Георгий Свиридов - Стоять до последнего
— Она жила не в Брюсселе?
— Когда она задумала свое дело, свой героический отчаянный поступок, Марина сняла отдельную комнату в Брюсселе и прописалась там, чтобы не навлечь неприятности на свою семью, если ее вдруг задержат на месте покушения. Она все продумала, камрадо!..
Гольде сделал паузу, взял пивную кружку, повертел ее в руках и снова поставил на стол. Вальтер молча ждал, не торопя товарища. Конечно, не так легко рассказывать о том, кого много лет хорошо знал и вдруг увидел в новом героическом свете, но слишком поздно, когда того уже нет в живых.
— Муж ее рассказывал мне о тех последних днях, когда она еще была дома. Он говорит, что в тот роковой день, восьмого декабря, Марина вернулась домой слишком поздно, очень поздно. Георг начал уже беспокоиться, не случилось ли чего-нибудь, не попала ли жена в беду, как послышался ее привычный стук в дверь. Муж был поражен ее необычно взволнованным и удивительно веселым видом. Она давно такой не была. «Понимаешь, Юра, задержалась у подруги, — ответила она на его законный немой взгляд. — Там было весело!» И впервые за много недель Марина спокойно спала в ту ночь. Ни тогда ночью, ни утром она и словом не обмолвилась о том, что ухлопала немецкого офицера. А убила она того гада ударом ножа на площади. Тот и пикнуть не успел. Какая ненависть вела ее рукой, чтобы так сразить сразу гитлеровца!.. А через два дня в газетах появилось сообщение о покушении на помощника коменданта. Муж сказал ей: «Смотри, Марина, патриоты уже действуют!» Она улыбнулась. А когда он прочел ей сообщение германского командования о том, что арестованы пятьдесят граждан Брюсселя в качестве заложников, и грозное предупреждение о том, что «если преступник не явится сам или его не выдадут горожане властям, то все заложники будут расстреляны», то в глазах Марины показались слезы. «Бедные, несчастные люди, — шептала она. — Почему же должны пострадать они, невинные?» Весь вечер она была сама не своя, металась по дому, все у нее валилось из рук. Она с нежностью принималась обнимать и целовать старшего сына Никитку, потом хватала на руки трехлетнего Вадима и, обливаясь слезами, покрывала его поцелуями… Муж не понимал, что же творится с женой, недоуменно смотрел на нее и терпеливо ждал, когда же та успокоится и все расскажет ему… И она открылась ему, когда детей уложили спать. Призналась во всем. Представляете, как тот был поражен и потрясен!.. Я ни за что не хотел бы быть на его месте… Уж лучше идти в атаку, как тогда на берегу Эбро, чем видеть такое. Что он мог ей посоветовать? Начал отговаривать, но она и слушать не хотела… А что бы я мог ей посоветовать?.. Что бы, Вальтер, ты ей посоветовал, когда там из-за тебя на краю могилы стоят пятьдесят невинных? Такие-то дела, камрадо. Утром шестнадцатого декабря она ушла из дому. Ушла навсегда… А дальнейшее ты знаешь. И никакой «руки красной Москвы» тут нет, об этом мы и написали в нашей газете. Только вот бумаги нет, чтобы напечатать.
Гольде глотнул воздух, положил на стол свои два тяжелых сжатых кулака, сосредоточенно уставившись в одну точку, и в суженных потемневших глазах появилась печаль человека, потерявшего самого близкого друга. Гольде искренне сожалел, что не привлек ее к своей группе патриотов.
— Марину сначала судили здесь, в Брюсселе, судила военная полевая полиция. Они приговорили ее к расстрелу. А потом ее вдруг отправили в Германию. Увезли в Кельн. Там дело Марины Шафровой заново рассматривал уже гитлеровский политический трибунал. Приговорили ее к смертной казни, к гильотине: как в средние века… Казнь Марины Шафровой[2] состоялась в последний день января, тридцать первого. Знала ли она, идя на гильотину, что немцы потерпели такое поражение под Москвой?..
3Григорий очнулся от холода и тишины, словно проснулся после долгого сна. Во рту стояла неприятная горьковатая сухость и странный солоноватый привкус. Сознание быстро возвращалось к нему. «Где я? Сколько времени прохлаждаюсь? — пронеслось в его голове. — Кажется, еще живой!» Не открывая глаз, он пошевелил сначала правой рукой, потом левой, подвигал пальцами… Целы! Потом осторожно, пугаясь самого себя, шевельнул одной ногой, потом другой. Облегченно вздохнул.
Чем больше он приходил в себя, тем явственнее ощущал холод, который добирался, казалось, до самых костей. Григорий открыл глаза. В темном закопченном танке стояла серая полумгла, и трудно было определить время суток: то ли утро, то ли вечер. Кульга попытался привстать, но едва он сдвинулся с места, как острая боль пронизала все его тело снизу от бедра до головы. Он полежал некоторое время без движения, постепенно снова приходя в себя. «Все же я подбитый, — подумал он невесело, — и, видать, крепенько».
Григорий закусил губу и некоторое время смотрел прямо перед собой на ободранное, свисавшее лоскутьями темной кожи сиденье механика-водителя. Осколок снаряда изодрал то сиденье до самого нутра. «А у меня что изодрано?» И Кульга неторопливо поднес к лицу левую руку и, вцепившись зубами, стянул меховую перчатку. Ощупью потрогал лицо, голову. Край шерстяного подшлемника весь зашелся в ледяную корку, а возле левого уха обнаружил рваную дыру, мех шлема превратился в сосульки… Он ощупал еще раз, не ощущая никакой боли. «Неужели только шлем разорвало и голову не задело?» — подумал Григорий, но, чуть сунув пальцы в рваную дыру, сразу почувствовал липкую влагу… И сразу, как будто бы кто-то содрал предохранительную пелену, Кульга ощутил головокружение, разливающуюся боль по всему телу, которая исходила от правого бедра, словно к нему приложили раскаленный на огне камень.
Григория от такого открытия бросило в жар. Кажется, минуту назад он шевелил ногой в полузабытьи и никакой боли не чувствовал. Как же так?.. Он торопливо зашарил деревенеющими на холоде пальцами по изодранному задубевшему комбинезону, ощупывая свою грудь, бока, живот… Может, где еще рана?
Потом, превозмогая боль, уперся локтями и с трудом приподнялся, сел. Отдышавшись, протянул руку к правому бедру, осторожно притрагиваясь пальцами. Осколок выше колена разодрал комбинезон, ватные брюки и чесанул по бедру. Насколько глубока рана, он определить не мог. Попробовал еще раз двинуть правой ногой. Она шевельнулась. Значит, кость цела!
Кульга глотнул морозный воздух, одолевая подкатившую к горлу тошноту, и, вынув из кармана индивидуальный пакет, разорвал его зубами. Вдруг совсем рядом, у самого танка, послышались голоса. Кульга застыл с остатком бинта в руке, жадно вслушиваясь. Кто там? Свои?
Поспешно сунув бинт за голенище сапога, он стал шарить вокруг себя, ища оружие. На душе потеплело, когда нащупал автомат. Часть деревянного приклада на автомате была срезана осколком и торчала углом. «Главное — стрелять из него можно, — заключил Кульга, обретая уверенность. — Живым в руки не дамся!»
Слышно было, как похрустывает снег под ногами. Немцы обошли танк, о чем-то переговариваясь между собой. Их было трое. Кульга не шевелился, боясь нечаянным шумом выдать себя. «Верхний люк закрыт, оттуда им не влезть, — размышлял он. — Ив нижний не сунутся… Рискнут — перебью по одному».
Немцы, полопотав о чем-то, вскоре удалились. В танке стало почти светло. Кульга понял, что наступает утро. Стянул с головы разорванный меховой шлем и, стискивая зубы, замотал голову бинтом, ощущая под пальцами смерзшиеся комочки волос. Потом, стараясь не сдвинуть повязку, осторожно надел шлем.
Вдалеке неожиданно послышались голоса и загудел трактор. Григорий притих, вслушиваясь. Когда ему показалось, что говорят по-русски, сердце забилось радостными толчками. «Надо дать о себе знать, а то пройдут мимо!»
Кульга вылез из люка, закоченевшими пальцами прижал автомат и нажал на спуск. В морозном воздухе гулко грохнули выстрелы. И снова ватная тишина забила уши. Тягостно шли минуты. Потом издалека донеслись слова:
— Не стреляйте! Свои!
Григорий, глотая густую слюну, пополз вверх по отлогому склону, не выпуская из рук автомата. Выглянул из-за танка. Прямо к нему катил гусеничный трактор, и он узнал водителя, сержанта с рыжими усами из сборного пункта аварийных машин. — Свои!..
У Кульги потеплело на сердце — теперь спасен! И тут же он подумал о том, что с вершины высотки немцы запросто могут уничтожить гусеничный трактор. Не выпуская из рук автомата, он переполз на другую сторону танка, где лежали убитые Новгородкин и Скакунов, и взглянул на высоту. Он хорошо помнил расположение огневых точек. Присмотревшись, Кульга увидел, что огневые точки перестали существовать. Проволочные заграждения разбиты, блиндажи разворочены взрывами, и торчат сиротливо одинокие бревна. Григорий улыбнулся, разглядывая бесформенные остатки недавнего грозного дота:
— Наша работенка…
И тут он понял главное — пока лежал в забытьи в танке, наши вторично штурмовали высоту, выбили немцев и пошли дальше!
