Андрей Семёнов - Пятая рота
— Становись!
— Эти? — спросил его маленький прапорщик.
— Какие остались, — ответил ему майор.
— Значит так, бойцы, — обратился он к нам, — чьи фамилии выкликаю, говорите громко и четко «я» и подходите (он посмотрел на погоны маленького прапорщика) к старшему прапорщику. С вещами. Вопросы?
— Никак нет.
К радости моей, мою фамилию выкликнули одну из первых. Еще больше обрадовало, что Щербаничи тоже попали в этот список — вместе служить, все-таки, веселее. Прапорщик оглядел наше воинство и как-то по-граждански сказал, показывая на КАМАЗ:
— Ну что? Пошли?
Мы не строем, а стадом окружив прапорщика, двинулись с плаца. Возле КАМАЗа стоял сержант-пограничник и пытливо проверял военные билеты. Он сличал фотографии и переспрашивал фамилию, имя, отчество. Можно подумать, что среди нас затесался агент ЦРУ или кому-то «левому» приспичило рвануть в Афган ради прогулки. Погранец принял мой военный билет, строго взглянул на меня, сравнивая с фотографией, переспросил меня фамилию, имя, отчество, воинское звание, вернул мне «военник» и кивнул, разрешая залезть в КАМАЗ. В кузове было так пыльно, что мне подумалось, будто водитель специально для нас лопатой насыпал песок. В чистой парадке присесть было решительно негде. До выпуска из учебки я одевал парадку только на присягу. И эту свою, положенную уставом, парадку я надел второй, он же последний, раз в жизни и мне ее было жалко. Во что она превратится после часа езды в этом кузове? Я бросил на засыпанное пылью сиденье вещмешок и примостился на него, стараясь не задевать спиной и рукавами борта. Рано радовался: Возле самого моста КАМАЗ остановился, нас вывели из кузова, и уже другой пограничник пересчитал нас по головам, не заглядывая в документы. По-видимому, у него все сошлось, потому что он милостиво соизволил разрешить нам снова забраться в кузов и продолжить пересечение государственной границы СССР.
3. Афган
День, проведенный на плацу возле Шайбы, оставил неприятное впечатление. Не из-за того, что не покормили горячей пищей: чёрт с ней, со жратвой. В конце концов, мы давали присягу «стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы» и в Армию не жрать пришли. Просидеть целый день на плацу, имея сухпай в вещмешке и сладкий чай во фляжке — не ахти какой подвиг. Какой-то не вполне ясный осадок то ли досады, то ли незаслуженной обиды остался от погранцов. «Вот стоишь ты — сытый, румяный, отутюженный», — думал я, — «а перед твоим носом четыреста человек уходят на войну. Не все из них вернутся обратно живыми и здоровыми. Так какого хрена ты на них волком-то смотришь? Улыбнись, пожелай счастливой службы, копыто к черепу приложи, наконец, поприветствуй уходящих. Ты остаешься на этой стороне границы. В чистоте, в комфорте. Воды у тебя — целая река. А нам…», — я вспомнил оборванных «покупателей», прилетавших на пыльных вертушках, — «…а нам предстоит два года по горам лазить и неизвестно еще: будет ли во фляге сладкий чай или не будет даже воды?» Тут я вспомнил вышкаря, который грозился меня подстрелить: «И этот тоже — бармалей на вышке: «Стой, стрелять буду!». В кого ты стрелять будешь? В меня? Стоит ли беспокоиться? В меня, может уже завтра, духи стрелять будут. Или твоего героизма только и хватает на то, чтобы по своим стрелять? Хотя, какой я тебе «свой»? Какой ты нам «брат по оружию»? Мы — Советская Армия, а погранцы проходят по другому ведомству. Погранцы подчиняются КГБ и к Министерству Обороны никакого отношения не имеют».
КАМАЗ, меж тем, переехал Мост, въехал в Хайратон и, проехав немного, оставил слева от себя Тяжбат — геройский автомобильный батальон, чьи песочного цвета МАЗы, обвешанные на дверцах бронежилетами, колесили по всему Афгану: Кабул, Кундуз, Файзабад, Герат, Газни, Кандагар. Вскоре КАМАЗ остановился. Маленький прапорщик выпрыгнул из кабины и подошел к кузову.
— Значит так, бойцы! Ночевать здесь будете.
— Товарищ прапорщик, это уже полк?
Я подосадовал: чем мы будем лучше тех погранцов, если будем служить в полукилометре от Моста? В сущности — охранять тот же Мост, только с другой стороны.
— Это уже волк, — успокоил нас прапорщик, — до полка отсюда еще километров сто пилить.
— А почему же мы не пилим?
Прапорщик усмехнулся:
— Потому, что сейчас стемнеет, а к утру до полка только колеса доедут. Это Афган. Располагайтесь в кузове. Утром поедем. До завтрака будем в полку.
Прапорщик ушел и скоро, действительно, стемнело. Как я убедился, в Афгане вообще существует только два времени суток — день и ночь. Ни утра, ни вечера. Это у нас, в Средней Полосе России, долгие рассветы и закаты со сменой красок неба: сначала оно темное, потом начинает светлеть, потом становится алым на востоке, алый сменяется белесым, белесый голубым, голубой — синим. Вечером — та же картина с точностью до наоборот. Поэтому, влюбленным очень удобно наблюдать все эти рассветы-закаты. Неторопливо заходящее вдоль горизонта солнце, меняя цвета на небе, настраивает на поэтический лад и рождает светлые чувства. Особенно повезло с рассветами жителям Череповца, Воркуты и Салехарда. В Афгане ничего этого нет. Солнце встает и садится почти вертикально и весь день висит у тебя над головой, не давая тебе отбросить тень на землю. Из-за этого смена суток происходит почти моментально: ночь, ночь, ночь — десять минут — и день. Или день, день, день — хлоп! — кромешная темнота, ночь. Будто кто лампочку включает-выключает. К этому можно приспособиться, но нельзя привыкнуть.
Наступила ночь, а мы сидели в кузове под тентом, не зная чем себя занять. Спать не хотелось. Какой дурак укладывается спать в шесть вечера? Справа от меня, так же как и я, боясь испачкаться, сидели Щербаничи, напротив — разведчики.
— Ну, что, разведка, — предложил я им, — разведаем обстановку?
— И в самом деле: что это мы как дураки тут сидим? — согласились они.
— А если ругаться будут? — спросил осторожный Щербанич-младший.
— Скажем, что на оправку. Не в кузове же ссать, — успокоил его старший брат.
Переступая через чьи-то ноги мы двинулся к заднему борту. Я спрыгнул и вляпался во что-то мягкое. Переступил ногами — и снова вляпался. Я глянул под ноги. Хорошо, что в Советской Армии выдают парадные ботинки, а не парадные туфли: ноги мои по щиколотку утонули в пыли.
Ох уж эта мне афганская пыль!
Мельчайшая, мельче муки самого высокого помола, она неистребима и всепроникающа. Она поднимается за движущимся БТРом или КАМАЗом на несколько десятков метров и медленно, лениво оседает обратно, часами зависая в воздухе. О том, что приближается транспортное средство можно догадаться за несколько километров по пыльному столбу. Еще невидно, что это: БТР, БМП или грузовик, но отчетливо виден пыльный хвост, уходящий ввысь. Длинный, как у кометы. После «афганца» — шквалистого ветра пустыни, сильного настолько, что сбивает вас с ног, вовсе нередкого в этих местах, — как бы вы не конопатили палатку, землянку или модуль, в котором живете, можете быть уверены, что через час эта пыль, пробившись через все затычки и уплотнения ляжет ровным слоем в два пальца толщиной на подушки, одеяла, табуреты. На всех предметах будет лежать невесомая, неистребимая, серо-коричневая афганская пыль. Когда колонна, выезжая на боевые действия, свернет с бетонки на грунтовую, все экипажи, кроме головного, вволю надышатся этой пылью, которая полетит прямо в лицо из под колес впереди идущих. Лицо, руки, уши, волосы — все будет забито ей до полной неузнаваемости. И никогда ни на одном привале не удастся вам полностью отмыть эту въедливую пыль. Во-первых, она проникнет вам в мельчайшие поры, а во-вторых, воды у вас не пруд пруди и вся она в экипаже считана и учтена: сколько выпить, сколько умыться, сколько в радиатор. Лишней воды у вас не будет никогда! До полка, до бани. Только вернувшись в полк, можно будет, встав под горячую струю душа, попытаться привести себя в человеческий вид. Только в полку будет в достатке воды, в которую правда никогда не пожалеют на водокачке положить невероятное количество хлорки.
Поняв, что на пыль обращать внимание бессмысленно — к ней надо привыкнуть на ближайшие два года — мы осмотрелись. За КАМАЗом, огороженные колючей проволокой стояли ряды палаток. Под грибками прогуливались часовые в касках и бронежилетах, с автоматами за плечами. Пространство между двумя десятками этих палаток освещалось двумя неяркими лампочками, подвешенных на железных ржавых трубах, вкопанных за неимением нормальных столбов. Скукотища. Глазу не на чем отдохнуть. Палатки, часовые, лампочки — от этого несло захолустной безнадегой. Завтра и мы — наденем бронежилеты с касками и будем бесцельно слоняться между этими или другими такими же палатками, пытаясь убить скуку и считая минуты до смены. Больше ничего вокруг нельзя было разглядеть: стояла ночь — черная, как разлитая тушь. На высоком, нерусском небе, горели невероятно крупные звезды. От края и до края протянулся Млечный Путь и где-то возле горизонта выплыл тонкий серп месяца. В такую ночь только воровать хорошо: ничего не видно. Окатив колеса КАМАЗа, мы снова полезли в кузов. Нечего было и думать, чтобы сохранить парадки в пристойном виде. Ночевка в пыльном кузове навсегда убьет их. Из кузова можно было видеть советский берег, зарево огней над Термезом и больше ничего.
