Рахим Эсенов - Предрассветные призраки пустыни
Солнце уже висело совсем низко. Длинные тени гор ложились на пустыню, почти накрывая аул. Рослый юзбаш с карабином на локте, засыпая на ходу в рот порцию зеленого нюхательного табаку, уводил Аннамурата все дальше, за волнистые гряды барханов.
Старый Аннамурат, еле выбирая ноги из сыпучего песка, теряя силы, остановился. Повернувшись лицом к своему конвоиру, он смотрел мимо него, на горы и на родной аул. Лицо старика было спокойным.
— Помолись, достопочтенный! — Сотник сплюнул тягучую от табачной жвачки слюну.
— Я помолился, когда еще решился идти к Джунаид-хану. — Старик поправил на голове черную барашковую папаху, из-под которой виднелась запотевшая по краешку тюбетейка. — Знаю его, кровожадного… Ты сам не забудь помолиться, палач… Да услышит ли аллах твои молитвы? Я стар, свое отжил и смерти не боюсь, а тебе, убийца, умирать будет страшно. Аллах не простит злодеяний ни тебе, ни Джунаиду…
И тут он осекся, будто захлебнулся раскаленным воздухом: выстрел гулко и далеко разнесся над песками. Аннамурат медленно осел на песок и опрокинулся навзничь. Он не слышал выстрела, не видел, как убийца, закинув карабин на плечо, торопливо зашагал к ханской юрте, с которой нукеры уже стаскивали веревками белые кошмы и грузили на лошадей.
Густая пыль заволакивала вечернее зарево. Это уходили отряды Джунаид-хана.
Гуськом брели верблюды, нагруженные мешками и разобранными юртами. Шли молчаливо окруженные всадниками женщины и дети. Пылили отары овец, подгоняемые людьми и собаками. На рысях одна за другой уходили в пустыню сотни ханских конников.
В ауле в наступивших внезапно сумерках началась расправа. Скакали от юрты к юрте нукеры с факелами. Некоторые натягивали луки со стрелами, наконечники которых были обернуты пылающей паклей. Одна за другой, как свечи, загорались юрты. Рыжим пламенем окутывались стога колючек у глиняных тамдыров.
Среди огня метались охваченные ужасом и паникой люди. Всадники догоняли убегавших девушек, женщин, подхватывали их на седла и мчались вон из горящего аула.
Родич Тагана — Дурдымурад пытался защитить свою юрту и свою семью. Он успел сбить одного нукера с седла лопатой, раскроив ему череп, но другие набросились на дайханина, замелькали клинки, и под копытами коней от Дурдымурада осталось лишь одно кровавое месиво.
Среди кромешного ада нетронутым островком высилась пока юрта Тагана. Он сам, Огульгерек и Ашир стояли у входа. К ним приблизилась группа верховых нукеров и на полном скаку осадила коней. Таган увидел Курре, прятавшегося за спину рослого юзбаша, выехавшего вперед. Это был тот самый сотник, который убил Аннамурата; звали его Хырсланом. Он обратился к Тагану:
— Джунаид-хан спрашивает тебя последний раз: пойдешь с нами?
— Я уже ответил ему.
— Хорошо. Где твои дочери?
— Они ушли в горы…
— Ну что ж, им повезло. — Юзбаш сделал знак одному из всадников. Тот поднял факел и приблизился к юрте. — Тебе будет оказана честь, Таган: этот факел зажжен рукою самого Джунаид-хана, и вдобавок мы посмотрим, как горит твоя юрта…
Двое дюжих басмачей, соскочив с коней, скрутили Тагану руки за спину. Огульгерек попыталась помешать нукерам поджечь юрту, но ее так пнули, что она, схватившись за живот, упала. Ашир, как кошка, прыгнул на нукера, ударившего мать. Тот вертелся на месте, пытаясь сбросить вцепившегося в шею мальчишку, и наконец скинул с себя его, загремел деревянной кобурой маузера. Но сотник уже нетерпеливо махал рукой — некогда, скорей, мол, поджигай юрту.
Подожженная с нескольких сторон, юрта вспыхнула в одно мгновение. Сотник и его нукеры, а также Таган и Огульгерек, сидевшая на земле, — все в каком-то оцепенении смотрели на полыхающее жилье. Неожиданно Таган вырвался из рук нукеров и начал раскидывать горящие кошмы. Он исчез в пламени и искрах, чтобы через несколько мгновений вытолкнуть из огня маленькую опаленную фигурку. Это была Джемал. Она побежала в пески, в темноту. Но рослый сотник сорвал с места коня и поскакал вдогонку за девушкой. Он настиг ее, когда она, выбившись из сил, упала на песок. Басмач подхватил Джемал на седло, издал гортанный победный крик и помчался со своей добычей в пустыню. За ним следом поскакали и остальные всадники.
А в ауле уже шла перестрелка с передовым разъездом красноармейского отряда. Нукерам Джунаид-хана теперь было не до расправы с аульчанами. Отстреливаясь на скаку, они исчезали в темноте. Под одним убили лошадь. Поднявшись с земли, он схватился за стремя всадника, проезжавшего мимо, и побежал рядом с конем, и без того увязавшим в песке. Верховой злобно глянул на бежавшего рядом нукера: за спиной слышался топот красной конницы. Он выхватил клинок. Короткий взмах — и нукер с отсеченной головой, сделав по инерции еще шага два, завалился на бок. Конь басмача поскакал резвее и скрылся в ночи.
На какое-то мгновение все в ауле затихло. Слышался только треск пламени. Кое-где еще догорали юрты. Удушливый чад от полуистлевших юрт, шерсти, верблюжьей колючки повис над бывшим кочевьем.
Потом снова донесся топот коней, в зареве пожарищ замелькали тени всадников — красноармейцев в папахах, в островерхих шлемах. Появилось несколько матросов в бескозырках.
Преследуя врага, конники проскочили аул, но в пустыне красноармейцев встретил прицельный огонь ханских нукеров, залегших за барханами. Потеряв несколько человек, кавалеристы отступили.
В непроглядной черноте двигались по степи сотни Джунаид-хана. Курре и его сын Нуры ехали верхом рядом с арбой, в которой тряслись женщины и маленькие дети. Подросток, обернувшись, посмотрел на зарево позади отрядов, туда, где догорал разграбленный аул… Отец бросил искоса взор на сына, резко сказал:
— Нечего смотреть назад! Кто оглянулся в бою — погиб. Хорошенько запомни это, сынок…
Нуры послушно отвернулся от зарева. Впереди черной стеной стояла ночь. Она прикрыла собой басмаческие отряды и всех, кто шел в их обозе.
А в ауле в это время красноармейцы помогали тушить пожар, разбирали догоравшие юрты, перевязывали раненых — военных, местных жителей, расставляли вокруг аула боевое охранение, засады.
Таган, с темным, опаленным лицом, в обгоревшем халате, нес на руках младшую дочурку — маленькую Бостан. Стоны умирающих, причитания над убитыми наводили неописуемую жуть. Казалось, аул и его оставшиеся в живых обитатели никогда не дождутся рассвета и земля не сумеет сбросить с себя это чувство тоскливо-беспокойного страха. В ушах Тагана стоял дикий визг юзбаша, безысходный крик бедняжки Джемал, забившейся в лапах басмача, когда тот подхватил ее на седло.
Рядом с Таганом шла жена, прикрывая опухшее от слез лицо платком, по другую сторону — Ашир с большим багровым синяком под глазом. Красноармейцы расступились перед ними.
Семейство подошло к освещенному факелами медпункту, где русский фельдшер с засученными по локти рукавами гимнастерки делал перевязки раненым и обожженным. Таган приблизился к нему, переступая через лежащих на земле. Фельдшер склонился над умирающим старейшиной рода Аннамуратом. Простреленная грудь старика тяжело вздымалась при каждом вздохе. Бритая голова была откинута, помутневшие глаза открыты. Он был еще в сознании. Увидев Тагана с девочкой на руках, он пытался что-то сказать, губы его задергались, он наконец зашептал:
— Таган, отомсти… Отомсти ему… за аул…
Изо рта показалась тоненькая струйка крови. Старик судорожно вздохнул и захрипел. Узкая грудь выгнулась последний раз и безжизненно опала. Фельдшер закрыл Аннамурату глаза и медленно встал.
Таган недвижно стоял с девочкой на руках. Он не сразу понял, что сказал ему фельдшер.
— Ну, ну, давайте вашу красавицу… Что с ней? Обожжена? Ранена? — Фельдшер обратился к туркменам красноармейцам, стоявшим рядом. — Скажите же ему кто-нибудь, чтобы отдал девочку. Нельзя терять времени…
До Тагана наконец дошел смысл слов, он бережно передал дочку на руки фельдшеру и тревожно смотрел, как тот уносил Бостан, приказывая на ходу:
— Теплой воды! Марли!
И только когда увидел, что следом за фельдшером бросилась плачущая Огульгерек, Таган повернулся и ушел.
Он шагал между догорающих костров, не разбирая дороги, низко опустив голову. Иногда задевал кого-то плечом, спотыкался о лежащие на земле предметы, но не произносил ни слова, не оборачивался. Ашир едва успевал за отцом. Так они подошли к толпе мужчин, слушавших двух красноармейцев. Молодого коренастого туркмена в высокой папахе с красной лентой наискосок звали Чары Назаров, а второго, в черном бушлате и бескозырке, русского матроса, — Иваном Касьяновым.
Таган огляделся вокруг: здесь снова собрались те, кто несколько часов назад слушал Джунаид-хана. Только их теперь было гораздо меньше. Говорил молодой коренастый туркмен с командирскими нашивками на рукаве:
