Игорь Николаев - Лейтенанты (журнальный вариант)
Меня грызла зависть: почему они командуют мною, а не наоборот?! Тем более было невыносимо терпеть над собой ненавистного Блинова!
Разбитной (казавшийся себе таким) столичный парень с Кропоткинской против провинциалов. Я дергал их за каждую оговорку, за неумело поданную команду...
Сейчас мне стыдно — ребята сложили головы там, где судьба позволила мне уцелеть.
Любуясь склокой, рота веселилась. До поры. Остроумие ревнивца надоело даже простодушным. Моя навязчивость “учиться надо энергичней — фронт ждет” воспринималась глупой ходульностью. Тугодумов раздражала суетливость (“Чего выскакивает!”), верхоглядов занудливая дотошность (“И так все ясно!”), некоторые кривились (“Выслуживается...”), другие веселились (“Миллиметрики пересчитывает — блохолов!”), невзлюбившие якобы раскусили (“Хочет за училище зацепиться!”). Недоумение общее: “Больше двух кубарей все равно не дадут!”
Рота расслаилась по интересам, я оказался на обочине. И городских и деревенских объединяло “школярство” — тянули от контрольной до контрольной. Сдать благополучно и забыть как страшный сон считалось хорошим тоном. Задавали его гуляки: впереди война, а под боком город и надо пожить на всю катушку. Но, чтоб получать увольнительные, нельзя заваливать контрольные.
Я ни с кем не сдружился. Город меня не интересовал, местные девицы — тем более. Изо дня в день я наивно готовился воевать. Зубрил, мало что в них понимая, уставы и наставления. Перерисовывал из нового, только что вышедшего “Боевого устава пехоты” (БУП-42) схемы боевых порядков роты и взвода. Схема, она и есть схема — линии. И в голове — каша.
Удивительно, но на передовой иногда будут всплывать застрявшие в памяти уставные положения. Ценность БУПа-42 я пойму, конечно, только там.
Рота посмеивалась надо мной, я огрызался. По собственной дурости восстановил ребят против себя. Одних обозлил, для других стал пустым местом.
Я маялся от ощущения не то подступающих неприятностей, не то начинающейся болезни. На этом переломе Блинов устроил мне подлость.
В училище заехал отец одного из одноклассников и через сына передал мне письмо от родителей. Когда я сказал парню, что хотелось бы расспросить о своих, то тот пригласил вечером с собой: все абезьские пойдут на встречу с его отцом.
Нам дали увольнительные.
Но дороге они меня бросили. Организовал Блинов. Они внезапно разбежались. Спохватившись, я кинулся за ними. Увы... По московским дворовым законам пацаны могли враждовать сколь угодно, но вмешивать в свои дела взрослых?!
Свое унижение помню так, словно случилось вчера. Я стоял, глотая слезы, — человек, которого я хотел увидеть, два дня назад разговаривал с мамой и отцом. Очень дорого узнать, как они выглядят, как им живется.
Вокруг под черным небом черные дома и белый снег, ни огонька, ни души...
Об этом страшно писать — все мои обидчики погибли...
После войны мне явился двойник Блинова. Осень 1945 года. Москва, офицерский продпункт на Стромынке. Я отпускник, получаю по аттестату паек и в толкучке сталкиваюсь носом к носу с... Блиновым!
Его же убило?! Но именно Вилен стоит перед мной, не обращая на меня внимания. Его рост, нос с горбинкой, говор, манера держаться — мягко, но свысока. Соображаю: как спросить? Вилен родом из Харькова.
Делаю усилие, отрываю ноги от пола:
— Слушай, капитан, ты жил в Харькове?
— Никогда не был. А что?
— Извини, обознался.
Он не удивился. Война перебаламутила жизнь. После нее все кого-нибудь искали, то и дело ошибаясь…
А может, это был все-таки он?
Осенью 1942 года кормили скудно. Всем как-то хватало. Мне — нет, хотя аппетит скромнее многих. Продолжал расти?
— Терпи, — сказал лейтенант Капитонов, когда я, стесняясь, признался. — Война.
Терпел, слабел... Исчезла задиристость. Ощущение голода стало привычным. Пропал интерес цеплять Блинова и его компанию. Склока в роте стихла. На занятиях, как и все, постигал матчасть различных минометов (ротный — 50 мм, батальонный — 82 мм и полковой — 120 мм). Отрабатывал положения строевого устава. Как и вся рота, “тонул” в уставе внутренней службы.
Регулярно ходил в наряды — дневальным, по роте. Для несения наряда на территории училища оказался негоден. Стоя на посту возле продсклада, расковырял один из мешков на помосте, а там мерзлая печенка. Успел сгрызть несколько кусков, пока застигли.
В одиночном ночном дневальстве я обворовывал товарищей и устраивал себе пир. Не съеденная до конца вечерняя норма хлеба оставлялась ими на завтра корочками и ломтиками в кружках и стаканах на полочках в спальне.
Глухой ночью при резком стосвечовом свете, я, затаив дыхание, отщипывал от этих кусочков ничтожные крошки, стараясь делать это как можно аккуратней, чтоб утром не хватились, при этом безумно боясь, что кто-нибудь проснется.
Двадцать или тридцать крошек хоть немного, но глушили голод, особенно если запить их горячей водой.
Хуже всего, что меня стали жалеть. Поначалу я стеснялся своего состояния — все происходило помимо моей воли, само собой. Но постепенно ощущение стыда и позора исчезло, осталось только желание хоть чего-нибудь съесть.
— Спишь что ли! — подтолкнули как-то раз в строю.
Я не спал — отсутствовал. Позже я от Ляли узнал, что торжествующая школьная компания живописала ей обо мне в письмах. Она не верила.
В сумеречном состоянии вдвоем с таким же доходягой, ища еду, мы забрались в каптерку. Мы ничего там не украли, поскольку искали еду, а каптерка — склад имущества.
Как нас срамили на “товарищеском суде”! Кто-то сказал о болезни. “Гнилой либерализм!” — выкрикнул председатель суда комсорг Блинов. — Они воры!” Кто-то что-то еще говорил. Я не вслушивался — все текло мимо меня. Словно и не обо мне. Стали обсуждать приговор: отчислить рядовыми на фронт.
Очнулся от тычка в бок — командир батальона назвал мою фамилию:
— Откуда вы взяли, что он вор?
С “напарником” решили поступить по приговору, а на мне споткнулись: комбат приговор отменил. Почему? Какой-то капитан повел меня за собой.
Я послушно брел, пока не увидел лист белой бумаги. Машинально определил: полуватман. Грани ребрышек карандаша: “два эм”. Кисти... Колонок?! Разных номеров. Акварель в коробочке. Гуашь в баночках. Банка с прозрачной водой...
Газетный лист. Статья “О введении новых знаков...” — фотографии незнакомой военной формы...
С помощью капитана, оказавшегося начальником клуба училища, до моего сознания постепенно дошла фантастическая новость: РККА по приказу Сталина надевала погоны! Это же белогвардейщина? Тут я сообразил: “Чего голову ломать. Надо так надо. Даже забавно...” Капитан объяснил: срочно нужны наглядные таблицы.
Наконец-то повезло!
Рота отправлялась в поле на тактические занятия, а я в тепле перерисовывал с газетных фотографий в размер больших листов новую форму. Раскрашивал по описаниям.
Я стал потихоньку поправляться — вторая миска супа, дополнительный хлеб, а главное — востребованность. Сделав таблицы в срок, ослаб настолько, что вместо благодарности перед строем роты — так задумал восхищенный комбат — меня срочно отправили в санчасть училища.
Малокровие, чесотка, чирьи... Общее истощение.
В санчасти я понял, что нахожусь в пустоте. К курсанту из стрелкового батальона ежедневно приходили приятели — а лежал-то он всего неделю. Меня за месяц никто не навестил.
Было тревожно: как встретят в роте?
Зря тревожился — в роте меня никак не встретили. Казарма же потеплела. Что с нею? Не мог же я так по ней соскучиться! Разгадка на стенах. Мои плакаты (не бог весть какие) были нарядны и радостны. Золотые погоны, разноцветные петлицы, колоритные мундиры...
“В общем получилось”, — удивился я.
Все-таки надеялся, что меня заметят. Но словно ничего не было, хотя вокруг — и кто распинал, и кто глазел. “А чего им помнить? — сообразил я.
С кем случилось, тот и помнит, если хочет”. Я не хотел, да помнил!
“Пустота, живущая в пустоте, — оценил я себя. — Обойдусь!”
И в красноармейской книжке вместо “курсант” с вызовом написал: “юнкер”…
Это пока еще детская игра в песочнице. Чтоб стать истинно “одиноким волком”, нужны особые ситуации и силы, чтоб их перебарывать.
Рота меня не замечала. Случалось, меня молча огибали, как нечто неодушевленное. Мой разговор оказывался невпопад. Педагоги-лейтенанты меня словно не видели.
Они помнили мой позор.
Кто знает, чем бы обернулась эта тоска, если бы не Монтин.
Глава 3
Тоску вылечили там, где и не думал.
Рота пошла в суточный наряд. Меня, ни к чему не пригодного, старшина отправил чистить картошку. Называлось: “на картошку”.
В подвале при свете голой лампочки человек пять курсантов, сидя вокруг бачков, что-то обсуждали. Чужое веселье обыкновенно раздражало непонятностью, а сейчас было все равно. Удивило, что столь оживлены самые тихие и никудышные парни роты. Неожиданно присутствие Монтина. Возраст — за тридцать. До армии “ходил в больших начальниках”, а — простой курсант. Его фамилия запомнилась, когда бегал в связных — вызывал Монтина к ротному. Что общего у взрослого человека с “болотом”?
![Юрий Нагибин - Вместо предисловия [к сборнику «Время жить»]](/uploads/posts/books/44833/44833.jpg)
