Владимир Першанин - Последний бой штрафника
У пехоты дела неважные. За ночь и утро погибли трое бойцов, шесть раненых отправлены в тыл. Разбило единственный станковый пулемет. Лейтенант вымученно улыбается. По всему видно, он растерян. С Букрина прямая дорога на Киев. Так говорили переправляющимся войскам, а от роты и отделения бронебойщиков остались всего двадцать человек. В благодарность за курево мне приносят в котелке кусок вареного темного мяса. Конина. Я с трудом пережевываю жесткие несоленые волокна.
— Ребята килограммов пятнадцать притащили. Соли вот только нет. — Лейтенант рассказывает, что родом он из Донецка. Вспоминает танцы, на которые ходил перед войной. — Девки молодые, целоваться позволяли, за грудь трогать. А мне уже этого мало. Подвернулась одна, постарше, видно, разведенка. Пошли, мол, со мной, чего зря время теряешь. Ну и пошел. Утром домой приперся, а мать тряпкой по морде. Тебе восемнадцать лет, а ты шляешься, как гулящий мужик.
Лейтенант и два сержанта, командиры взводов, смеются. Я — тоже. Неподалеку хлопает мина. Машинально пригибаем головы. Лейтенант, морщась, трогает шею и продолжает рассказывать про подружку. Я перебиваю его и зову к себе:
— Пошли, повязку сменим. И соли заодно прихватишь.
Леня Кибалка, мастер на все руки, помогает снять бинт и протирает ваткой со спиртом вывернутую рану под челюстью. Немного ниже, и осколок бы пробил кадык. Говорят, со сломанным кадыком человек не живет. Наливаем ротному сто граммов спирта и перевязываем рану. На гимнастерке лейтенанта медаль «За боевые заслуги» и нашивка за тяжелое ранение. Воюет с мая сорок третьего. Первое ранение получил под станцией Белополье. Немец всадил в него длинную очередь в упор, разбил автомат, прострелил обе руки и бок.
— Повезло. Я его морду на всю жизнь запомнил. Молодой, мускулистый, и губы сжаты. Патронов не пожалел. Насмерть хотел свалить. А вот хрен ему! Выжил.
От ста граммов спирта раненый голодный лейтенант быстро хмелеет. Кто-то из ребят провожает его к своим, а вскоре заявляется старшина с помощником. Старшина торопится, требует, чтобы мы быстрее несли котелки.
Пшенка густая, с кусками баранины. С хлебом туговато, получаем буханку на экипаж, зато каждому достается по две пачки махорки. Водку, вернее, разбавленный спирт, старшина наливает в нашу двухлитровую флягу из-под воды. Меркой служит обычная алюминиевая кружка. Водкой танкистов обычно не обделяют, но сейчас старшина явно жмется. Когда он пытается закрыть канистру, я беру у Кибалки флягу и заглядываю внутрь.
— А ну, постой, труженик тыла. Тебя кто научил так мерить? Здесь всего полтора литра.
Старшина пытается огрызнуться. Фраза насчет «труженика тыла» ему не нравится. Но старшины знают, кого из взводных можно осадить, а с кем лучше не связываться. Тем более на моей стороне ветеран бригады, Слава Февралев. Он доходчиво объясняет на пальцах и матюками:
— На двенадцать человек за вчера и сегодня, это уже два с половиной литра. А старлей Волков для тебя не авторитет? Считаешь, ему и мне тоже порции по сто граммов положены? Или, может, у тебя с головой плохо?
Старшина доливает флягу до верха и отмеряет еще две кружки в обычную восьмисотграммовую фляжку, которую вручает лично мне. Фамилия старшины Саватеев, отсюда прозвище Сват. Должность у него неплохая, успел даже заработать медаль и пережить несколько ротных командиров. Двое других взводных вряд ли дождутся от него такой щедрости. Просто старшина нюхом чует, кто может стать его следующим начальником, а кто занять в ближайшее время должность взводного. Собираясь идти дальше, сообщает, что его с помощником по дороге два раза обстреляли.
— Еще одну медаль заслужил, — ухмыляется Зима.
— Может, и заслужил. Много вы тут без харчей, махорки да водки навоюете.
— Что там, на переправе? — спрашиваю я.
— Ничего хорошего. Обстрелы. Раненых много.
— Подкрепление идет?
— Боеприпасы везут. А чтобы подкрепление… не видать. Может, ночью. Ну, ладно, мы пошли.
День проходит сравнительно спокойно, если не считать, что мерзнем от холодного ветра. Выпив спирта и перекусив, спим, кто где приткнется. Пользуясь тем, что лес хорошо прорежен, нас издалека пытается достать снайпер. Сильно не высовываемся, и старания немецкого стрелка пропадают даром. Мы по-прежнему молчим. Ведет огонь лишь пехота и минометчики. Кибалка, вооружившись биноклем, выползает на обрыв и долго осматривает вражеские позиции. Возвратившись, докладывает, что фрицы ведут себя спокойно. Слишком спокойно.
«Жди гадости, — подвожу я итог. — На плацдармах курорта не бывает».
Чтобы это знать, большого ума не требуется. Экипаж со мной согласен. И, действительно, через сутки обстановка резко меняется. Кажется, немцы начинают наступление.
На правом фланге гремело и ухало особенно сильно. Вспышки отражались в сырых, повисших над деревьями облаках желтыми, красными сполохами. Они возникали и гасли мгновенно, словно короткие молнии. Вы видели когда-нибудь орудийный взрыв? Это всего лишь грохот, дым, взлетающая земля. Но когда снаряд находит свою цель, следует мгновенная вспышка, которую гасит взрывная волна. Затем начинает гореть разбитая машина, ящики со снарядами или блиндаж со всем содержимым. В том числе с людьми, пытавшимися укрыться под накатами бревен и земляной подушки. Все это легко пробивают пудовые снаряды самой массовой в частях вермахта 105-миллиметровой гаубицы или шестидюймовые мины реактивных шестиствольных минометов.
Земля ощутимыми толчками сотрясала танк. Значит, где-то падали бомбы или тяжелые снаряды. Вася Легостаев, получивший взбучку за ротозейство, не отрывался от рации. Велся направленный обстрел нашей роты и пехотных подразделений, переброшенных за последние сутки. Не сказать, что нас долбили с таким ожесточением, как соседей на правом фланге, но сидеть в машине было не слишком уютно.
Я выглянул из люка. Выезд из капонира (аппарель) частично завалило рыхлой грудой земли, обломками веток, посеченными корневищами. Выскочил из машины. Чутье подсказывало, что на плацдарме заваривается крутая каша. Могут ввести в бой нашу роту. Февралев и младший лейтенант Женя Пимкин, командир третьего танка, тоже высунулись и смотрели на меня.
— Ребята, повреждений нет?
— Бог миловал.
— Всем быть готовым.
— Всегда готовы, — заверил Февралев. — К чему только?
— Ко всему. Люки прикрыть и башку не высовывать.
Вернувшись к своей машине, позвал Гусейнова и показал заваленную землей аппарель:
— Надо отгрести. Бери лопату, я подошлю Кибалку.
Мимо цепочкой семенили десятка полтора минометчиков. Обвешанные плитами, стволами, ящиками с минами. Снаряд врезался в тополь, почему-то не взорвался (может, бронебойный) и, бешено вращаясь, пропахал борозду во влажной земле. Все упали и с полминуты лежали неподвижно. Потом вскрикнул, заохал один из минометчиков. Рифленую жестяную коробку, которую он нес в руке, смяло, мины валялись под ногами. Парень тряс кистью с растопыренными пальцами.
— Отсушило… снаряд прямо в меня летел.
Он охал и тыкал носком сапога в борозду, которая прошла рядом с ним. Но этот отделался лишь страхом. Другой минометчик, младший сержант, стоя на коленях, сжимал ладонями лицо. Щепка, отколотая снарядом, ударила в челюсть, сломала ее и прорвала кожу. Из раны торчали мелкие кости. Парень выплюнул на ладонь выбитые зубы, морщась, стряхнул их в траву. Рядом продолжал скулить парень с «отсушенной» рукой. Скорее всего, он был просто напуган.
Крепко напугало и моего механика-водителя Гусейнова. Он застыл с лопатой в руке, глядя, как бинтуют раненого сержанта, который держался молодцом. Раны в челюсть и лицо — дело паршивое, долго не заживают. Но у сержанта рана не смертельная. Заживет. Я подтолкнул Гусейнова:
— Двигайся, сгребай землю.
Знакомясь с экипажем, я спрашивал у механика-водителя, бывал ли он в бою. Рафик ответил что-то бодрое, но невнятное. Вроде побывал и пороху понюхал. Сейчас на его лице отражалось такое смятение, что я понял — страх сломил его. Он дважды ронял лопату и по-прежнему глядел на раненого минометчика, голову которого обмотали бинтом от подбородка до макушки. Оставили лишь узкие щелки между губами и носом. Там вздувались от дыхания кровяные пузыри, а бинт во многих местах пропитался красным.
Тополь был толщиной больше метра. Оглушительный удар вырвал кусок до самой сердцевины, а затем бешено крутившаяся болванка прошла рядом с нами. Рафик видел это и сломанную челюсть минометчика с торчавшими костями. Наверняка он уже прокрутил в мозгу, что болванка лишь случайно не угодила в него. Во что превратилось бы человеческое тело, если разлетелся в щепки огромный кусок древесного ствола?
Я машинально сделал несколько шагов и потрогал выщербину в дереве, еще не успевшем сбросить листья. Ладонь стала мокрой от сока, который стекал по живой древесине и серо-зеленой коре. Война никого не щадит. Но даже если дерево переломится от зимних ветров, то корни дадут новые побеги. С людьми так не получается. Такие удары убивают наповал. Возвращаясь к танку, поймал взгляд механика-водителя.
