Иван Шамякин - Зенит
Пока Кузаев стоял со своими заместителями и командирами батарей, я в раздумье прошел мимо раз, второй. Замполит Тужников, не терпевший незанятых людей, поручил:
— Шиянок, не маячь, проследи за выгрузкой документов.
Приказывает не думая. Какая документация? Штабная? Так за нее отвечает начальник штаба капитан Муравьев, человек необычайно пунктуальный.
Его, замполита, железный ящик, парторга и мой — с комсомольскими делами? Так они тоже сданы в секретную часть, и забрать их можно не раньше чем мы обоснуемся и заимеем свой дом, землянку или хотя бы палатку.
Однако, когда они остались вдвоем, командир и замполит, я все же отважился:
— Товарищ майор! Разрешите обратиться.
— Валяй! Чего там разрешать. — Кузаев нередко удивлял то чрезмерной любовью к уставу, то излишней штатскостыо.
— Бойцам-девушкам нельзя носить полные ящики. Это же без малого семьдесят кило!
— Нельзя, говоришь? — Командир как бы удивился открытию, но я заметил его лукавые глаза. Над кем смеется? Надо мной?
— На войне нет «нельзя». На войне может быть только «есть», — строго и поучительно сказал Тужников.
— Слышал, комсорг? — с явным смешком спросил командир.
— Так точно.
— Вот так, дорогой мой комиссар. — Непонятно, кому он это сказал — Тужникову или мне.
— Разрешите идти?
— Валяй.
Еще один щелчок по носу. Обидно. Но главное, такие вот «мягкие шутки» начальства размывают мою уверенность в себе. В ранге командира орудия и взвода я чувствовал себя куда увереннее, хотя козырять, вытягиваться, получать разнос тогда приходилось намного чаще. А дурак Рысовцев — да и он ли один? — считает должность комсорга одной из тех, про которые шутят: «Солдат спит, а служба идет». Нет, Рысовцев! Спишь на складе ты, даже опух. А мне не до сна. Мне до всего есть дело. Что там в Белоруссии? Как идет наступление?
Пошел в штабной вагон. Послушал радио. Тужников давно позволил мне слушать приемник в любое время: мое оружие — информация, которую я оперативнее любого другого умею передать людям, что замполит ценит.
Первая батарея, Даниловская — моя батарея, там я служил, — занимает позиции в полуверсте от станции, на холме, поросшем бурьяном и молодым березняком, видимо, там еще в начале войны сгорело какое-то строение, на старых пепелищах всегда густо растет бурьян.
Пошел туда. На батарее, знаю, гость я желанный. От меня ждут новостей. И я чувствую себя не лишним, могу что-то посоветовать не только парторгу, комсоргу, но и самому командиру. Как говорят, зубы съел и на орудии, и на ПУАЗО. Лиду выучил на лучшую дальномерщицу, когда был командиром взвода. На этой батарее я точно в родной семье. С Даниловым у меня наилучшие отношения, молодой комбат, при всей своей цыганской натуре, без гонора — прислушивается к советам.
Издали видно поблескивание солнечных зайчиков на лопатах, отполированных кольскими камнями. Фонтанами взлетает земля. Копают котлованы для орудий, приборов, а заодно, вероятно, и под землянки. По всему видно, грунт мягкий, долбить ломами не нужно: на мягкой земле работа всегда спорится.
Орудия приведены из походного в боевое положение. Дула нацелены в небо над станцией. Батарея готова прямой наводкой прикрыть эшелон. Такая быстрая готовность к бою порадовала. Помнилось страшное ощущение беспомощности, когда на аэродроме в Африканде нас бомбили до того, как батарея заняла боевую позицию. Самое гадкое из пережитых мною ощущений. Боевые расчеты бежали от собственных орудий, оставшихся под чехлами, рассыпались по полю, спасаясь от осколков.
Только взошел на позицию, ко мне бросились девчата с ПУАЗО, связистки, все взволнованные. Окружили. Говорили разом, обращаясь и по уставу, и по-граждански:
— Товарищ младший лейтенант!
— Павел Иванович!
— Он не виноват!
— Это — несчастный случай.
— Поверьте.
— Весь расчет видел.
— Кто не виноват? В чем?
— Ваня Рослик.
— Спасите вы его.
— Комвзвода пригрозил трибуналом.
В конце концов из туманных девичьих выкриков я дошел до смысла того, что произошло на батарее: когда приводили пушку в боевое положение, установщику трубки Ивану Рослякову отсекло пальцы. ЧП! Несчастные случаи бывали и раньше, например, однажды взорвался снаряд: уронил трубочный, и снаряд капсулем ударился о ребро железного клина, что прикрепляет пушку к земле. Разное случалось за войну не только в боях. Но я понимал волнение девчат: несчастье с Ваней Росликом.
Месяца два назад получили мы небольшое пополнение — десяток мальчишек последнего призыва. Наверное, снова-таки в военкомате или на «сортировке» кто-то рассудил, что, мол, в зенитную часть можно послать самых слабых, обессиленных голодухой и непосильной работой в колхозах, где дети заменили своих отцов, ушедших на фронт. Теперь пришел черед сынов. Действительно, глядя на них, нельзя было подобрать другого определения, кроме как «дети войны»: низкорослые, худенькие, одни уши торчали на стриженых головах. Но даже среди таких выделялся боец с громкой, точно в издевку данной, фамилией Росляков. Рассказывали — несомненно, так оно и было, — что «гром-баба» Таня Демушкина, увидев нового бойца, всплеснула руками и по-матерински удивилась: «А как же ты, дитятко, попал сюда?»
Даже при том, что имелось обмундирование с расчетом на девушек, Ване не сразу подобрали шинель, сапоги, гимнастерку.
Вдобавок к своему достойному жалости виду мальчонка был еще и словно бы испуганный. Остальные призывались из Вологодской области, даже из одного района, потому по-землячески дружили, держались друг друга. А Ваня почему-то единственный был привезен на фронт из далекого тыла, из-под Омска, из таежной деревни. Кто его там затюкал, допытаться не могли ни я, ни командир его, ни девчата. Сначала он боялся людей. И, что удивительно, не столько даже офицеров, не разбираясь в субординации, сколько девчат. Женщины в гимнастерках с погонами, в сапогах, однако в юбках казались ему бог знает кем. Он пугался их бойкости. А девчата на этой батарее все были старослужащие — два года ели кашу из котелков. Некоторые, воображая себя настоящими солдатами, не стеснялись и крепкого словца и сами, случалось, под настроение умели «закрутить». Странно, что деревенского парня это так смущало.
Ваню поначалу сделали считывателем трубки. Но при первой же боевой стрельбе он потерял и без того слабый голос. Данилов хотел от него избавиться — спихнуть куда-нибудь в медчасть. Но командир орудия Хаим Шиманский, сам низкорослый, убедил, что Росляков не слабее других, во всяком случае, пудовый снаряд подхватывает легко, и его поставили установщиком трубки. И скоро на учебных тренировках Ваня показал и быстроту, и точность установки. Однако, только работая, он жил в коллективе, а так все еще сторонился или, может, боялся людей, потому долго путал звания — кто кому подчинен.
Когда я начал с ним разговор о вступлении в комсомол, он испугался.
«Ты из староверов, что ли?»
«Нет, дядечка, я не старовер», — это он мне. И смешно, и трогательно.
Я поручил комсоргу батареи Лиде Асташко взять его под свою опеку, готовить парня в комсомол.
Лида подключила к шефству над новобранцем всю свою команду — девчат с ПУАЗО, с дальномера. И, видимо, проснулось в них женское, материнское, они назвали парня Росликом, пестовали как сына. У Вани скоро исчезла затюканность. Перестал бояться крепких слов, начал понимать шутки, выучил уставы. Можно принимать в комсомол. И вот тебе раз! Потерял пальцы… Что за судьба ждет его теперь? А тут еще угроза.
Командир огневого взвода — Аким Унярха. Сибиряк, русский, фамилия странная, неизвестного происхождения. Унярха у нас недавно, из школы, парню всего двадцать лет. Загадочна не только фамилия, но и сам Аким. Молчаливый, как и Ваня Рослик. Но необщительность его совершенно другого свойства. Она не от стеснительности, скромности, а, наоборот, от самоуверенности, ощущения своего превосходства над другими. Ничем иным, а только суровой замкнутостью Унярха, безусый лейтенант, неплохо знавший теорию артиллерии, но не нюхавший пороху, очень быстро подчинил себе не только взвод, но и всю батарею. Его боялись. Попробуй не так обратись к нему, не так козырни, появись с расстегнутым воротничком!..
Саша Данилов, непосредственный командир его, веселый и шумный цыган, жаловался мне:
«Знаешь, я даже боюсь его. По-моему, он больной человек. Он не повышает голос на людей. Но понаблюдай за ним, как из-за ерунды он заводит себя. Не так козырнула девчонка… подумаешь, страх! А у него синеет лицо, дрожат губы, меняется голос… Мягчает голос, кажется, добреет. Но он будет гонять несчастную до изнеможения. Он пьянеет от своих «Кругом!», «Шагом арш!», «Отставить!». От собственных команд у него учащается дыхание, пульс, конечно, тоже. Он входит в какой-то странный экстаз. Прервешь — будет сидеть обессиленный, остолбеневший, с оскорбленным видом».
![Георгий Гуревич - В зените [Приглашение в зенит]](/uploads/posts/books/68105/68105.jpg)
