Олег Коряков - Странный генерал
– Плохо, – сам себе со вздохом ответил старик.
Один из буров поравнялся с Конрадом:
– Мы с Шарлем домой. А ты?
– Езжайте. Мне еще надо к жене комманданта.
Те двое свернули на дорогу, уходящую в вельд. Дмитрий продолжал ехать за старшим.
За весь путь от лагеря они не сказали друг другу и трех слов…
Впереди показался двухэтажный, с балконом дом Петерсона, сердцу стало тепло и почему-то тревожно.
У знакомого дома остановился и Конрад:
– Ну, парень, прощай. Хоть и не знаю, кто ты таков и как твое имя, а по всему – настоящий бур. Желаю тебе счастья. – Билке тяжело спрыгнул с коня.
Спешился и Дмитрий.
– Ты куда? – удивился бур.
– А вот сюда. Приехал.
– Так и я сюда!..
Открыла им сама хозяйка, постаревшая, расплывшаяся. Она переводила взгляд с одного на другого, не узнавая, потом спросила неуверенно:
– Дик? – и, завидя его улыбку, охнув, обняла.
– А меня, мефрау, вы совсем забыли. Я Конрад Билке из Дилсдорпа.
– О, Конрад!.. Да входите же в дом, входите! На вас обоих лица нет. Йоганн!..
Он стал совсем дряхлым, сморщился и шамкал беззубым ртом, старый, давний слуга Петерсонов, но, как и шесть с половиной лет назад, забегал, захлопотал, принес воды, чтобы помыться измученным путникам. Левый рукав у рубахи Дмитрия стал рыжим и скоробился от засохшей крови. Пуля саданула по плечу, рана была пустяковая, но, не перевязанная вовремя, начала опухать и гноиться. Врачевать ее взялся Билке. Перевязка с йодом и листьями алоэ получилась у него, как у заправского лекаря.
Хозяйка позвала к столу. Ей не терпелось, конечно, узнать о муже и сыновьях, и, когда Конрад принялся рассказывать о них, глаза ее влажно блестели. Рассказ был скуп. Коммандант Петерсон да и Пауль с Йоганном-младшим живы и бодры. По приказу Кронье они ушли вместе с другими бурами на север и, надо полагать, слились с отрядом генерала Деларея. А Конрад уйти не мог: сын, сноха и внучонок были в лагере Кронье. Конрад остался и бился до последнего часа, его ни пуля, ни снаряд не тронули, бог был немилостив к нему: он забрал к себе и сына, и сноху, и внучонка, а вот его, седобородого, неизвестно почему избавил от смерти.
– Куда же вы теперь, Конрад? Домой?
– Да, в Дилсдорп. Повидаюсь со своей старухой, передохну, а потом опять на войну. Может, похозяйствую с недельку, рука по работе соскучилась, а может, сожгу хозяйство.
– Как «сожгу»?
– А что поделаешь, мефрау? Если англичане попрут – что же я, ферму им оставлю? Нет, лучше уж сожгу.
Он говорил об этом спокойно, просто, и оттого было ясно, что все у него продумано и, «если англичане попрут», он так и сделает – сожжет. Нате вам, завоеватели, головешки от дома, знайте Конрада Билке!..
Им постелили постели. Дмитрий как прилег, так уснул и проспал до следующего дня. Поднялся – Конрада в доме уже не было.
Его позвали поесть, но есть совсем не хотелось: в носу и в горле застрял противный запах горелого мяса и трупов, и в рот ничто не шло, несмотря на стакан крепкого абсента – полынной водки. Плечо болело.
Эмма Густавовна, как на русский манер величал ее Дмитрий, сидела в кресле у окна, вязала шарф. Рядом на столике в аккуратной строгой рамке стояла фотография. Стареющий, с лысиной Йоганн Петерсон, широкоплечий, с короткой пушистой бородкой Павел и совсем еще мальчик, с чистым, хотя и хмурым взглядом Ваня, – выстроившись рядком, с винтовками и патронташами, они неотрывно смотрели, как вяжет, все вяжет то шарф, то теплые носки одинокая седеющая женщина, самая близкая им, самая родная.
– Что же вы не едите, Дик? Поел бы хоть жаркое. – Она уже не знала, как с ним разговаривать – на «вы» или на «ты».
– Спасибо. Что-то не хочется…
К вечеру плечо совсем разболелось. Дмитрий слег, и теперь над ним принялся колдовать Йоганн, решительно отвергший предложение хозяйки пригласить врача. Он смешивал и распаривал какие-то травы и коренья, толок их, делал мази и примочки. К утру боль прошла, только тело стало тяжелым и ленивым, а голова пустой.
Через два дня Дмитрий начал собираться в дорогу. Эмма Густавовна спросила осторожно:
– А вы знаете, где искать своих?
– Где же еще – на Тугеле!
Она покачала головой:
– Ой ли! Бота отступил с Тугелы. Вот-вот Буллер войдет в Ледисмит. Со дня на день ожидают приезда сюда господина Крогера, он едет с Натальского фронта. Может быть, есть смысл подождать, многое станет яснее…
…На городском вокзале собралась большая толпа. Специальный поезд подошел к перрону, тяжко отпыхиваясь. Толпа хлынула к президентскому вагону.
Дмитрий протолкался к паровозу, возле которого прохаживался боец из охраны Крюгера. Но не так-то легко оказалось разговориться с ним. Отвечал он неохотно, односложно. Да, неважно… Да, отступают… Нет, не знаю. Даже рассердился:
– Может, тебе еще карты с диспозициями выложить? Ты кто есть, такой любопытный?
– Да не лезь ты в бутылку! – добродушно упрекнул Дмитрий. – Сам-то откуда?
– Йоганнесбургский я.
– Ну, и я. Про Артура Бозе слышал?
– Кто же о нем у нас не слышал!
– Ну, а я, значит, зять его, Дик Бороздин.
Бур обрадовался:
– Хо, земляки!
Теперь он стал попокладистее. Рассказал, как встречали Крюгера на Натальском фронте, что Жубер выехал в Кронштадт, а Бота отводит войска к Данди, но и там, ходили разговоры, едва ли долго устоит, а двинется скорей к Уордену и Кронштадту, чтобы преградить дорогу англичанам в Трансвааль.
– Слушай, а не встречался там тебе дружок мой Питер Ковалев? Фельдкорнет.
– Не встречался. Фамилии какие-то у вас…
– Да русские мы с ним.
– Русские? И говоришь: зять Бозе?
– Точно.
– Не знаю, брат, не знаю… Ты иди-ка, вон дядя Поль речь начинает. Иди давай, иди…
Вагон президента с одного края заканчивался открытой площадкой: кусок стены сняли, платформу вагона превратили в подобие трибуны. Отсюда Крюгер всегда выступал во время поездок по стране.
Он начал речь, и шум в толпе стих. Дмитрий пробрался поближе. Рядом с Крюгером стоял рыжеватый, плотный, еще моложавый человек, президент Оранжевой республики Штейн. Дяде Полю Дмитрий не дал бы, пожалуй, и шестидесяти пяти, хотя знал, что старику уже семьдесят четыре. Седая борода его по-голландски обрамляла низ лица, подбородок и щеки были выбриты. Под широкими косматыми бровями поблескивали живые, умные глаза, они, казалось, охватывали разом всю толпу; правый глаз был чуть меньше левого, и оттого в лице чудилась какая-то особая хитринка.
Президент говорил неторопливо, но громко и энергично. Он не скрывал начавшихся неудач и сообщил, что Буллер вошел в Ледисмит. Помянув отвагу генерала Кронье и его бойцов, Крюгер сказал и об упадке духа в армии, и о той опасности, что нависла над Блюмфонтейном. Тут же он сообщил, что отсюда едет на боевые позиции к генералу Девету.
Толпа слушала его внимательно, почти восторженно. Чувствовалось, что и здесь, в Оранжевой республике, президента Трансвааля не просто уважают – ему верят, на него надеются.
Короткую свою речь Крюгер закончил так:
– Буры! Бьет решающий час. Англия бросила в бой грозные силы. Англия хочет сделать буров рабами. Этому не бывать! Буры никогда не будут рабами англичан. Лучше умрем все в битвах с врагами, но не сдадимся. Смерть или свобода!
– Смерть или свобода! – подхватила толпа.
Кто-то подбросил вверх шляпу, тускло сверкнули на солнце вскинутые над головами стволы винтовок.
– Погибнем или победим, буры! – крикнул Штейн.
И толпа заревела снова:
– Смерть или свобода! В бой! Хурра!..
Крюгер вытащил из заднего кармана большой шелковый платок и вытер с лица пот. На толпу он смотрел спокойно, по-прежнему правый глаз, казалось, щурился с хитринкой, будто старик знал что-то такое, что ведомо было ему одному…
Докурив трубку, Йоганн Петерсон выбивал табачную золу, когда кто-то дружески тронул его за плечо. Рядом стоял Христиан Девет, новый главнокомандующий Оранжевой республики. Мягко картавя, он спросил:
– Вы собираетесь, Петерсон, сказать что-нибудь на кригсрааде?
– Обязательно, генерал. То, что я уже высказал вам.
Девет кивнул:
– Именно это я имел в виду. Мне кажется, сегодня вы найдете поддержку.
– Лучше поздно, чем никогда, – улыбнулся Петерсон.
– Идемте, вот-вот начнут…
Лишь двадцать генералов и коммандантов были приглашены на чрезвычайный кригсраад 17 марта 1900 года в Кронштадте, тихом, небольшом городке, который стал временной столицей республики.
За председательским столом сидели президенты дружественных республик – Крюгер и Штейн. Девет прошел поближе к ним, сел рядом с Жубером. Петерсон устроился в уголке.
Негромко, но внятно Крюгер прочел молитву, и секретарь объявил повестку дня. Вопрос, по сути, был один: как вести войну дальше?
