Макс Поляновский - Дважды Татьяна
Чертежик на листке из чужого блокнота помог Наташе, она нашла дом Ольги Климантович, никого больше не расспрашивая. А впрочем, у кого она могла бы спросить? Улочки деревни казались вымершими.
Наташа прошла несколько домов — им соответствовали квадратики на чертеже. Последний, заштрихованный квадрат был крупнее других. Наташа уверенно поднялась на крыльцо и распахнула дверь.
На полу играла тряпочными куклами девочка лет пяти. Увлеченная игрой, она и головы не подняла, когда вошла Наташа.
— Здравствуй, Шурочка, — сказала Наташа так спокойно, будто приходила сюда десятки раз, — больше всего она боялась в эти минуты напугать девочку.
— Здравствуй. А ты кто? — спросила девочка.
— Да сестра твоя, вот кто. Забыла? А где мама, Шурочка?
— В поле, ячмень жнет, я сейчас сбегаю.
Девочка, удивленная, обрадованная, однако не без опаски глядевшая на новоявленную «сестру», пулей выскочила из дома. Наташа осторожно огляделась. Пожалуй, Таня сюда еще не добралась — во всяком случае, ничто не напоминало о ней. Значит, нужно ждать условленной встречи. Так было договорено, если Таня задержится. Только бы все у нее обошлось благополучно!
Наташа присела на лавочку — в окно была видна часть улицы и угол крыльца, но улица оставалась по-прежнему безлюдной после того, как промелькнуло желтым одуванчиком платье убежавшей девочки.
Бежать, видимо, пришлось далеко. Наташа знала, что в деревне по приходе немцев начал хозяйствовать помещик. Ольга Климантович — муж ее, офицер-пограничник, погиб в первые дни войны — стала тоже батрачкой, как и остальные, кого война застигла в этих краях.
Какая она, батрачка с барского поля? Наташе показывали в Москве ее фотографию, но ведь там все было иное: красивая женщина, гордая и красотой своей, и счастьем — его можно было угадать в улыбке, во взгляде.
Наташа заметила на подоконнике тряпку, протерла запыленное стекло. Зачем? Ей казалось, что так она скорее увидит идущую к дому Ольгу Климантович, «тетю Олю». А может быть, уже просто недоставало сил сидеть неподвижно?
Внешне она была спокойна. Пожалуй, лишь очень наблюдательный человек уловил бы в этом спокойствии излишнюю напряженность.
Партизаны, что навещают эту деревню, должны были предупредить Ольгу.
Удалось ли?
А что, если Ольга придет не одна? Хороша будет племянница, если не узнает родную тетю! И главное — мало ли кто еще окажется среди этих женщин? Вдруг принесет нелегкая какую-нибудь вроде той, что пыталась стянуть мешок, а после привела в лес полицаев?
Заслышав голоса, Наташа прильнула к окну. Несколько женщин подходили к дому. Но уже на крыльце одна опередила всех, вбежала в избу, обняла Наташу, шепнув едва слышно: «Как тебя звать-то?» — «Наташа, дочка сестры вашей, Натальи», — так же тихо ответила Наташа, прижимаясь щекой к Ольгиному плечу.
Ольга сорвала с головы вылинявший платок, утирая хлынувшие ручьем слезы. Плакала, припав к ней, Наташа. Всплакнули и свидетельницы встречи. Они забежали глянуть одним глазом на племянницу Ольги да так и задержались в горнице: возможно, встреча эта вызвала надежду, что и до них так же вот доберутся потерявшиеся на дорогах войны близкие. А может, просто не терпелось порасспросить нового человека о том, что происходит где-то вдали от их деревни, от барского поля, которое отнимает последние силы. Но времени было мало. Странно было слышать сказанное всерьез: «Углядит, надсмотрщик проклятый», когда кто-то указал на тикавшие на стене ходики. Женщины заторопились, пообещав Ольге как-нибудь постараться скрыть ее отсутствие.
Названая племянница и названая тетя остались одни, если не считать, конечно, маленькой девочки. Но можно ли было ее не считать? Она приняла новую сестру безоговорочно, с нескрываемым детским восторгом, ошеломленная этой радостью. Не вмешивалась в разговор, но поминутно напоминала о себе: то подойдет, прижмется бочком, и Наташа ощутит под ладонью жидкие нежные косички, то отодвинется в сторонку и глядит, не мигая, круглыми глазами.
— Ступай, Шурочка, поиграй во дворе, — сказала Ольга. Она быстро собрала на стол: налила кружку молока, отрезала ломоть хлеба и присела рядом на лавку, как бы давая понять, что угощать больше нечем.
— Я от старых друзей, — шепнула Наташа свой пароль, и Ольга молча кивнула.
Обветренное лицо Ольги с резкими бороздами морщин на лбу, с обветренными губами сейчас было спокойным, даже бесстрастным. Лишь по тому, как сминала она в руке или внезапно принималась разглаживать на колене сорванный с головы платок, могла судить Наташа о ее волнении.
Наташа пила молоко, но то и дело отставляла кружку и рассказывала о себе и своей подруге — им обеим нужно помочь устроиться в Минске. Ольга слушала, не перебивая, не задавая вопросов, и от этого нарастало невольное чувство неловкости: все же они только впервые встретились, а услуга, какой они ожидали от Ольги, измерялась дорогой ценой — возможно, ценой жизни.
— Голубоньки вы мои… — вдруг тихо сказала Ольга. — Слушаю — не наслушаюсь. Наконец-то… своими глазами… Думала уж…
И Наташа, все понявшая, так же тихо ответила:
— Спасибо, тетя Оля…
Ольгины соседки дали приезжей возможность отдохнуть с дороги, но уже на второй день дверь в доме Климантовичей почти не затворялась: поминутно у кого-то находилось дело к хозяйке и каждая гостья, будто невзначай, задерживалась. Иногда с дотошностью сельских жителей женщины начинали перебирать родословную Ольги, сетовали, что рано потеряла она сестру Наталью, оставив племянницу на руках зятя, совсем позабывшего родичей. Небось и мачеху в дом привел?
Ольга эти разговоры пресекала, а между тем они с Наташей могли порадоваться. Теперь и Таню можно выдать за сводную Наташину сестру, независимо от того, придется ли ей тут жить или только ночевать изредка. Каждый дом, каждый угол, где можно было бы остановиться, встретить своих людей, дорог был и для Наташи, и для Тани, каждая деревня, куда можно было зайти, не подвергая себя слишком большой опасности. Ведь иные из деревень, где стояли укрепленные немецкие гарнизоны, следовало обходить за несколько километров.
Наташа прислушивалась к разговорам, приглядывалась к соседям, а попутно ловила в мимолетных фразах такие вещи, что впору хоть сразу в Москву передавать. Рассказали женщины и про какой-то мешок, валявшийся в лесу. Местное начальство за него вознаграждение выдало, а что в том мешке было — никто не знает.
— Ой, да кому ж это так повезло? — спросила Наташа.
И услышала не только имя и фамилию жены полицая, что живет в ладной такой избе в самом центре деревни, но и все подробности про пакостный ее характер. Подумать только, ведь всегда все знали, что мало в ней хорошего, и чуть ли не за это в прежнее время, едва она получше начнет в колхозе работать, старались отметить, поощрить. А теперь она над этими самыми людьми измывается.
Обстоятельства пока что складывались благоприятно для Наташи. Ей не приходилось искать людей, чтобы выяснить обстановку, — они сами охотно шли в дом, охотно рассказывали. Любопытство соседок, если оно становилось неумеренным, Ольга умела почти неуловимо сдерживать, умела она и отвадить нежеланных гостей. Быстрая, расторопная, с сильными мужскими руками, Ольга успевала и дома по хозяйству, и в поле. Не успевала она только поиграть, поговорить с дочкой. Либо просто сил не оставалось, или, может, слишком напоминала девочка погибшего своего отца, что такими тоскующими становились глаза Ольги, когда Шурочка, по своему обыкновению, тихонько подходила и прижималась к ней? Или боялась мать даже подумать о будущем своей девочки, батрацкой дочери, робкой и тихой, как мышка?..
Бежали дни, и Наташа все сильнее волновалась в ожидании встречи с Таней. Как провела Таня это время? Удалось ли ей наладить нужные связи? Придет ли она?..
Никто не сумел бы ответить на эти вопросы, но Наташа повторяла их себе самой все чаще. Повторяла, хорошо зная, что лишь в назначенную субботу сможет получить ответ.
ГОСТЬ НА ПОРОГЕ…
Красноармеец из Белоруссии был шофером. Случалось, он возил молодых людей за десятки километров от Москвы на практику… Практика эта была такова, что не все и не всегда возвращались обратно.
Вокруг Москвы стояли фашистские части, одни ближе, другие чуть подальше, и вражеским тылом начали называться знакомые с детства места: сколько ребят по этим самым дорогам, мимо этих самых деревьев, теперь покореженных пулями, полусожженных взрывами, мчались некогда на электричках или автобусах в пионерские лагеря… С какой охотой отправился бы шофер вместе с молодыми разведчиками в Белоруссию, в родные свои края ведь он знал, что кто-то из них непременно попадет туда. Всегда мрачноватый, порой даже угрюмый, шофер лишь изредка становился разговорчив: если мог поговорить о Минске, об оставшихся там близких.
