Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 2
— Если бы кто мое мнение спросил, то хрен с ней, с картошкой, — сказал Виктор, нарочно громко сказал, чтобы его услышали многие.
— Не вякай! — немедленно огрызнулся Григорий, у которого глаза тоже разгорелись: всего четверо конвойных!
— Мое дело и вовсе маленькое, я — последняя спица в колеснице, только и моя мысль с Витькиной схожа, — вклинился в разговор Афоня. Похоже, хотел добавить еще что-то, но его опередил Мыкола:
— А товарищи наши все еще сидят за той клятой проволокой, смерти ждут. Может, и этих туда же гонят?
Упоминание о том лагере оказалось последней каплей, и Григорий, глянув на Мыколу злыми глазами, решительно сказал:
— Разговорчики!
Немного погодя все же смилостивился:
— Что, командир не имеет права подумать даже самую малость?
— Разве мы против? — удивился Мыкола. — Мне отец частенько говаривал, что для любого человека думать — занятие полезное.
— Слышь, доморощенный стратег, сходи-ка, глянь на свою технику! — окончательно разозлился Григорий.
Мыкола не знал, что кроется за словом «стратег», посчитал его каким-то особым ругательством и обиделся; упоминание о технике укрепило в этом мнении: ведь приказом командира он был прикреплен к обозу, а точнее — к Венерке, самой норовистой кобыле.
Вслед за Мыколой, чтобы не нарваться на резкое слово, поспешили отойти и другие. Рядом с Григорием остались только Виктор с Афоней и дед Потап с товарищем Артуром. Заметив, это, Григорий усмехнулся и сказал, подражая кому-то:
— Начнем, пожалуй?
— Чего начинать-то? — притворно удивился Афоня.
— Совет в Филях, — бросил реплику Виктор.
— Где те ваши Фили, это мне неведомо, — нахмурился дед Потап. — А это — Козевичи.
Однако Виктор ошибся, заседания «совета» не получилось. Просто Григорий, подумав, вдруг сказал, что сложившаяся обстановка требует перегруппировки сил, и поэтому он на сегодняшнюю ночь считает главнейшим нападение на конвой, а все прочее — и разговор со старостой, и картошка — это на вторую очередь отодвигается; не попросил Виктора, а приказал ему быть старшим над такими-то и такими-то партизанами (двенадцать человек поименно назвал), которым и надлежало решать главную задачу.
— Вопросы имеете? — спросил Григорий в заключение.
Только Виктор попросил уточнить:
— Когда начинать?
Вот тут немного поспорили, вернее — Афоня сказал, что это лучше сделать под утро, когда сон особенно сладок. Но товарищ Артур, согласившись, что сон под утро действительно крепче, уточнил, что это происходит лишь с теми, кто спит, а вот будут ли в эту ночь спать конвойные и местные полицаи — это еще вопрос: может быть, со страха они вообще ночь глаз не сомкнут? И чем глубже в ночь, тем напуганнее будут?
— Едва стемнеет, сразу и начнем, — принял его сторону Григорий.
Потом, объяснив партизанам выработанный план, перекурили и залегли.
Солнце в этот вечер словно нарочно не торопилось. Сначала оно томительно долго ползло по небу, потом, зацепившись за лес, будто и вовсе перестало двигаться, Григорий украдкой даже вздохнул с облегчением, когда оно — наконец-то! — все же провалилось за горизонт. Но и после этого еще долго было светло, и красные лучи, упираясь в небо, словно пытались поджечь белую пряжу облаков.
Высыпали дрожащие звезды — Виктор встал, потянулся и спросил:
— Так мы с Афоней пойдем разведаем?
Ушли Виктор с Афоней — только тогда Григорию пришло в голову, что почти точно так же была спланирована и операция в Мытнице. Вспомнил и о том, что Каргин неоднократно говаривал: одна из основных ошибок фашистов — они сами себя перепевают. Дескать, хорошо изучи одну их операцию — наперед знать будешь, что в том или ином случае они делать станут. Вспомнилось это — тревожно стало на душе. И злость навалилась: на себя — за то, что путного ничего в голову не пришло, а на Виктора с Афоней — за долгое отсутствие; чаи они там со старостой гоняют, что ли?
Тревога не покидала его и потом, когда вернувшийся Виктор рассказал ему все и повел отряд за собой. Немного отлегло от сердца лишь тогда, когда увидел убитых ножами конвойных и местных полицаев. Пленные, которые так неожиданно получили свободу, сначала только и могли молча обнимать своих спасителей или плакать, уцепившись за них. Чтобы совладать со своими нервами, Григорий скомандовал нарочито строго:
— Товарищ Артур, принимай под свою команду всех этих. И обращайся с ними по всей строгости наших партизанских законов, только заметишь что — сам знаешь, как поступить следует.
— Слушаюсь, — ответил тот и сказал недавним пленным: — Будете копать картошку и таскать ее на подводы.
Сам Григорий с Виктором и Афоней решительно зашагали к дому старосты.
Едва поднялись на крыльцо, не успели в дверь и раза стукнуть, как она будто сама распахнулась и кто-то сказал из непроглядной темноты сеней:
— Милости прошу, гости долгожданные, прямо в горницу.
В голосе говорившего не было даже намека на робость или растерянность. Это озадачило: то ли здесь западня подготовлена, в которую они сами лезут, то ли свой человек живет, специальное задание выполняющий.
Староста трещал без умолку, словно задался целью — голосом своим заворожить Григория с товарищами, не дать им спокойно ни одной мысли додумать. Залпом выпалил и о том, что с весны живет один — старуха к дочери подалась, чтобы помочь внука на ноги поставить, а он лично каждую ночь ждал, что вот-вот, если не они, то другие партизаны сюда заявятся: деревня-то фашистами почти не ощипана, разве местные жители не поделятся со своими защитниками тем, что сами имеют? Даже вроде бы обрадовался, когда узнал, что именно в эти минуты партизаны его огород от картошки очищают. Засуетился:
— Может, лопатку надо? У меня в хозяйстве их штуки две или три. Сходить показать, где они?
Григория раздражала словоохотливость старосты, только поэтому грубо и осадил его:
— Не тараторь и прижми зад вот к этому стулу, — и глазами показал, к какому конкретно.
Староста обиженно поджал губы, но на указанный стул сел. Правда, боком к Григорию. Давая понять, что обиделся на него.
— Сам-то кто будешь? И почему нас каждую ночь ждал? — начал спрос Григорий.
— Если вас имя мое интересует — Александр Никитич Птаха…
— То и поешь, заливаешься, — буркнул Афоня, сидевший у самой двери и готовый, если староста попытается бежать, перехватить его.
Староста от гнева на мгновение даже свел к переносице свои реденькие брови, но тут же совладал с собой и только сказал с укором:
— Над фамилией насмехаться никому не положено. Да и не сам себе я ее выбирал, от предков по наследству принял.
Чтобы не дать конфликту войти в силу, Григорий повторил свой вопрос:
— О нашем приходе кто тебя предупредил?
— Мозги подсказали, — ответил Птаха и тут же погасил улыбку. — По причинам, объяснить которые не имею права, вашего появления со дня на день ждал.
Если бы он, Григорий, хоть с кем-то из партизанского начальства имел связь, последние слова старосты наверняка натолкнули бы на мысль, что Птаха — свой человек, но теперь в душе опять зашевелилась неясная тревога. И тут, не дав ей оформиться, окрепнуть, вбежал Петька, выпалил с порога:
— Товарищ командир, вас туда немедленно требуют!
Столько волнения было в голосе Петьки, что Григорий поспешно встал, сказал старосте, на мгновение задержавшись у порога:
— А разговор мы еще продолжим.
Виктору с Афоней даже намека брошено не было: дескать, доглядывайте за этим, и они, тоже поддавшись волнению, выскочили вслед за Григорием, вместе с ним врезались в кучу партизан, чтобы разнять дерущихся. Человек десять было в той куче, а в центре ее стоял недавний пленный — молоденький солдат, пальцами зажимавший нос, из которого сочилась кровь.
— Этот сукин сын врет, будто фашисты к Волге вышли, уже в самом Сталинграде бои ведут, — обличил молоденького солдата Мыкола, от обычного благодушия которого не осталось и следа.
До Григория через его разведку уже не раз доходили слухи о том, что фашисты будто бы ведут бои на улицах Сталинграда. Не очень-то верил этим слухам: гитлеровцы и в прошлом году это же долдонили, когда на Москву наступление вели.
— Какой мне интерес врать? — сказал парень с разбитым носом; без обиды на недавний мордобой сказал.
— Вы, все прочие, с кем я сейчас разговора не веду, своими делами займитесь, — чуть повысил голос Григорий. Подождал, пока партизаны разошлись, тихонько ворча, и лишь тогда попросил: — Ты мне подробнее все, что знаешь, расскажи.
Парень, по-прежнему зажимая пальцами нос и потому гнусавя, поведал, что служил минометчиком, в самом Сталинграде стояла их рота. В сводках Совинформбюро ежедневно упоминалось о боях на подступах к этому городу; об этом же и раненые много судачили. Те, которых для лечения в Сталинград доставили. Но все равно это воспринималось лишь как разговоры. А вот 23 августа роту, в которой служил он, Спиридон Агафонцев, вывели на учебу в район Тракторного. Ну, как положено, и занимались боевой подготовкой. Если же честным быть, то больше по сторонам глазели: сами знаете, как солдат себя на таких занятиях ведет, если наперед все знает. Потому одними из первых и увидели множество танков и машин; они появились с запада, подошли к Тракторному и остановились. Советскими были те танки и машины. Если верить обмундированию, то советские солдаты и сидели в них. Так что поначалу ничто тревоги не вызывало. А потом заметили, что не попрыгали те солдаты на землю, не загалдели радостно, что к месту назначения прибыли; словно окаменевшие сидели на своих местах, и все тут. Это насторожило. И тогда командир минометного взвода лейтенант Бабко подошел к прибывшим. Будто бы прикурить. Подошел к одному танку, ко второму, заговорил с одним солдатом, показав свою цигарку, со вторым… Походил, походил около тех танков и машин и вернулся… с неприкуренной цигаркой! Белый — белее не бывает. Но этак спокойно вернулся и прошептал: «Фашисты это! Ни один прикурить мне не дал, ни один не то что слова, даже матюка не обронил!»
