Михаил Кожухов - Над Кабулом чужие звезды
— Пошли, командор?
Они пошли втроем: Востротин, особист полка и старшина разведроты, владеющий карате. Ушли под «духовским» конвоем в непроглядную темень, прекрасно понимая: голова командира десантного полка, Героя Советского Союза, стоила куда дороже, чем десять автоматов. Но «духи» сдержали слово. Правда, небольшая заминка вышла, когда они, принимая автоматы, на ощупь определили: они китайского производства!
— Мы договаривались: автоматы должны быть русские. Русские лучше!
Так что пришлось Востротину немного повысить денежную часть выкупа.
Почти не веря в то, что остались живы, они вернулись в полк с вырученным солдатом. Востротин зашел в комнату, где офицеры смотрели футбол.
— Командир, где вы пропадаете?! У нас хорошая новость, — сказал ему кто-то, — наши Олимпиаду выиграли!
…Поздним вечером он зашел ко мне и, не сняв тулупа, просидел почти до трех часов утра, рассказывая о том, как все изменилось, когда ему вручили в Кремле Звезду Героя. Как жгла она лацкан пиджака, как хотелось ему, чтобы все ее видели. И что теперь даже родственники, для которых он всю жизнь был Валеркой, называют его по имени-отчеству. Что сам он время от времени задает себе вопрос: как это — до конца дней жить «героем»? Потом резко встал, оборвав себя на полуслове, — спать!
За окном всю ночь ревели взлетающие штурмовики и гулко бухала вдалеке артиллерия.
* * *Утром 31-го поднялись рано, хотя всех дел было — ждать Нового года. Приезжали и уезжали какие-то люди, прощались, оставляли адреса, разговоры то и дело возвращались к домашним делам и были грустными, в общем. И оттого, что война кончалась и всех ждали неведомые перемены. И оттого, что она кончалась именно так: ни поражением, ни победой. Уже вечером, у мангала, на котором жарились шашлыки, подполковник Александр Греблюк, начальник политотдела полка, с которым мы перешли на «ты», грустно выдохнул:
— Скоро сорок, у меня две звезды на погонах. А жизни не было.
Малоприятный эпизод произошел под вечер и едва не сорвал праздник. Кто-то из офицеров, возвращаясь в полк уже в сумерках, обнаружил на пустынной дороге преспокойно бредущего неведомо куда конопатого солдатика без автомата, но с гранатой в кармане. Как уверял солдатик, он шел поздравлять земляка из соседней части. Надо было видеть, как бушевал «кэп», слушая не очень убедительные оправдания солдата, который чудом в общем-то не угодил к «духам».
— А ты подумал, герой, скольких парней мне придется положить, чтобы спасти твою жизнь? — примерно так (в моей литературной обработке) говорил ему Востротин. Новый 1989-й, последний год войны, солдатик встречал на гауптвахте, но это было чепухой по сравнению с теми минутами, когда он стоял, обмирая от страха, перед командиром.
В начале двенадцатого Востротин поехал поздравлять девятую парашютно-десантную роту — ту самую, «свою» 9-ю роту, которая насмерть встала на высоте 3234 на операции «Магистраль». Я напросился с ним. Сначала, правда, нам пришлось поздравить разведвзвод, потом связистов, потом еще кого-то, и только потом дело дошло до 9-й, в казарме которой стояли сдвинутые столы с вареной сгущенкой, зелеными банками голландского сыра и непременным голландским напитком «Сиси», много цистерн которого ограниченный контингент выпил за годы войны.
Сидевшие за столами стриженые парни, которые пополнили личный состав роты после того страшного боя на безымянной высоте, смотрели на «кэпа» влюбленными глазами. Он просил их, поздравляя:
— Первое — вернуться домой живыми. Второе — вернуться людьми.
Востротина так и не выпустили из казармы, заманивая то в одну, то в другую комнату, где на стенах висели вырезанные из газет его портреты. Сам Новый год мы встретили в третьем батальоне под совершенно сумасшедшую пальбу: все небо над расположением полка было красно-зеленым от автоматных трассеров, ракет и вообще всего, что в принципе могло стрелять…
Наутро я возвращался домой. Трасса на Кабул у Баграмского поворота была перекрыта, и колонна афганских грузовиков растянулась на несколько километров. Когда подвозившая меня БМП десантников, объехав колонну по обочине, начала вновь карабкаться на крутую придорожную насыпь, мне стало страшно. Так страшно, как никогда еще не было на этой войне. До дрожи в руках… Мне на какой-то миг показалось, что мощности двигателей не хватит, что вся эта бронированная махина сейчас рухнет в кювет, и у меня не будет даже секунды, чтобы отпрыгнуть в сторону. Сидевшие на «броне» бойцы даже бровью не повели, а я… Я был почему-то уверен, что погибну сейчас, здесь, точно так же, как погиб полгода назад фотокорреспондент «Известий» Саша Секретарев. Мы были давно знакомы, он привез мне посылку из дома, мы виделись накануне, договорились о встрече после его возвращения из Баграма, но я увидел его только в морге, в «Черном тюльпане», погибшего бессмысленной, нелепой смертью где-то здесь, на этой трассе. Несколько часов нейрохирурги собирали по частям его коллегу Сергея Севрука — они были вместе в той поездке — и чудом сохранили ему жизнь, а Саша погиб сразу же, под слетевшим в кювет бэтээром, и вся эта история не забылась, продолжала существовать в сознании горьким символом этой войны…
До Кабула добирался на попутной «броне», всматриваясь в далекие холодные хребты у горизонта, которые мне никогда больше не суждено увидеть. Прощай, оружие.
Январь 1989 г.Последний солдат
Взять Кабул должны мы были —
В рог труби, штыком вперед.
Прочь отсюда, где сгубили
Мы друзей, где этот брод,
Брод, брод, брод вблизи Кабула.
Из дневника
В середине января 1989-го, последнего года афганской войны, я продал за бесценок немногочисленный корпунктовский скарб и без всяких сожалений[23] улетел из Кабула.
Это был уже не мой город — опустевший, затаившийся в предчувствии скорых перемен. Уже эвакуировались многие части, уехал госпиталь, заметно опустел штабной городок. Еще большая часть «контингента» оставалась на территории Афганистана, но война была, в общем, закончена. Моджахеды Ахмад-Шаха Масуда, не скрываясь, выставили свои посты неподалеку от наших застав на трасе Хайратон — Кабул, готовясь войти в столицу сразу же, как только оттуда уйдет последний советский солдат. «Духи» и наши стояли теперь рядом, но уже никто ни в кого не стрелял. Мне, как Джавдету из «Белого солнца пустыни», делать здесь больше было нечего.
Но и дома, как оказалось, — тоже. Приехавшие из Афганистана были окружены ореолом исключительности, на них смотрели с уважением, но вся эта война давно стала Москве «до лампочки». У меня было такое чувство, что я, уехав раньше времени, предал «своих», бросил их на произвол судьбы.
Словом, в начале февраля с редакционным удостоверением в кармане я примчался в Термез, приграничный городок в Узбекистане, где человек, наверное, двести из числа пишущей и снимающей братии дожидались события, которое вот-вот должно было стать мировой новостью номер один: вывода из Афганистана советских войск. Чуть ли не первым человеком, с которым я столкнулся в гостиничке, куда определили журналистов, была моя кабульская знакомая американка Джана Шнайдер, расставшаяся со своим Томом и тоже приехавшая освещать вывод.
Пресса, как водится в командировках, изрядно выпивала, пересказывала друг другу новости, браталась, ссорилась, передавала в редакции репортажи, потом снова выпивала и снова браталась. Ждали Громова, который, по слухам, вот-вот должен был появиться по каким-то делам в Термезе. Он-то мне и был теперь нужен: только командующий мог организовать мой переход через границу.
— Борис Всеволодович, мне бы на ту сторону, — пробился я к Громову сквозь толпу коллег в каком-то ангаре, где была организована его встреча с прессой.
— Завтра в 6.30 пришлю БТР к границе, устроит?
— И мне бы одеться по-человечески. У меня, кроме этой куртки, нет ничего.
— Решим.
— А «Красной звезде» можно? — воспользовались ситуацией Николай Бурбыга и Виктор Хабаров, командированные в Термез главной газетой Советской армии.
— «Красной звезде» — нужно, — улыбнулся Громов.
Как Джана Шнайдер, ни слова не знающая по-русски, поняла, о чем идет речь, — честное слово, не знаю. Но на рассвете, когда я спустился в холл гостиницы, она уже сидела с вещами перед входом. Два бравых корреспондента «Красной звезды», никогда прежде так близко не видавшие живую американку, проявляли свойственную русским офицерам галантность и полную готовность переправить через советско-афганскую границу обаятельную представительницу потенциального противника.
Но чем ближе наш «уазик» приближался к мосту через Амударью, по которому проходила граница, тем яснее мне становилось, что брать с собой Джану нельзя. И дело уже не в том, что не было на то никаких разрешений и согласований, бог бы с ними. Куда я ее возьму? Куда я сам еду — навстречу стотысячной группировке, которая лавиной катилась с заснеженных гор вниз, домой, прочь от этой войны?