь и встал над ним на колени.
— Доктора! За доктором надо послать! — послышался скорбный голос долговязого немца с отвисшей губой. (Больницы и вообще какого-либо медика в деревне не было.)
— Дурак, — спокойно возразил Таранчик на русском языке. — Что он, умирать погодит, что ли? Будет ждать твоего доктора? — а сам крепко взялся за запястья толстых рук Пельцмана и стал делать искусственное дыхание. Окружающие безмолвно смотрели на Таранчика.
В это время обрушился потолок над мельницей и послышалась бойкая команда Редера:
— В окна, в двери давайте! В двери!
Огонь улегся в каменной коробке, а оставшуюся часть крыши над складом беспрестанно поливали водой, так что теперь склад был в безопасности. Все, что можно было вынести из него, уже вынесли. Искры теперь не летели на деревню, и оставалось заглушить этот бушевавший в каменных стенах огонь.
Усилия Таранчика не пропали даром. Пельцман очнулся, и его увезли домой под плач жены и взрослой дочери.
Пламя пожара с каждой минутой убывало, к тому же снова начал накрапывать дождь, и опять послышалась команда вездесущего Редера:
— Брезенты давайте сюда! Брезенты!
Мешки с мукой, спасенные от огня, старательно укрывали, чтобы уберечь от воды.
Пожар укротили. Теперь заливали тлеющие головешки. Толпы зевак — женщин, подростков и стариков — стали расходиться по домам.
— Ну, дедушка, пора и нам домой, — сказал лейтенант Редеру, собрав вокруг себя солдат.
— Спасибо! Спасибо вам! — растроганно говорил Редер. — Спасибо, добрые люди! Вы спасли не одного Пельцмана, а всю деревню и от пожара, и от голода... Спасибо, — всхлипнул старик и,словно назойливую муху, смахнул слезу, скатившуюся на нос, вдруг ожесточился и закричал на своих:
— Чего стали! Делать вам нечего?!
В шестом часу утра мокрые, усталые и грязные солдаты возвращались на заставу.
— На тебя, Таранчик, немцы теперь молиться будут, — пошутил Соловьев.
— Ничего ты не смыслишь в этих делах, Соловушка, — назидательно сказал Таранчик. — Разве ж зря получил я еще в школе значок БГСО? Что эти люди дурнее тебя, что ли? Растерялись и только... Уж не молиться, а хоть бы догадались гимнастерку мне да штаны постирать: не домоешься теперь, после такой грязюки...
— А что, Таранчик, — насмешливо заметил Грохотало, — только стоит намекнуть дедушке, что вот мы вам пожар потушили, а вы нам...
— Да что вы, товарищ лейтенант, — смутился ефрейтор. — Да разве ж какая-то фрау или любая женщина на свете сможет так постирать, как помоет-постирает сам Таранчик! Да никогда в жизни!
На другой день, перед вечером, на заставу пожаловал Пельцман. Одет он был по-праздничному, как и тогда, когда ехал на совещание промышленников. Та же визитка, та же «бабочка» под толстым подбородком на безупречно белой манишке. Только шел он теперь очень тяжело, опираясь на толстую полированную палку. Короткие усы опалены. Лицо, налитое и неестественно красное, казалось шире его узкополой шляпы. Глаза покраснели, на правой щеке, возле уха, — ожог.
День выдался жаркий, и солдаты, не занятые на постах, собирались идти на речку стирать обмундирование.
— Я, господин лейтенант, хотел бы видеть того солдата, который спас мне жизнь, — сказал Пельцман, тяжело отдуваясь и присаживаясь на лавочку у садового забора.
— Вот он, — показал Володя на Таранчика.
— Не-ет, — возразил ефрейтор. — Вон кто его спас, — Таранчик показал на Земельного, Карпова и Соловьева. — Они спасли тело, а я вроде бы душу вставил в вашу милость, господин Пельцман. Только и всего. А во что ж бы я душу вставил, когда б не было такого богатого тела?
— Что, что он говорит? — живо спросил хозяин мельницы.
Грохотало перевел слова Таранчика, выбросив все, что могло обидеть Пельцмана.
— Извините, — сказал Пельцман, поднимаясь с лавки и доставая из бокового кармана пачку марок, — извините, но больше у меня сейчас нет. — Он подал марки Земельному.
Насмешливо глядя на Пельцмана, Земельный отвел его руку.
— Мы не за деньги это делали...
— Да, я понимаю, но... как же мне вас благодарить? — совершенно растерялся Пельцман.
— Плох тот, кто на чужом несчастье руки греет, — с сердцем выговорил Земельный.
Таранчик легонько плечом оттолкнул Земельного, встал на его место перед Пельцманом и, сделав наивное лицо, спросил:
— А сколько стоит ваш живот вместе с головой?
— Что, что он говорит?
— Он спрашивает, сколько стоит ваша жизнь, — хохотнув, перевел Митя Колесник.
— Моя жизнь? — засмеялся Пельцман, — Моя жизнь... Я не знаю, сколько стоит моя жизнь... Возможно, нисколько не стоит, потому что на людей цены нет...
— Ну, раз нисколько не стоит, — заключил Таранчик, выслушав перевод, — то нечего нам и торговаться. Зря хлопцы перли этот мешок.
Солдаты захохотали, а Таранчик, показав, что разговаривать больше не о чем, махнул рукой, и они пошли на речку.
11
Было по-прежнему жарко, хотя давно перевалило за полдень. Тень от дома закрыла большую часть двора. У калитки сада на старой лавочке сидели солдаты. Сегодня они мучились не только от жары. Ни у кого не было табаку. Как только прижимистый Журавлев тряхнул кисетом, со всех сторон посыпались торопливые «заявки».
— А может, и мне какой-нибудь чинарик останется, — послышался жалобно-просительный голос Таранчика. У него давно в карманах и духу табачного не было. Он сидел на самом коньке крыши, копаясь там у репродуктора.
— Если успеешь слезть, — важно ответил Журавлев, перетрясая в кисете табачную пыль, — то, может, и останется на затяжку.
— Х-хе! — вдруг заулыбался Таранчик, взглянув в сторону деревни и торопливо присоединяя провода к репродуктору. — Да если я слезу, то вам целую жменю табаку дам! Не нужны мне ваши окурки!
Сидящие внизу думали, что он шутит, ибо хорошо знали, что не только горсти — пылинки табачной у Таранчика не найдется. Получив табак, он в первые же дни раздавал его, угощая всех подряд.
Из-за арки, снизу, показалась повозка. Это старшина Чумаков возвращался с батальонного пункта снабжения.
— А-а, так вон ты откуда табачок-то учуял! — догадался Карпов.
Как только подвода въехала во двор, ее окружили солдаты. Они снимали груз и несли в кладовую. А Таранчик ничего не брал, пока не увидел угол ящика с махоркой. Он выхватил его с самого дна и понес к подъезду.
— Кто курить хочет — за мной!
Скоро задымили толстые солдатские самокрутки. Фролов вытащил из сумки у старшины пачку писем и, отыскав свое, хотел раздать остальные, но Чумаков приказал:
— Отдай Таранчику, пусть он раздаст.
Тот, деланно вздохнув, покосился на старшину, нехотя принял письма в костлявые руки и торопливо стал называть адресатов.
— Жизенскому!.. Его нет?.. Чьи письма останутся, положим их на стол в Ленинской комнате, и чтоб никто не трогал! — нарочито сурово наказывал Таранчик.
— Фролову... Фролов, вам еще одно письмо. Получите, пожалуйста.
— Так, так, Таранчик, — в тон ему заметил Журавлев. — Видишь, как славно получается!
— Ну да, а то придумали какую-то игру с письмами. Разве ж это игрушка!.. А вот и вам, товарищ Журавлев. Получите! — И тут лицо Таранчика расплылось в блаженной улыбке. — Кхе-ге! Ефрейтору Таранчику!.. А за свое письмо можно сплясать, товарищ старшина?
— Нехай пляшет, — загудел Земельный.
— Пусть спляшет, — послышалось со всех сторон.
— Конечно, кому запрещено, если настроение есть, — согласился Чумаков. — Но вначале прочитать бы надо.
— Да и так можно! — выкрикнул из-за спины Таранчика Митя Колесник. — Письмо-то от его Дуни!
Солдаты разбрелись читать письма кто куда, а Таранчик, не сходя с места, впился глазами в листок, и лицо его сделалось хмурым.
Все громче и задорнее звучала «барыня», а Таранчик стоял, опершись на повозку, и не собирался выполнять обещанного.
— Таранчик, зря, что ли, музыка играет? — напомнил Митя.
Таранчик зажал письмо в кулак, потом сунул а карман и пустился в пляс. Он выделывал такие «кренделя», что зрители хватались за бока от смеха. Огромные ботинки поочередно мелькали в воздухе, а костлявые коленки то и дело касались подбородка. Пытаясь изобразить то, что на Руси называют «плясать вприсядку», о неуклюже приседал и хлопал ладонями по коленям, поднимал руки вверх и хлопал в ладоши, потом такой же хлопок слышался из-под коленей.
— Эх, пляши, Акиша. Дуня замуж вышла! — выкрикивал он время от времени.
— Неужели и вправду — вышла? — спросил Чумаков у стоящего рядом Колесника.
