Георгий Брянцев - Это было в Праге
Отсюда, с берега, открывался прекрасный вид на пансион, построенный на возвышенности и окруженный молодым хвойным лесом. Широкая каменная лестница спускалась от главного входа в пансион до самой кромки озера. Когда-то пансион был излюбленным местом отдыха состоятельных пражан. Они съезжались сюда из Праги на субботу и воскресенье ловить рыбу, кататься на лодках, купаться, загорать. Многие семьи снимали комнаты на неделю, на месяц, а то и на весь сезон. А теперь здесь обосновались в качестве постоянных жильцов семьи немцев, бежавших из Германии от участившихся воздушных налетов. Из чехов в пансионе остались только владелец и обслуживающий персонал: слесарь-котельщик, уборщицы, прачки и официанты. Поваров в кухне немцы поставили своих.
Ярослава на должность котельщика пристроил в пансион Ян Блажек; ему пришлось пустить в ход свои связи, использовать свое положение работника бюро по охране правительства протектората.
Много сделал для Лукаша за эти годы Блажек. Еще в тридцать девятом году он изъял фамилию Лукаша, как коммуниста, из всех видов учета в полиции, уничтожил листки прописки на имя Ярослава и Божены. Фамилия Лукаша перестала существовать. Ярослава преследовали не как машиниста Лукаша, а как человека, который встречается с подпольщиками, с руководящими работниками партии, — такой человек, естественно, не мог не попасть в поле зрения гестапо.
Направляя Ярослава в пансион со своим рекомендательным письмом, Блажек снабдил его новыми документами на имя Людвига Благи, убитого неизвестно кем в мюнхенские дни на станции Чоп.
Отдавшись целиком борьбе, Лукаш только в ней черпал свои жизненные силы. О личных удобствах он меньше всего думал. Единственно, что угнетало его, — положение Божены. Появляясь в Праге очень редко, он не видел ее уже несколько месяцев, а приезжать специально для встреч с дочерью не мог.
«Надо терпеть. Настанет день, когда и я смогу открыто пройти по родному городу, — успокаивал себя Лукаш. — Настанет. И он недалек, ветер победы все сильнее дует с востока». Уж кто-кто, а Лукаш дает себе полный отчет в том, что судьбу войны решит восточный фронт, Советская армия. Он помнит, какой гнев охватил чешский народ, когда Германия вероломно напала на Советский Союз, какой огромный боевой подъем был в народе. Тогда на заводах усилился саботаж, начали возникать первые партизанские группы, увеличился приток людей в коммунистическую партию. В ее ряды вливались чехи, поставившие целью своей жизни борьбу с фашистскими захватчиками. В коммунистическую партию вступили десятки, сотни чехов, и Морганек в их числе.
А сейчас, в апреле сорок четвертого года, уже не найти в Чехии и Моравии ни одного города, где бы под руководством коммунистов не действовали патриоты, а в лесах не укрывались бы грозные народные мстители — партизаны.
«Разве это не предвестие победы? Это уже победа! Пусть не окончательная, но уже победа, — рассуждал Ярослав. — И она завершается. Время приносит не только горе, страдания и поражения, оно на нашей стороне, оно приближает нашу победу».
В прошлом году пражане узнали, что на территории СССР сформированы воинские части из чехов и словаков и что в марте сорок третьего года они выступили на фронт. А в мае прошлого года радиостанции Москвы и Лондона передали совместное обращение трех партий Чехословакии: коммунистической, социал-демократической и национально-социалистической. В нем говорилось о единстве задач и целей борьбы против фашистов.
Обращение было оглашено по инициативе коммунистов. Национальные социалисты и социал-демократы вынуждены были самим ходом событий присоединиться к нему и поставить под ним свои подписи.
В этом году в Москве подписан договор между Чехословакией и СССР о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве. Бенеш в Москве ведет переговоры с чехословацкими коммунистами, которых возглавляет Готвальд. Эти обнадеживающие вести Ярослав услышал от Рудольфа Ветишки во время последней встречи с ним. Они вместе слушали передачу подпольной радиостанции на квартире Карела Гавличека.
Ветишка говорил, что чехословацкое эмигрантское правительство в Лондоне готовится к тому, чтобы после изгнания фашистов ввести в стране режим военной диктатуры. Но это им не удастся. Готвальд и коммунисты этого не допустят. Народ должен стать полновластным хозяином в стране, наметить строительство новой жизни. История показала, что правящий класс Чехословакии потерпел крах, обанкротился, буржуазия предала нацию, а трудящиеся — рабочие, крестьяне, интеллигенция — выстояли и ведут борьбу с захватчиками.
В январе, феврале и марте этого года новости с фронта до Лукаша не доходили. Он скрывался в отдаленных деревнях, нигде не задерживаясь больше пяти-шести дней. Когда он вернулся в Прагу, Ян Блажек встретил его новыми вестями.
Советская армия перешла румынскую границу и подошла к границе Чехословакии. Было чему радоваться…
На востоке бледной полоской прорезался рассвет. Посвежело. Было видно, как на озере сквозь туман блеснули светлые полоски воды.
Ярослав поднялся со скамьи и медленно побрел назад, в котельную.
Когда он взошел на верхнюю терраску, его остановил человеческий крик, донесшийся издалека. Он повернулся к озеру. Несколько мгновений стояла тишина. Потом крик опять повторился. По звуку Лукаш определил, что человек кричит на озере. Напряженно, сквозь редеющий туман Ярослав всматривался в островки, заросшие кустарником и деревьями, но ничего не увидел.
Так прошло несколько минут. Крик больше не повторялся.
Небольшие островки давно привлекали внимание Лукаша. На каждом из них виднелся жилой домик стандартного типа. Но ни разу Ярослав не замечал там людей. Только ночью на островах вспыхивали огоньки и раздавался стук движка. На рассвете все стихало. И вот сегодня Лукаш впервые услышал отчаянный, почти звериный крик. Так кричит человек, борясь со смертью.
«Что бы это значило?» — подумал Лукаш.
Рассвело. Ожила и затрепетала листва на деревьях вокруг пансиона. Движок на островках внезапно умолк, словно захлебнулся.
Глава пятая
На небольшой станции состав задержали: впереди шел встречный состав, и до его прибытия на разъезд поезд не мог следовать дальше.
Карел Гавличек, держа в руке масляный факел, обошел поезд, потом затоптал пламя факела и сел на рельс.
Подошел один из станционных рабочих.
— Огонька нет? — спросил он.
— Нет, — ответил Гавличек.
Рабочий ощупал свой карман в надежде, не найдутся ли спички. Спичек не было. Рабочий внезапно спросил:
— Дотянете состав?
— Почему ж нет?
— Уж больно длинный… Против нормы. А за станцией крутой подъем.
Гавличек хорошо знал, что сейчас начнется подъем, — дело обычное в районе Ниглавских гор.
— Дотянем, — заверил он и усмехнулся собственным мыслям.
— Да-а, — протянул рабочий неопределенно и ушел.
Луна обливала струящимся зеленоватым светом слепое — без единого огонька в окнах — строение станции. Высоко в глубоком небе проплыли бомбовозы, оставив за собой рокот, который постепенно стихал. Ночь была тепла, неуловимо прозрачна и ароматна, сладостно цвели липы. Далеко за станцией пел поздний соловей.
Гавличек руками сжал голову, сидел и думал. Сегодня он решил осуществить свой план. Иной человек, предпринимая рискованный шаг, еще и еще раз мысленно выверяет его, стараясь предугадать все нечаянные случаи, волнуется и нервничает.
Ничего этого Гавличек не испытывал. Невозмутимость не покидала его. Только бы все шло так, как задумано. Для него не составляло секрета назначение зениток и противотанковых пушек, которыми был гружен состав. Много таких составов доводилось ему за эти годы гонять на восток. Каждая зенитка предназначена для того, чтобы сбивать самолеты, пушка — поражать танки. Чьи танки? Чьи самолеты? Советской армии. Той армии, которую с надеждой ждут чехи, той армии, о которой так часто говорил ему Ярослав.
Дней пять назад Гавличек после долгого перерыва наконец увидел Ярослава. Как искренне обрадовался он старому другу! А Лукаш сказал: «Освобождены Крым, Одесса, Керчь, Симферополь. Девятого мая Советская армия вошла в Севастополь».
Да, Лукаш крепко верит Гавличеку, как верил всегда. Можно ли забыть ночь под новый, сорок четвертый год, ночь, когда Лукаш привел в его квартиру Рудольфа Ветишку — руководителя подполья? Нельзя этого забыть.
Проводив под утро гостей, Гавличек долго говорил себе: «Вот ты живешь, коптишь белый свет, а умрешь — после тебя и следа не останется. Жил — и не стало тебя, будто и не жил никогда. Никто хорошим словом не помянет. Карела Гавличека. Да и за что поминать? Что он свершил на свете? Ровным счетом ничего дельного. Правда, честно служил родине, зарабатывал в поте лица трудовой кусок хлеба. Но ведь в поте лица работает он и сейчас, только не на родину». От этих мыслей становилось ему не по себе.
