Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
Миша и Петя внимательно слушали деда. Думали ли они, что яловничий Меркул сумеет так разговориться. Меркул нагнулся к Павлу.
— Как вздумаю, каких мы людей прогнали, страшно становится. Думки такие у меня: коли заявился бы хоть один из них, упал бы перед ним на колени, сапоги целовал бы, сам бы себя плетюганом выпорол. Ведь я тоже раскорякой ходил, Павло Лукич: я и в Совете, я и с казаками.
— С Мостового беда начала куриться, — сказал Карагодин, — на его в станице обида.
Меркул оборотился к нему.
— И неверно это, Семен Лаврентьевич. За что на Мостового обижаться? За что? Хлеб начал для голодного люда грузить, а его в дрючки мало того — убить хотели. У кого же злобы больше? У Мостового, что сочувствие оказал, или у того же, к примеру, Литвиненко? Пять амбаров с хлебом у Литвиненко, все под цинком амбары, а жадовал. Все одно погорело же…
Миронов проснулся, освободился от душной овчины, поддел руки под голову.
— Погорели зря, — сказал он, — зря ты, Павел Лукич, пожары устраивал. Мелкое дело.
— Не зря, — не оборачиваясь, сказал Павло, — мало еще дым пустили. — Положил на колени Меркула горячую тяжелую руку. — А середь красных тоже были субчики.
— А разве говорю — не было. Я ж говорил…
— Не только такие, — перебил Павло сурово, — помнишь броневик? Были и убийцы.
— Да среди кого их нет, Павло Лукич. Среди всякого народа убивцы бывают. Раз есть живые, значит, должны быть мертвые. Даже ежели библию али жития святых почитаешь, там тоже все на крови построено, да мы же не обескураживаем их, а еще им поклоняемся. Сам бог уйму людей поубивал, а святители разные не хуже нашего Самойлеикова… Мне так скидается: ежели удержится эта власть — не дай боже, конешно, — то Самойленку обязательно в святые произведут. Золотое сияние вокруг лба намалюют. Его дела точь-в-точь в житиях описаны. А насчет броневика тоже — как было? Это же дело нам известное. Худо делал тот же броневик, узнал Орджоникидзе, сразу хвоста накрутил. А у этих? Их самые главные генералы на это посылают.
Меркул замолк. Павло все глядел в темные окошки хатеики. Антон вполголоса разговаривал с Мишей, Миша рассказывал о смерти Шульгина и остальных двадцати трех человек.
— Про Степана все Батурину рассказал?
— Все рассказал.
— Хорошо, — сказал Антон, задумываясь, — вот кому надо бы памятник, Мишка. Правильный и прямой был человек Степан Шульгин.
Меркул продолжал убеждать Павла:
— Надо сковырнуть эту власть, Павло Лукич. Поднимай народ, мы поможем…
— Что ты, старик, — буркнул Павло.
— За тобой пойдет народ. Ты какой-ся приметный, статный. Да и батуринский род известный. Тут начнем, с Расеи помогут, а?
Павло поднял глаза на Миронова.
— Ты так думаешь?
— Это тебе не красного петуха подпускать, — серьезно сказал Миронов, — одно дело с коробком спичек дружить, другое дело — с людьми. Амбар или сено легко подпалить, Павел Лукич, а вот народ…
— Ну, пущай народ накаляется, — еле раздвигая челюсти, сказал Павло, — швидче вопыхнет… злее будет…
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА I
Под низким небом осени притихла станица. Второй год дрались ушедшие к Деникину казаки. Далеко пробежали сухие казачьи кони. Оттуда, от известных только понаслышке городов России, доходили мятые конверты, залепленные хлебным мякишем. Новая и непонятная война безжалостно расходовала человеческие жизни. В редкой ссмье не было покойников; редкая семья справляла свадьбу в эту осень. Все чаще и чаще тайком возвращались станичники, приводя чужепородных коней, навьюченных туго набитыми тороками. Девятнадцатый год возродил худшие традиции Запорожья и Дикого поля.
Чтобы защитить в дороге добычу, фронтовики шли сколоченными группами. Худые и израненные, приходя домой, они хмуро выбрасывали из ковровых переметов дорогие шелка, полушалки. В заскорузлых руках стариков постукивали серебряные ложки, червонные монеты. Но не было радости от военной добычи. Казалось, в переливах червонцев играли капли русской мрови, разбрызганной из-под горячих кубанских клинков. Начинали трезветь казаки… Уходили в лес и плавни кубанцы, создавались отряды, вспыхивали восстания.
…Павло и Миша пробирались к хате Мостового, Миша вел Павло огородами, по скользким тропкам, протоптанным в лебеде и паслене. Перевернутыми блюдами белели тыквы. Кое-где попадались огурцы-семенники, лопавшиеся под ногами.
— Сейчас пройдем Буревого, потом Литвиненко, высокие ограды, и Егорова хата, — шепнул Миша.
— Стой, давай-ка под яблоню.
Возле скирды дергали сено. Слышалось шуршанье крючка, покашливание. Во дворе ходили с фонарем. Коротко и нетерпеливо ржали кони. На них тихонько покрикивали. От стога отделился человек — он на спине тащил полную сена фуражирку.
Павло быстро зашагал к стогу.
— Буревой! — тихо позвал он. — Буревой!
Буревой сбросил с плеч фуражирку, обернулся. Павло стоял возле него.
— Не испугался?
— А чего мне тебя пугаться, Павло. — Буревой подал руку. — Хлопчика опять приучаешь?
— Хлопчик давно приученный, и до плохого и до хорошего, — сухо сказал Павло. — Воюем?
— Пока воюем.
— В каких краях?
— На Волге. После того как Царицын забрали, Бабиев на левый берег перешел, на Царев-город, а наш полк под Черный Яр, в улатаевский корпус. Черный Яр по правому берегу стоит, далеко пониже Сарепты.
— Знаю.
— Откуда тебе знать, городишко неизвестный.
— Слухи идут про ваши «подвиги», Буревой. Стыдно. Целым корпусом полтысячи рыбалок не одюжите.
— Трудно их одюжить, Павло. Окопами, проволокой окружились, пулеметные гнезда навили, водой с Астрахани патроны подвозят. А город стоит над скаженнейшим обрывом, и вокруг степи. Ни бугра, ни балки, ни дерева. С реки не укусишь — круто, со степей дюже плоско. Не подступишь ни в конном строю, ни в пешем.
— Казаки разные города брали, удавалось. Баязет брали, Арзерум, Сахарную гору, там покруче. Чтобы крепость взять — дух нужен. А у вас, видать, дух весь вышел. Помню, укорял ты меня, что начал я дорогой клад искать и дюже глубокую ямку выкопал. Хоть и клад найдешь, а обратно из ямки не вылезешь. А теперь я тебя спытаю — хватит у тебя духу из своей ямки вылезти?
— Понятно, куда гнешь, — буркнул Буревой. — Скажу тебе одно — против врага у нас завсегда дух найдется. Только вот кажется мне, не там вроде мы недругов шукаем. А насчет клада — пусто. Все без разбору и без думок. В атаки ходим, города берем, грабим, режем, пьянствуем, в каждом селе женимся, беда… Вот домой от такого угара пришли, а старики еще хуже головы задурманили. Ты знаешь, у казаков ежели кто оскаляется, так по-волчьи… смех пропал, Павлушка. Перейдем-ка под скирд, опять дождик…
Под стогом присели они на корточки. Разворошенное сено сохранило майские запахи степных просторов, одинаково доходчивые и для Батурина и для Буревого. Это сближало, сглаживалась настороженность, заставлявшая их подозрительно относиться друг к другу.
— Чем же вам старики головы задурманили? — спросил Павло.
— Приезжал в станицу человек от рады. Собрал у Велигуры стариков, тех, кто понадежней, объяснил: обижает раду Деникин и грозится всех перевешать. Просил написать письма казакам, чтобы бросили фронт и целыми полками шли на Кубань, на защиту. Как ты на это, Павлушка, а? Вроде стала рада твоей руки придерживаться, с Деникиным царапаться.
— Я на это гляжу так: Деникин раду повесит или рада Деникина, что мне, что тебе особенно легче не станет. Одна шайка-лейка.
— Ты какие речи ведешь?.. — Буревой отодвинулся от Батурина. — Ну, мне пора. Десять суток с коней не слазили, не разувались. Денька через два снова под Черный Яр.
— Ну, что же, иди, Буревой. Одно запомни. Что на Деникина, что на горлодеров с Кубанской рады — вам самим придется бечевку мылить, сучки шукать.
— Почему же это? — недружелюбно спросил Буревой.
— Нету среди них никакого отличия. Когда в одной стае волки перережутся, овцам польза. Продали они кубанских казаков со всем потрохом. Два раза продали. Раз Деникин продал, второй раз — рада, за которую ты так душой болеешь. Зачем, думаешь, Кулабухов в Париж ездил? Купцом. Продать — продали, а деньги-то одни и те же. Из-за них драка. — Павло подтолкнул Буревого. — Ступай до хаты, раскладай на лавках добычу. Землями торгуете, а на товарищей грешите. Товарищи ее до кучи собирают, а вы транжирите. Лавочники…
— Как же так? — спросил Буревой, туго осмысливавший сказанное Батуриным. — Ты зря мне душу не мути. Кубанцы с фронтов повалят не за что иное, а за посрамление рады. А ты ее чернишь. — Буревой повысил голос. — Сиди себе в лесу. От войны спасайся. Способный ты к этому. Только слухов таких не пущай… Не пущай… Понял? А то соберем гай против вашего брата.
