К. Цетник - Дом кукол
— А что вы с ней сделаете? — спросил Вевке.
Милиционер не сдвинулся с места, не нарушил удобную позу. Он даже не посмотрел в сторону Даниэлы, как будто не о ней шла речь. Глаза его прикрыты ресницами, он продолжает тихим, сонным голосом:
— Что значит «что»? Завтра она пойдет в «транспорт».
И гибель, и спасение приходят к человеку невзначай. За обещание пришить новые кожаные подошвы к сапогам милиционеру, спас тогда Вевке Даниэлу от смерти.
Даниэла спустилась вниз.
Ей не спится. Еще комендантский час, но ее тянет к воротам дома. Ведь в воскресенье пришел к ней Гарри из первого еврейского квартала. В воскресенье мастерские не работают, а немцы напиваются в своих кабаках, и Гарри легче улизнуть. В воскресенье опасность не так велика.
Коридор около ворот уже был полон людскими тенями. Холодный воздух насыщен влагой. Даниэла приподняла воротник дождевика. Она наивно думала, что будет единственная или, по крайней мере, первая. Каждое воскресенье она так думает. Но стоит ей войти в этот длинный сумеречный коридор, она тут же чувствует, как ко всей длине стен прижаты люди. Ей любопытно знать, как долго они уже стоят и ждут. Кто-то подходит к воротам, открывает их и тут же возвращается на свое место.
Ворота открыты. Снаружи в коридор как бы смотрит пустая, вымершая улица. Мертвая и пасмурная. Медленно падал мокрый снег. То ли снег, то ли дождь. К чему и зачем, собственно, она так спешила прийти сюда? Если бы не мокрое месиво, она бы как все тут же по окончании ночного комендантского часа побежала бы на улицу. Она взглянула на площадь, на дом «юденрата», который был границей; там, на клочке поля, ждала бы она появления Гарри, хотя в этом не было никакого смысла, так как по большей части Гарри появлялся только в полуденные часы. И не только это. Она ведь сама его упрашивает, чтобы он не выходил из своего квартала в утренние часы. Как странно: каждый раз она его упрашивает об этом, и все-таки бежит по площади к границе, отмеченной домом, сразу по окончании комендантского часа. Она останавливается там, и глаза ее устремляются в поле. Она надеется, что вот-вот различит в появляющейся точке Гарри. Точка приближается, она все больше и больше обозначается, ах, это чудесно, она всегда еще издали чувствует приближение Гарри. Как было бы хорошо, если б он пришел пораньше! Сердце подсказывает ей, что это может плохо кончиться. Но как повлиять на него, чтобы он не ходил сюда? Бог небесный, храни его от всякого зла!
Когда ей удастся заработать несколько марок, она прежде всего пойдет к сапожнику отремонтировать ботинки. Боже упаси заходить к Вевке! Нет, этого она себе никогда не позволит, даже если ноги сгниют! Он ведь не захочет взять у нее денег. Кажется, Хаим-Юдл принес вчера тюк нового войлока. Тогда она сможет заработать немного. Заработать трудно. Покуда обегаешь знакомых, сходишь туда-сюда, уже начинается комендантский час. Если ей не удастся вовремя отремонтировать ботинки, они просто спадут с ног. Воскресенье — единственный день, когда можно немного заработать. Когда она вернется, уже начнет темнеть и ничего не успеешь сделать. Может, ей сейчас подняться в «точку» и спросить Хаим-Юдла, есть ли для нее какая-нибудь работа? До обеденных часов она, пожалуй, еще успеет сходить по его поручениям и заработать несколько марок. Но Хаим-Юдл, наверное, еще спит. Невезучая она какая-то. Другие успевают все сделать, а ей никогда не хватает времени. Всю неделю она с нетерпением дожидается воскресного дня, а когда наступает этот день, он как-то протекает между пальцами. Если бы она была более проворна, она успела бы сегодня заработать немного. А, может, Гарри постарается прийти пораньше? Если бы Хаим-Юдл имел что-либо для нее, он, наверно, сказал бы ей об этом, еще вчера. Она не жалеет, что отказалась взять Санины ботинки. Все, что у них есть, они постепенно выносят из дому, продают и обменивают на хлеб. У Гарри уже ничего не осталось, кроме одежды, которая на нем. За такие ботинки, как у Сани, они могут прокормиться, пожалуй, целую неделю. Совершенно новые ботинки. Не забыть бы ей сделать новые шнурки для своих ботинок, — обычно по утрам они запутываются, а ведь надо всегда спешить на работу. Да, она, действительно, нерасторопная.
Где-то в углу коридора сверкнула маленькая огненная точечка. Она вспыхивает и тускнеет. Это в темноте молча курит человек.
Коридор похож на подземный тоннель, наполненный тенями. Все, стоящие здесь, поднялись из своих постелей, подгоняемые горем и страхом. Каждый ждет окончания комендантского часа, чтобы успеть куда-то сбегать: кто в «юденрат», кто к посреднику. Каждый хочет узнать, что с мужем, женой или сыном, взятыми вчера из дому, находятся ли они еще в гетто, удастся ли повидать их, покуда их не услали.
С противоположной стороны улицы, из ворот, что напротив, высовываются головы людей, осторожно следящих, не прошел ли кто-нибудь по улице. Они хотят узнать, можно ли уже выходить. Как только зажжется первый предрассветный луч, тени, как сумасшедшие, ринутся к воротам. Как только решится бежать один, остальные побегут ему вслед. Горе, до того скрытое в квартирах, прорвется наружу шумом и возней и заполнит своим кошмаром все улицы еврейского квартала.
Теперь эти тени ждут появления дневного света. Но в гетто день не спешит заняться.
Ближе к вечеру, около пяти часов, когда вечер как бы невзначай подкрадывается, и приближается комендантский час, опять начинается беготня. Ворота гетто закрываются, и немцы начинают искать свои очередные жертвы. Следят. Если человек опоздал на одну минуту он уже никогда не вернется в свой дом. Часовой мастер Гринберг, что живет напротив, был схвачен в нескольких шагах от своего дома. На следующее утро его жена ждала окончания комендантского часа, чтобы успеть сбегать и узнать, удастся ли ей еще увидеть мужа до того, как его отправят.
Около пяти часов вечера людское горе опять вливается в квартиры, Угрюмое, оно ползет со стен, наваливается на человека и подносит ко рту его ядовитую чашу печали.
Коридор наполняется тенями, еще и еще. Даниэле, может, лучше подняться в свою «точку»? Ведь когда все ринутся наружу, она, так или иначе, все равно уступит свое место. Она шагнет всего несколько шагов, и ее ботинки наполнятся водой. А что ей делать сейчас? Ведь в своем еврейском квартале Гарри еще нельзя показываться, нельзя еще выйти за ворота. Зачем же она пришла сюда? Но если бы она могла спать. Если бы там можно было бы зажечь огонь! Ее выгоняет оттуда мгла. Здесь мгла живая, она дышит.
Тени, опережая одна другую, идут из разных дворов и поглощаются темнотой и мраком коридора. В каждом из трех дворов дома Гелера живет людей не меньше, чем на улице Мегурия в промышленном центре. А количество евреев, живущих в этих трех дворах, вне всякого сомнения не меньше, чем евреев в довоенном еврейском городке. Она ведь своими глазами видела всех евреев Ябловы, согнанных на базарную площадь. «Все евреи наружу!!!». «Все на рынок!» — Воспитательница их класса была готова выйти с девочками к немцам:
— Что плохого мы сделали немцам? Они ведь люди! Мыслимо ли, чтоб они не понимали?!
В учительской промышленного центра учитель Верник крикнул:
— Это не иначе, как злостная агитация биржевых спекулянтов. Никакой войны нет и не будет!..
Как будто все зависело от него. Как будто весь мир — его класс, все люди — его ученики, а он — их наставник.
— На последнем педагогическом совете мы решили организовать экскурсию, и это решение выполним во что бы то ни стало, — победоносно закончил он свои слова.
Немцы…
Она впервые видела немцев. Никто из девочек до этого не видел их.
«Зачем немцам причинять нам зло?» — не могла сообразить воспитательница класса. Учителя Верника тогда сильно ударило о плиточный пол. Минуту до этого он стоял вместе со всеми. Как это немцы увидели его снаружи? Он ведь только взглянул в щель форточки; даже стекло не разбилось.
…Со двора в коридоре появился человечек небольшого роста с большим пустым мешком на плече. Ноги втиснуты в тяжелые сапоги выше колен. Он шаркал ими по выстланному плитами влажному двору. Приблизившись к мглистому коридору, он задержался. Тут-то и узнала его Даниэла: Шламек! Сын того еврея, которому немцы выжгли на лбу слово «еврей». Она его видела несколько месяцев тому назад в этом же дворе; он шел следом за матерью, тянувшей на себе своего раненого мужа. Он тогда выглядел лет на шесть — семь. Теперь он стал еще меньше, будто усох. Иногда и Даниэле кажется, что она уже старуха, сморщилась, волосы поседели. Но, вглядываясь в зеркало, она к удивлению своему убеждается, что красота ее не поблекла, напротив, она стала еще красивее, расцвела, а волосы золотятся и завиваются локонами куда более пышными, чем, раньше.
Шламек пробрался в общий коридор, остановился в темноте и затем исчез. Даниэла как бы видит кровоточащее лицо его отца, обнаженную, разбитую, окровавленную голову. В тот день его отец отправился к немцам просить разрешения взять из квартиры кровать и одеяло для ребенка. Немцы набросились на него и раскаленным железным прутом выжгли ему на лбу «еврей», а на груди — «Хайль Гитлер!» Только после этого ему разрешили убежать. Когда «юденрат» собрал всех больных гетто для отправки их транспортом, отец Шламека, перед тем как войти в машину, быстро снял с себя сапоги и бросил их мальчику:
