Эдуард Володарский - Штрафбат
— Там малость не получится, там на всю катушку надо будет, Глымов, — нахмурился начальник лагеря.
— Это уж как придется, начальник, — вновь улыбнулся Глымов, и стоявшие рядом зэки тоже заулыбались.
— Там придется, Глымов, там придется… — все хмурился начальник лагеря.
— Ох, начальник, нам, славянам, все одно — что спать, что воевать. Спать — оно, конечно, лучше — пыли меньше, — в третий раз улыбнулся вор в законе Глымов.
…Другой лагерь, правда, как две капли похожий на предыдущий, и такой же строй зэков вытянулся по плацу, и слышны крики начальства:
— Родина в опасности!.. кровью искупить свою вину!.. Три шага вперед!
И строй качнулся и люди стали выходить вперед — сразу четверо… потом трое… потом снова четверо… один… трое… еще сразу четверо…
Поземка швыряет в лица сухой колкий снег, стоят зэки, смотрят — такого еще не бывало…
…Еще лагерь. Шеренги зэков, и вновь крик начальства:
— Кровью искупить на фронте свою вину!
И вновь выходят желающие отправиться на фронт…
Заключенные жадно слушали пронзительный голос полковника:
— Родина в опасности! На фронт поедут только добровольцы! Кровью искупить свою вину! Кому сердце приказывает — три шага вперед!
И один за другим стали выходить заключенные. Густо валил снег, белыми эполетами ложился на телогрейки…
Руки инструктора быстро собирали затвор винтовки. Сухо щелкали детали, входя друг в друга.
— Поняли? Давай за дело! — скомандовал инструктор.
И человек пятнадцать зэков, сидевших за длинным столом, стали неуверенно собирать лежавшие перед каждым детали затвора. Инструктор, затянутый в гимнастерку с тремя кубиками в петлицах, не спеша прохаживался вдоль стола, останавливался, смотрел, начинал поправлять:
— Да не так… че ж ты ударник-то забыл? Вот смотри… — Он брал детали и медленно, чтобы курсант мог увидеть, начинал собирать. — Ну, понял? Вот эту хреновину сюда, а вот эту со спусковым крючком сюда… Проще пареной репы, че ты?
— У меня готово, — сказал один зэк.
— У меня тоже, — подал голос другой.
— И я вроде… — сказал третий.
— Двести раз подряд собрать и разобрать! — скомандовал инструктор.
— Сколько? — изумленно спросил кто-то.
— Двести, — повторил инструктор, — А вы как думали? Чтобы воевать — учиться надо!
— Н-да-а, воевать — не воровать… — сказал еще один зэк.
Семеро курсантов встали из-за стола, собираясь уходить.
— Вы куда, граждане? — спросил инструктор.
— Да мы, гражданин старший лейтенант, за Гражданскую войну не одну тыщу раз эти затворы собрали и разобрали, — ответил за всех один заключенный.
— И пулемет знаете?
— А как же… как «Отче наш».
— Чего же сразу не сказали? Много таких среди вас?
— Хватает. Думаю, больше половины добровольцев, — сказал тот, что за всех.
— Тогда свободны. Явитесь только на стрельбы. Остальным продолжать! И поживей, ребята, поживей. — Старлей посмотрел на часы. — Через час новая партия курсантов придет.
— А нас отпустите? — с надеждой спросил кто-то.
— А вы пойдете с пулеметами знакомиться, — ответил инструктор.
— Скоро обед, старлей, святое дело!
— Пока двести раз не разберете и не соберете, никакого обеда не будет! — свирепо вытаращил глаза инструктор.
Потом зэки стреляли по мишеням, лежа в неглубоких окопчиках. Перед каждым стоял фанерный щит, на котором черной краской был нарисован немецкий солдат в каске и с автоматом. Щиты стояли метров за пятьдесят от окопчика. Пули стрелков ложились неровно, а то и вовсе свистели мимо. Выстрелы громыхали громко, отдаваясь эхом в перелеске, черневшем на краю поля-стрельбища. Потом они по очереди вели огонь из пулеметов по тем же самым мишеням, только теперь мишени стояли не в шеренгу, а были разбросаны по полю в беспорядке. Потом швыряли гранаты — ухали взрывы, и фонтаны черной земли поднимались над полем.
— Как чеку сорвал, сразу кидай, а то подорвешься! — кричал инструктор. — Давай!
Зэк брал в руки гранату, брал с опаской, взвешивал на руке.
— Давай, чего телишься? Немец ждать не будет — он в тебя три пули всадить успеет, если телиться будешь!
Зэк рванул кольцо и швырнул гранату. Бросок был слабым, граната улетела недалеко, и взрыв прогремел совсем рядом — на зэков и инструктора посыпались комья земли.
— Так девочки-школьницы бросают! Всех нас подорвать хочешь! — опять кричал инструктор. — Давай еще разок!
Поезд грохотал на запад. В товарняке ехали на фронт штрафники. На площадках за вагонами укрывались от холодного ветра охранники с автоматами. Двери вагонов были закрыты, и на щеколдах висели большие амбарные замки. А в вагонах на двухэтажных дощатых нарах сидели и лежали безоружные бывшие зэки и окруженцы. Слоями плавал в воздухе сизый махорочный дым, кто-то в углу играл на старой потрепанной гармошке, и латаные-перелатаные меха, когда их растягивали и сжимали, громко сипели. Гармонист пел жалобным простуженным голосом:
Идут на север срока огромные,
Кого ни спросишь, у всех Указ,
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, последний раз…
Несколько голосов нестройно подтягивали.
В другом углу шла бойкая игра в карты. Банк держал парень лет двадцати шести, с нахальными шустрыми глазами, в кепке-шестиклинке, надвинутой на глаза. Раздавая карты, он негромко напевал для собственного удовольствия:
Два туза, а между дамочка вразрез,
Был тогда с надеждой, а теперь я без,
Ах, какая драма — пиковая дама,
Ты всю жизнь испортила мою,
И теперь я бедный, пожилой и бледный,
Здесь, на Дерибасовской, стою…
Парня звали Леха Стира, что на жаргоне означало «карта». Колода в его проворных пальцах шевелилась, как живая. Карты вылетали из нее, переворачивались, ложились на доски нар. Несколько человек наблюдали за игрой.
— Еще одну, — просил игрок.
— Всегда пожалста, — улыбался Леха Стира. — Ваше желание для меня — закон.
— Еще одну…
— Да сколько угодно!
— Играй себе… — сказал игрок, и тревога была на его лице.
— Э-эх, не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, — ухмыляясь, пробормотал Леха и стал выкладывать себе карты. — Две десяточки, ваши не пляшут — банкирское очко. Скидавайте ботинки, гражданин бесценный.
Проигравший, сопя, принялся снимать тяжелые солдатские ботинки из грубой свиной кожи.
— Кто еще желает попытать цыганского счастья? — Леха Стира веселыми глазами оглядывал наблюдателей. — Ну, смелее, граждане! Удача улыбается только смелым!
— Мухлюет, дьявол, а не поймаешь, — проговорил кто-то.
— Ну-к, дай попробую. — Напротив Лехи сел массивный мужик лет сорока, проговорил: — Поймаю, что мухлюешь, — башку оторву.
— Ой, дядя, ваши угрозы меня повергают в душевный трепет, — безмятежно улыбался Леха Стира, тасуя колоду засаленных карт, и вдруг проговорил совсем другим тоном, злобно, угрожающе: — Не поднимай шум, дядя! Что на кон ставишь?
— А ты что ставишь?
— Я вот эти шикарные штиблеты! — Леха указал на ботинки, которые только что снял предыдущий проигравший.
На верхних нарах не играли, все больше разговаривали.
— Тактический просчет — это и слепому видно. Немцы рвутся к кавказской нефти и, судя по всему, остановить их некому. Перережут Волгу, возьмут Грозный и Баку, и Сталину капут — это как дважды два… — авторитетным тоном говорил один, видно, политический.
— В истории России много раз бывало «как дважды два», а получалось в результате — русские казаки в Париже.
— Ваши слова да в уши Господу. Только, я думаю, нам теперь и Господь не поможет…
Рядом текла другая беседа, вернее, один рассказывал, а другой терпеливо слушал:
— В октябре все зерно подчистую выгребли, а декабре мы уже от голоду пухли. Дочка под Новый год померла, потом сына Бог прибрал, потом мать-старуха, потом сестренка, потом жена. Один остался. Ну что делать оставалось? Лежать и смерти ждать? Ну, поджег дом и пошел куда глаза глядят. А утром меня милиционеры с председателем сельсовета поймали — я уж верст тридцать отмахал. Обвинили в поджоге — злостном уничтожении имущества. Дескать, это все принадлежит колхозу и уничтожать я не имел права. Ты понял, да? Тварюги поганые… все забрали — имущество, скотину и жизни наши позабирали… Вот скажи мне, какой антихрист колхозы эти придумал?
— Этого антихриста зовут Сталин… — задумчиво ответил сосед, слушавший печальный рассказ.
— И теперича я этого антихриста оборонять от немца должен?
— Сам ведь вызвался, за яйца никто не тянул. Зачем вызвался?
— Да разе объяснишь? Земля зовет, понимаешь? Она все одно моя, земля-то! Моя!
