Рахим Эсенов - Предрассветные призраки пустыни
КОНЕЦ ПУТИ
Старый мохнатый паук каракурт полз к своей норе и наткнулся на большую лужу, разлившуюся после ливня. Переплыть он ее не мог — сил не хватит, утонет. Увидев поблизости неповоротливую черепаху, каракурт взмолился:
— Голубушка! Перенеси меня на тот берег… Чем хочешь одарю!..
— Какая там награда за добро?! — черепаха степенно высунула голову из панциря. — Да ты убьешь меня, недаром тебя прозвали черным пауком…
— Аллах с тобой, любушка черепаха! — рассыпался каракурт. — Да неужто я такой! Клянусь, не причиню тебе зла… Спаси только меня!
Черепаха переправила каракурта к самой его норе. Выбравшись на сушу, черный паук все же не утерпел, запустил смертоносное жало в доверчивую черепаху.
— Какой же ты, каракурт, коварный, — пролепетала перед смертью бедная черепаха. — Слово-то свое не сдержал…
— Не обессудь, подружка, характер уж у меня такой! — вздохнул паук. — Ты же не сразу согласилась меня перевезти…
Туркменская притчаСветлая «Волга» с зашторенными окнами стремительно мчалась по улице Ашхабада. Впереди, рядом с шофером, сидел сержант госбезопасности с пистолетом на поясе. Сзади — двое мужчин в штатском. Один из них был смугл, лет пятидесяти пяти, горбоносый, с массивным подбородком… Другой — высокий, плечистый туркмен с заметной проседью в густых, слегка вьющихся волосах, с волевыми, умными глазами на скуластом, как говорят туркмены — цвета пшеницы лице, был в сером европейском костюме.
Вскоре последние дома остались позади, и машина, вырвавшись на загородное шоссе, увеличила скорость. За окнами мелькали сады в весеннем цвету, холмы, покрытые гигантским паласом изумрудного разнотравья, захлестнутые половодьем пламенеющих маков, проплывали мимо поля с безукоризненными строчками посевов, корпуса каких-то строек, чуть дальше аэродром, на который опускался тяжелый многомоторный самолет…
Горбоносый с отрешенным видом смотрел прямо перед собой, в спину сержанта-конвоира, лишь иногда отвечая на редкие вопросы человека в сером костюме.
Машина остановилась на окраине большого поселка, раскинувшегося у подножия Копетдага. Широкие бесконечные улицы, окаймленные чинарами и тополями, одним концом упирались в покатые холмы, переходящие в ноздреватые горы, другим — в бело-розовые острова садов, из-за которых чуть просвечивали желтые гряды песков, смыкавшиеся с безоблачным небом. Шофер выключил мотор у старого карагача, распростершего свои заскорузлые ветви над горной рекой, берущей начало неподалеку, в буйных кустах ежевики, будто охраняющей своими шипами хрустальные истоки родника. В тишине было слышно, как по серой гальке звенела вода. Шальной ветерок, изредка налетавший с гор, запутавшись в засохших ветках карагача, издавал дрожащие трели старого гопуза — туркменского инструмента, напоминающего губную гармошку.
Сержант вышел из машины первым. Он открыл заднюю дверцу и кивнул горбоносому. Тот нехотя выбрался из машины, оглядываясь по сторонам.
— Ты зачем привез меня сюда, Ашир, сын Тагана? — хрипло спросил он, обращаясь к человеку в сером костюме. В глазах горбоносого мелькнул испуг, тут же сменившийся равнодушием. — Я никогда не был здесь…
— Эти горы тебе незнакомы, Нуры! — Ашир Таганов усмехнулся.
— Горы, горы… — горбоносый сутулился. — Клянусь горой, и книгой, начертанной на свитке развернутом, и домом посещаемым, и кровлей вознесенной, и морем вздутым, поистине наказанье твое, господи, падет в тот день, когда небо заколеблется и горы двинутся…
— А пока горы на месте, — вставил Таганов.
Тоскливый взгляд арестованного заскользил по застывшей громаде гор, уходящих в поднебесье, задержался на шиферных крышах кирпичных домов и замер на моложавом, задумчивом лице Таганова, как бы говоря: «Ну чего ты от меня хочешь?» Они стояли рядом, но невидимая полоса отчуждения разделяла их… Они росли в этом ауле, от которого осталось одно название, ибо все дома в нем новые или перестроены; они шли разными дорогами — один стал сотрудником госбезопасности Советского государства, другой — пойман как шпион… Были в их жизни моменты, когда они встречались, виделись вблизи и издали — через прорезь винтовочного прицела. Сейчас на какое-то время каждый из них, глядя на крыши родного аула и разлапистые, заматеревшие карагачи, отдался своим воспоминаниям. Но скоро Ашир Таганов повернулся к арестованному.
— Я жду от тебя чистосердечного признания, Каракурт, — проговорил он.
Набычившись, Курреев глядел куда-то вдаль — казалось, он не слышал вопроса, заданного ему Тагановым.
— Скажи, Ашир, меня расстреляют? — он как бы нехотя разжал губы. — Скажи правду… Если я заговорю, быть может, укорочу себе жизнь. С коротким языком жизнь длиннее.
— Сев на верблюда, за седло не прячься. — Таганов посмотрел на Курреева сурово, так, что тот опустил голову. — Не могу ничего обещать. Все решит суд, советский суд, который учитывает чистосердечное признание.
— А ты не хочешь мне помочь? — голос Курреева глухо дребезжал. — Твое одно слово, Ашир, — и мне сохранят жизнь. Ты ведь никак генерал или полковник, с тобой посчитаются…
— Я уже сказал, — Таганов тоже любовался горами, со стороны могло показаться, что два приятеля беседуют о прекрасных видах, которые открылись их глазам.
— Хочу видеть мою Айгуль, моего сына, дочь, внуков, — вдруг страстно выдохнул Нуры. — Не откажи мне, Ашир?! Я расскажу, расскажу… Я расскажу о твоей сестре Джемал, о ее муже Черкезе, которых Мадер увез задолго до войны в Германию.
— Поздно спохватился, — рассмеялся Таганов. — Не могу тебе обещать встречу с Айгуль и детьми, надо сперва узнать, захотят ли они тебя видеть. Они не твои дети…
— А чьи? Мовляма? Твои?
— Не дури, Нуры! Они дети Советской республики, ты их бросил, не кормил, не учил, не воспитывал…
— Не запугивай меня, Ашир! Чего ты хочешь?
— Сперва вспомни, как ты после выучки в разведывательной школе нацистов дважды спускался в Каракумах на вражеском парашюте с немецким пистолетом и взрывчаткой…
— Джунаид-хан был подкуплен английской разведкой, — глухо проговорил Нуры. — Разве тебе это не известно? А я служил Джунаиду… Живя в Герате, хан владел многими домами, магазинами, караван-сараями, бесчисленными отарами овец… Его окружали толпы льстецов… Умер он стариком, оставил старшему сыну Эшши сказочное наследство. Джунаид вершил судьбами таких, как я…
— Эк, куда хватил! — поморщился Таганов, отступая на шаг от Курреева, как бы разглядывая его со стороны. — Ты переметнулся к фашистам, был сотрудником берлинского СД, штурмфюрером СС, награжден фашистскими крестами. По поручению отдела Н главного управления безопасности ездил в Испанию, Швейцарию — отвозил в банки документы нацистских бонз, тебя забрасывали в Югославию на выучку эсэсовским карателям, орудовавшим под видом партизанского отряда. Это ты не скроешь?
— Если тебе все известно, Ашир, то нечего спрашивать! — деланно засмеялся Нуры, лицо его просияло доверием. — Я был тем ишаком, которого учили писать и читать. Помнишь притчу об ишаке? Насреддин взялся обучить его грамоте за двадцать лет, не побоявшись ханской угрозы казнить учителя, если ишак не постигнет грамоту, но мудрый Насреддин смекнул, что за двадцать лет кто-нибудь да сдохнет — не ишак, так хан. А я был ишаком, который ничего не понимал в грамоте разведчиков, только делал вид, что учусь…
— Довольно, Нуры! — махнул рукой Таганов. — Вижу, ты не склонен отвечать на мои вопросы, я подожду… Сам усугубляешь свою вину перед родиной. Поехали назад…
Они сели в машину, и «Волга» понесла их по полированному асфальту обратно.
По утрам конвоир вводил Каракурта в кабинет Таганова, где на небольшом треножнике, приставленном к столу чекиста, арестованного ждал прикрытый салфеткой пузатый чайник с крепко заваренным зеленым чаем. Курреев кивком головы здоровался с Тагановым, привычно садился на стул, молча наливал в пиалу янтарный напиток и, сделав несколько шумных глотков, ждал разговора.
Ашир поправил по краям чистые листки бумаги, потер седоватые виски, не сводя пристального взгляда с Каракурта.
— Итак, советские войска громили Берлин. А вы, сотрудник абвера, в это время уже перебирались в Туркестанский национальный комитет… Так?
— Нет, — покачал головой Каракурт.
…Война закончилась разгромом гитлеровской Германии, но еще до ее поражения лагерь среднеазиатской эмиграции, лелеявший голубую мечту о «свободном» Туркестане, то бишь — без большевиков и без Советов, заметно поредел. Крысы, почуяв гибель фашистского корабля, бежали с него — кто сдавался англичанам, некоторые советским войскам… 2 мая 1945 года на совещании в Мариенбаде Вели Каюм-хан, президент так называемого Туркестанского национального комитета, приказал подчиненным переходить только на сторону американских войск, выполнять все их задания, какой бы характер они ни носили. Комитет пытался смыть с себя коричневый цвет и перекрашивался на американский манер… Каракурт сперва оказался в американском лагере перемещенных лиц, откуда его скоро вызволил все тот же «президент» Туркестанского комитета.
