Ежи Ставинский - Венгры
В глазах у полковника вспыхнули искорки.
— Что-что?
— Я бы и сам провернул это дело, — небрежно заметил Гуркевич, — да они вот требуют письменных полномочий на переговоры от командующего восстанием.
Полковник распрямился.
— Расскажите все с начала!
Гуркевич рассказал. Полковник поднялся и подошел к двери.
— Связь с центром есть? — громко спросил он кого-то.
— Радиосвязь по-прежнему через Лондон, — ответили из соседней комнаты. — На приземной волне не получилось…
— Что? — поразился Гуркевич. — В центр города через Лондон?
— Через Лондон, — процедил полковник. — Подождите.
Он вышел. Гуркевич присел и посмотрел на план Варшавы.
Легко было сообразить, что красным карандашом обозначены польские позиции, а синим — немецкие. Возле Садыбы путь на Вилянов перерезала жирная синяя черта.
— Ох, — вздохнул Гуркевич.
В соседнем помещении трезвонили телефоны, одновременно говорило сразу несколько человек. Полковник вернулся минут через двадцать.
— Подождите майора Грома, — сказал он, сверля Гуркевича взглядом из-под густых бровей. — Он будет здесь под утро. Придет через канализацию из центра. Вы отведете его в венгерский штаб.
— А как? — жалобно переспросил Гуркевич, бросив взгляд на план Варшавы. — Я вижу, они и Садыбу окружили…
— Через Садыбу из города выходит гражданское население, — сурово ответил полковник. — Пройдете. И помните, никому ни слова, хоть бы вас на куски стали резать. Совершенно секретно.
— Даже нашим? — спросил Гуркевич.
— Никому! — отрезал полковник. — Всюду могут быть немецкие шпионы. Если получится, я вас представлю к награде.
Гуркевич хмыкнул.
— Мою супругу тоже?
Майор Гром был низеньким, лысым и полным мужчиной лет сорока — сорока пяти, с лицом довольного жизнью обывателя. За стеклами очков блестели маленькие глазки. В бриджах и кургузом пиджачке, он семенил рядом с Гуркевичем с небольшим узелком на спине. Они обгоняли группы людей, навьюченных огромными тюками, толкающих коляски, несущих на руках детей. Августовское солнце жарило вовсю. Шедшая рядом взмокшая от пота женщина в ондатровой шубе, в черной фетровой шляпе волокла внушительный мешок; ее муж, в черном пальто с воротником из опоссума, сгибался под тяжестью двух чемоданов. Он со злостью взглянул на Гуркевича — легко шагавшего в своей холщовой курточке и помахивавшего пустыми руками.
— Господи! — простонал мужчина. — Моя жена…
— Быстрей, майор, — проговорил Гуркевич. — Нам еще топать и топать.
— Тише вы… — прошептал, ускоряя шаг, майор. — Никаких званий. Мы познакомились случайно, по дороге. Если нас разделят, встречаемся в Залесье.
— Пилсудского, шесть, — добавил Гуркевич.
— Бедный маршал! — выдохнул майор. — А может, и хорошо, что он умер? Если что-нибудь случится… бумаги в моей левой подошве.
— У меня в рукавах вы найдете товар получше — две золотые пятирублевки. Если я… того, отдайте их жене. Впрочем, нет!
— Нет? — удивился майор.
— Нет, — ответил со злостью Гуркевич. — Отдайте сиротам.
Оба задрали головы. На Варшаву, поднимаясь дугой от Окентья, шли пикирующие бомбардировщики. Люди вокруг загомонили.
— На Средместье летят, — вздохнул Гуркевич. — Если выйдет с венграми, у нас появятся зенитки и мы спокойно дождемся большевиков. Где они, черт возьми?
— В Отвоцке[15], — сухо ответил майор.
— Да, напортачили вы с этим восстанием! — не удержался Гуркевич. — Нельзя было, что ли, получше согласовать?
— С кем? — удивился майор.
— С красными, ясное дело, не с Царицей же Короны Польской! — возмутился Гуркевич. — Скоро уже две недели, а они всё никак не дойдут до Варшавы!
— Немцы их малость отбросили, — объяснил обстановку майор. — А договариваться было незачем. Они нас все равно не признаю́т.
— Что значит, не признают? Вы ведь деретесь с немцами. Восстание помогает…
— Им оно не помогает, — негромко ответил майор. — Мешает. Не прикидывайтесь дурачком.
— Дурачком? — воскликнул Гуркевич. — Разве варшавяне не дают немчуре по мордасам?
— Мы подняли восстание, чтобы быть первыми, — устало сказал майор. — Чтобы водрузить знамена. Вы в курсе, что такое большевизм?
— О Боже! — взвыл Гуркевич. — А Варшава? Кто вышвырнет отсюда немцев? Вы?
— Они, — отрезал майор.
— И что тогда? — рявкнул Гуркевич.
— Ничего, — вздохнул майор и отер пот со лба. — Правительство в Лондоне решило биться до конца…
— А им до этого какое дело? — спросил Гуркевич, указывая пальцем на навьюченную пару.
Майор опять вытер лоб.
— Именно в этом заключается польская трагедия, — сказал он немного погодя. — Вы не учили историю?
Гуркевич насупился.
— Я живу на Кручьей. Угол Журавьей. Там, где «Нарцисс»[16]. Он еще стоит?
— Еще стоит, — сказал майор.
Они приближались к форту. Людской поток становился все гуще, в него вливались ручейки с поперечных улиц. Солнце палило нещадно. Процессия двигалась медленно, люди спотыкались под тяжестью узлов. С тротуара за ними следила группка вооруженных автоматами повстанцев. Ближе всех стоял высокий парень с нашивками сержанта-подхорунжего[17]. Щеку его перерезал багровый шрам, рука лежала на прикладе «шмайссера». Уходившие из города смотрели на него угрюмо; он, казалось, их не замечал.
— Немцы выпускают… всех? — спросил его Гуркевич.
— Выпускают, — неприязненно ответил парень, пронзая Гуркевича взглядом. — С папочкой идете?
Он кивком показал на толстого майора. Тот, исполненный достоинства, прошествовал мимо. Гуркевич хихикнул.
Подхорунжий спросил:
— А ты, приятель, не слишком ли молод, чтобы драпать?
Гуркевич приосанился.
— Я ухожу, потому что все это не по мне.
— Что? — удивился подхорунжий. — Ты, брат, я вижу, гордый очень, да? А кто ты вообще такой? Немцев бить не хочешь?
Один из бойцов предложил:
— Давайте отведем его в форт. Пусть ящики с боеприпасами таскает.
— Или сортиры пусть роет! — добавил другой.
Гуркевич отпрыгнул в сторону.
— Поцелуйте меня…
Подхорунжий шевельнул рукой, словно бы хотел снять с плеча «шмайссер». Гуркевич бросился в толпу. Подхорунжий презрительно ухмыльнулся.
Впереди блестела лысина майора. Рядом с Гуркевичем две женщины толкали детскую коляску, до небес нагруженную всяким барахлом. Наверху, непонятно как удерживаясь, сидел на стиральной доске черный карликовый пинчер. В выпученных глазенках сверкала глуповатая хитрость. Последние польские позиции остались позади. Из подвального окошка торчал пулеметный ствол. Поперек проезжей части лежал на боку серый «вандерер». Внутри, на дверце, застыл скрюченный конвульсиями толстый немецкий фельдфебель. По отекшему белому лицу ползали сонные мухи.
— Эй, да вы, я вижу, без поклажи! — крикнула одна из женщин Гуркевичу. — А ну-ка помогите мне.
За поворотом показались зеленые мундиры. Майор кивнул Гуркевичу, улыбнулся и двинулся вперед, неестественно согнувшись под невесомым узелком. Гуркевич подошел к коляске и что есть сил со злостью ее толкнул. Песик визжа скатился вниз, брякнулась на камни стиральная доска.
— Да вы что, совсем спятили? — заверещала женщина.
По обеим сторонам зазеленело оцепление — жандармы с оружием наизготовку. Майор согнулся в три погибели, словно в приступе аппендицита. Людей выстраивали в длинные колонны. Гуркевич, даром что была жара, ощутил неприятный озноб; он поспешил ввинтиться между тетками с коляской и стайкой бормочущих молитвы монашек. Жандармы покрикивали, подгоняя людей прикладами. Колонна, охая, пошла вперед. Гуркевич вцепился в ручку коляски, украдкой поглядывая на немцев. Внезапно он вздрогнул, почувствовав на себе пристальный взгляд из-под тяжелой каски.
— Komm, komm, — сказал жандарм, указывая на Гуркевича пальцем.
Гуркевич оцепенел. Оставив коляску, словно загипнотизированный, двинулся к немцу, не глядя ни под ноги, ни по сторонам. Он видел лишь красную от жары, грозную физиономию и наведенный на толпу автомат. Ссутулившись, остановился. Жандарм показал стволом куда-то вбок и вниз, и лишь теперь Гуркевич заметил мелкую бабенку лет шестидесяти, бессильно сидящую рядом со здоровенным мешком.
— Tragen! — рявкнул жандарм. — Helfen![18]
И толкнул Гуркевича стволом автомата в грудь. Бабенка живо вскочила. Блеснуло вытертое плюшевое пальтецо. Гуркевич приблизился и попытался приподнять мешок; жандарм помог взвалить его на спину. Гуркевич, шатаясь, возвратился в колонну. Бабенка резво семенила следом и улыбалась беззубым ртом.
— Спасибо, вам, спасибо… Господь вам воздаст.
Гуркевич ответил ей яростным взглядом. Жандарм шел за ними меж путей узкоколейки. Сбоку мелькнула лысина майора; он посмотрел на Гуркевича с совершеннейшим равнодушием. Груз в мешке продавливал позвоночник. Из мешковины выступали острые края.
