Лев Квин - ...начинают и проигрывают
— Не Полянов?
— Во-во! — обрадовался Изосимов. — Полянов Кирилл Андреевич — вспомнил! Полянов он самый!
25
По договоренности с соответствующими инстанциями Глеб Максимович Изосимова отвозить в тюрьму не стал, а оставил у себя в учреждении, поместив его под охрану вооруженного пистолетом сержанта в гулкой прохладной комнате, служившей, судя по устоявшемуся табачному духу, чем-го вроде курилки.
— Скоро вас вызовут на допрос… — предупредил Глеб Максимович. — Не спите, а вспоминайте подробности.
— Само собой, — заискивающе осклабился Изосимов.
Мы вышли в широкий коридор с линолеумовой дорожкой почти до самых стен и шикарной букетоподобной люстрой из множества граненых стекляшек — в ней горела одна-единственная, зато очень яркая лампа.
Еще стояли здесь возле каждой двери обитые красным бархатом кресла с гнутыми ручками.
— Купеческое барахло! — Глеб Максимович, уловив мой уважительный взгляд, презрительно пнул на ходу одно из таких кресел. — Пылехранилище! Даже садиться опасно — сразу весь серый.
Он открывал одну за другой тяжелые резные двери с литыми бронзовыми ручками.
— Никого!
— Глеб Максимович, а мне куда сейчас?
Я через его плечо тоже заглядывал в комнаты. Обычные канцелярские письменные столы, хлипкие венские стулья — в коридоре все куда внушительнее.
— Пока со мной… — Он толкнул очередную дверь. — Ага — Сечкин! Вас-то я и ищу! Пошли ко мне… И вы тоже! — добавил он, заметив, что я остановился в не решительности.
Кабинет Глеба Максимовича, как и прочие, был ничем не примечателен. Разве что только расписанная несуществующими на свете цветами матерчатая ширма, за которой стояла обычная раскладушка, застеленная по-армейски. На стуле рядом с изголовьем раскладушки лежали, странно соседствуя, расстегнутая кобура, с выглядывавшим из нее пистолетом, и круглая резиновая грелка.
— Не знакомы еще?
Глеб Максимович представил нас друг другу. Сечкин, костлявый, сутулый, с неподвижным маловыразительным лицом, слегка поклонился, скользнув по мне свинцовыми с белесыми ресницами глазками.
— Слушайте внимательно, товарищ лейтенант. Если что упущу — дополните.
Глеб Максимович стал рассказывать о показаниях Изосимова. Сжато — и в то же время не упуская ни одной сколько-нибудь значительной подробности. Больше того, интонацией он выделял наиболее важное, как бы подчеркивал свое отношение к тому или иному месту показаний.
— Все правильно?
Мне оставалось только согласно кивнуть.
Сечкин слушал сидя, еще более сутулый и нескладный, запустив руку за спинку стула, низко склонив голову. Но моментами то в его движении, то во взгляде вдруг прорывалось нечто такое, что наводило на мысль о гораздо большей внутренней собранности и энергии, чем можно было предположить по его неказистому, даже какому-то болезненному виду. Э-э, брат, не так ты вовсе прост. И не так слаб, кажется. Интересно бы пощупать его мускулы под рукавами затрепанного штатского пиджака.
— Все ясно?
— Ясно, товарищ полковник! — Бесцветный голос Сечкина вполне сочетался с неприметной внешностью. — Конечно, не учительница. Но высветить ее необходимо. Знакомства, отношения и прочее.
— Именно об этом я хотел вас попросить. Но срочно!
— Точнее?
— Желательно, через три часа. Хотя бы основное, я соберу оперативную группу.
— Постараюсь… — Сечкин мешковато поднялся. — Разрешите уйти?
Сечкин ушел, и Глеб Максимович, скривившись и поводив рукой по спине, с вожделением посмотрел на грелку, явно прикидывая — пускать ее в дело или еще обождать? Покосился на меня.
— Разыщите Ванага — три часа в вашем распоряжении — и вместе с ним — сюда. Время, время! Теперь все зависит от нашей оперативности…
Я сбегал в столовую, подкрепился наскоро — хоть два раза в сутки поесть надо? Потом со всех своих полутора ног домой, за Арвидом.
Посмотрел на наше окно — темно. Постоял у дома, насторожив уши: не раздастся ли где во дворе или на улице собачий лай.
Нет, ни Фронта, ни Кимки не слышно. И вообще — тишина Вот только паровоз возле переезда со злобным шипеньем выпустил лишний пар.
Вечер морозный, звездный. Млечный путь-словно застывший в небе шлейф дыма из высоченной трубы химкомбината.
Холодно… Зашел в коридор; входная дверь на пружине хлопнула, как крышка мышеловки. Носится Кимка где-то со своим Фронтом, и ключ с собой утащил — в условленном месте под исшарканным половиком пусто. Торчи теперь здесь, в темном коридоре.
Толкнулся с досады в нашу каюту.
Что, открыто?… Удивительно!
Повернул выключатель. Кимка лежит на маминой койке, одетый, даже в шапке. Поднял голову: глаза красные, опухшие — плакал.
— Выдаешь ты!
Чтобы Кимка плакал! При мне это впервые.
— Фронт… — И всхлипнул.
— Ну?
— Забрали…
— Кто забрал? Говори же толком!
— Из милиции. Приехали на коняшке и забрали.
Фу ты! Я уже подумал — утащили у него Фронта.
Мало ли… Скажем, на мясо. Не все ведь брезгают…
— Ты же сам хотел.
— Хотел…
— Так что теперь реветь? — Я похлопал его по худеньким плечам. — Фронту там хорошо будет.
— Все равно жалко.
В воскресенье сбегаешь к нему в гости. Хочешь, вместе пойдем?
— Нельзя!.. Они сказали, он меня забыть должен, совсем забыть. — Кимка приподнялся на локтях. — Как думаешь, забудет? Если через год встретит — узнает? Или кинется на меня, как будто я ему ну совсем-совсем чужой?
— Спрашиваешь! Конечно, узнает, — утешил я его.
— И через два?
— Хоть через десять! У собак первые хозяева, как
первая любовь.
Кимка хихикнул, чуть оживился, но через минуту снова скис, повалился лицом в подушку.
У каждого свое горе…
— Ким, где Арвид?
— На междугородной, — забубнил он, не отрывая голозы от подушки. — Из госпиталя приходили, ему телеграмма — с Москвой говорить.
Я подался на почтамт. Там, на переговорной, вокзал в миниатюре. Люди приходят с едой, даже с подушками — линии перегружены, разговора иной раз целые сутки ждать.
Порыскал глазами — Арвид в кабине. Смотрит прямо на меня, но явно не видит. Лицо такое счастливое, словно его в Кремль вызывают для вручения высшей правительственной награды.
Закончил говорить, положил бережно трубку, вышел из кабины.
— Арвид! — окликнул его.
Он ко мне. Обнял.
— Виктор! Она жива! Жива!
— Кто? — У меня хрустнули кости-вот медведь!
— Вера. Жена моя.
— Жена? У тебя жена? Вот так номер! Ты же ничего никогда не говорил.
— Ты не спрашивал… И не мог я ничего сказать. Сам не знал, есть она или нет. Больше года ничего не знал. Ни писем, ни вестей. Она на той стороне была. В Латвии, в партизанском отряде. А сейчас в Москве. Это я с ней сейчас по телефону, понимаешь, с ней!..
Арвид говорил, говорил, энергично жестикулируя, не давая вставить мне даже слово.
Но когда мы подошли к бывшему купеческому двухэтажному особняку в тихом переулке, с часовым у подъезда, он вдруг умолк. Как будто словесный поток, неожиданно возникший, так же, разом, и иссяк. Опять сосредоточенный, сдержанный, холодноватый — только светлые глаза необычно сияют.
В кабинете Глеба Максимовича дымовая завеса — это при открытой-то форточке! Блюдце, заменяющее пепельницу, топорщится во все стороны окурками; здесь курят по-солидному — папиросы. Собралось, кроме нас, чело-веч семь-восемь.
— Ну, теперь, кажись, все в сборе, — Глеб Максимович безуспешно попробовал разогнать рукой дым. — Это наши новые товарищи Ванаг и Клепиков.
Ага! — не прропустил я без внимания его слова. Не сотрудники угрозыска, не временно прикомандидированные — наши новые товарищи. Просто так сказано, без всякого значения, или же с умыслом? Ведь упоминал он как-то, что у них не хватает работников…
— Садитесь, ребята, садитесь, — поторопил Глеб Максимович. Некуда? Что значит — некуда? А койка на что? Да, да, прямо на койку, только ширму отодвиньте…
Усаживаясь, я заметил, как один из сотрудников, примостившийся на подоконнике, ткнул локтем другого, помоложе и, улыбаясь, указал на меня украдкой. Понятно! Значит, именно эти двое засекли меня возле дома Васиной: рост выше среднего, припадает на левую ногу… Где же они там прятались — безлюдная улица. И как Фронт налетел на меня тоже видели?
Стало неловко. Я поспешно отвернулся, заставив раскладушку пронзительно скрипнуть.
Глеб Максимович сказал:
— Товарищ Сечкин, докладывайте.
Сечкин встал не спеша. Говорил он в полном соответствии со своим обликом: вроде бы нескладно, отрывисто, не очень связно, а на самом деле, если подумать, сжато и точно.
Учительница в классе, где дочка Изосимова — Маргарита Юрьевна Назарова — эвакуирована в сорок втором из Ленинграда. Муж, летчик, Герой Советского Союза, погиб в воздушном бою в том же году. Двое детей умерли в блокаде от голода. Живет в бараке на Воронежской улице, в одной комнате со вздорной старухой.
