Эдуард Володарский - Штрафбат
— Да здесь же, во Млынове. Работал старшим мастером на ремзаводе.
— A-а, тогда понятно, что тебе ничего не понятно… вы как раз тот самый хлебушек и ели, который у крестьянина отобрали.
— В нахлебники меня записал?
— А куда ж еще-то? — усмехнулся Глымов.
— А сам небось из кулаков? — Балясин смотрел на него уже враждебно.
— Из них самых, — Глымов твердо смотрел ему в глаза. — Все отобрали. И хлеб, и скотину, и дом, и все добро… Отца убили, мать с голоду померла, братьев сослали, до сих пор и не знаю, где их могилки… А одного своего братца я сам ел.
— Как ел? — вздрогнул Балясин и со страхом посмотрел на Глымова.
— Очень просто. Мать от голода обезумела, младшего убила и сварила, и мы все ели и не знали, что едим…
— Не знаю, не знаю… не могу я в это поверить, — качал головой Балясин.
— Не хочешь — не верь, дело хозяйское… А потом я беспризорничал по всей матушке России, покуда вором не стал. Тюрьма — родной дом.
— Значит, правду, про тебя говорят, что ты в законе… пахан?
— Ну и что?
— Да ничего… просто интересно… никогда с вором в законе не разговаривал. Ты мне вот скажи, Антип Петрович, чего же ты тогда за эту власть воюешь?
— Ты все равно не поймешь, — улыбнулся Глымов, но улыбка получилась недоброй.
— Чего так? Вроде в дураках не ходил, — пожал плечами Балясин.
— А по мне, не дурак, а так… — Глымов недоговорил, отвернулся, — недоумок…
— Ну почему же? — уже искренне удивился Балясин. — Ты объясни…
— Ты, поди, коммунист?
— Исключили. Но я восстановлюсь. Обязательно.
— Другой бы засомневался, а я верю. И потому ничего объяснять тебе не буду… Бог даст, со временем сам дойдешь. А не дойдешь, стал быть, помрешь коммунистом… туда тебе и дорога.
Они сидели у костра во дворе разрушенного дома — Глымов, Балясин и еще человек десять штрафников. В костре пеклась картошка, которую выкопали на огороде. Несколько штрафников еще перекапывали штыками землю в поисках картошки, несли к костру, складывали на угли. Совсем близко от Глымова, через одного человека, сидел Олег Булыга и слышал весь разговор, хотя смотрел в другую сторону, потягивал самокрутку.
— Готова небось. Давай, вытаскивай…
Глымов и Балясин длинными прутьями начали выкатывать из золы черные обуглившиеся картофелины. Штрафники хватали их, обжигаясь, перекатывали на ладонях, дули, потом разламывали пополам и ели вместе с горелой кожурой.
— Сольцы бы малость — совсем хорошо было бы! — жуя горячую картофелину, проговорил Глымов.
— И так сойдет, — отозвался Балясин и вдруг повернулся к Глымову. — А все-таки не пойму, Антип, хоть убей! Как же ты за эту власть воюешь, ежели так ее ненавидишь?
Глымов не ответил, разломил черную картофелину, положил половинку в рот, стал медленно жевать, прикрыв глаза. Балясин встал и пошел куда-то в темноту. Глымов сразу открыл глаза, резко повернулся и схватил Булыгу за ухо. С силой притянул к себе, зашептал:
— А ты слушаешь, да? Интересно? Может, ты, паря, стучать собрался?
— Да ты что, Антип Петрович? — морщась от боли, ответил Булыга. — Чего ты говоришь-то?
— За что Цукермана подстрелить хотел? Ну-ну, виляй, я же видел, — опять зашептал Глымов. — Он что, заложил тебя?
— Заложил… — через силу выдавил из себя Булыга. — Пусти ухо, больно…
— Так это ты девку снасильничал? Ясное дело, ты… — Глымов оттолкнул его от себя, смотрел на него брезгливо. — Гляди, морпех, душа девки на тебе теперь висит… не отмыться…
— Ты… ты не грози, понял? — держась за ухо, с неожиданной злобой ответил Булыга. — Ты себя отмывай, понял? — И Булыга вскочил, чуть ли не бегом рванул от костра.
Из ночной темноты бесшумно возник священник, уселся рядом с Глымовым, палкой стал выковыривать из углей испекшуюся картошку. Глымов с интересом покосился на него:
— Ты с неба, что ль, свалился, святой отец?
— Именно так, сын мой, — прогудел густым баритоном священник, разламывая картофелину и дуя на нее, чтобы немного остыла.
— Господь тебя нам послал? — повеселел Глымов.
— Именно так… — Священник осторожно откусил от горячей картофелины.
Было ему лет сорок, широкое лицо с носом-картошкой обрамляла окладистая темная борода.
— Слышь, православные! — громко сказал Глымов, и штрафники, сидевшие вокруг костра, повернули головы, стали присматриваться к необычной фигуре священника.
— Вот к нам святой отец личной персоной! Сам Господь его к нам на службу определил!
— Замполита у нас нету, значит, священник сгодится! — раздался веселый голос.
— Он нам зараз все грехи отпустит!
— Братцы, а я видел, как он из автомата по немчуре лупил — будь здоров!
— Я тоже видел! Думал, померещилось! Ну, зверь-мужик!
— Ну, теперь победа за нами!
Священник продолжал невозмутимо есть, словно и не о нем шла речь.
— Как тебя звать-то, батюшка?
— Отец Михаил… — прогудел священник. — И хватит богохульствовать, дурьи головы. Нашли над чем надсмехаться!
— Ты здешний, что ль?
— Здешний. Служил во млыновской церкви Радости Всех Скорбящих.
— Как же тебя коммунисты не замели?
— Два раза арестовывали. Обошлось. Прихожане приходили просить всем миром… — Священник выковырнул еще одну картофелину разломил, неспешно стал есть.
— А теперь что? Церкву-то всю раскурочили?
— Теперь с вами воевать пойду. Как думаете, начальство не прогонит?
— А мы за тебя всем миром попросим, — со смехом сказал кто-то.
Начальник особого отдела армии генерал-майор Чепуров подвинул папку с надписью «Дело № 919» к себе поближе, открыл. На первой странице отпечатано: «Твердохлебов Василий Степанович, 1901 года рождения, член КПСС с 1929 года, майор Красной Армии, был в плену с мая по август 1942 года, из партии исключен в ноябре 1942 года, разжалован в рядовые в декабре 1942 года…»
Чепуров прочитал, побарабанил пальцами по столу, хмуро взглянул на стоящего перед ним майора Харченко:
— Штрафным батальоном командует? Придан дивизии Лыкова?
— Так точно, товарищ генерал-майор.
— Лыков о нем хорошо отзывался.
— Я за ним давно наблюдаю, и фактов накопилось много. С пленным власовцем водку пил и по душам беседовал. Мародерство. Девушку изнасиловали. Антисоветские разговоры. По моему убеждению, замаскированный враг. Да еще священник у него в батальоне объявился.
— Священник? — удивленно приподнял бровь генерал Чепуров.
— Ну да! В рясе ходит, с крестом на пузе.
— Воюет?
— Говорят, воюет.
— Ишь ты, интересно, — усмехнулся генерал. — Надо будет на него поглядеть…
— Я все факты подробно изложил. Для проведения серьезного следствия Твердохлебова необходимо арестовать.
— Экий ты ретивый, майор. Прямо рогами землю роешь. Ты небось всех подозреваешь?
— Партия направила меня на эту работу, чтобы я подозревал всех. Даже тех, кто вне подозрений, — четко отвечал Харченко.
— Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет, — пробормотал Чепуров.
— Простите, товарищ генерал-майор, не понял… — растерялся Харченко.
— А не надо лезть наперед батьки в пекло, — хмуро проговорил генерал Чепуров. — Посмотрим, изучим и примем решение. Свободен, майор.
— …Вот здесь тебе надо закрепиться, Василь Степаныч, — говорил генерал Лыков, и карандаш обозначил на карте неровную линию. — Фрицы хотят контратаковать. И главный удар придется на нашу дивизию… По крайней мере, таковы данные разведки.
— Пушки в моем расположении будут? — спросил Твердохлебов.
— Противотанковая батарея сорокапяток. Из резерва армии прислали. И получишь для своих бойцов пятьдесят противотанковых ружей, — ответил Лыков.
— Они танками атаковать будут?
— Они всегда на прорыв танками атакуют.
— Гранат противотанковых дайте.
— Получишь, Василь Степаныч, получишь, — заверил генерал.
— И до каких пор держаться?
— Пока соседняя армия генерала Кондратова не перейдет в контрнаступление. Точное время пока не названо. Сколько надо, столько и будешь держаться.
— В батальоне пятьдесят процентов от штатного состава, — сказал Твердохлебов. — В этом проклятом Млынове столько людей потерял…
— И чего ты от меня хочешь? — начал раздражаться генерал Лыков.
— Да ничего я не хочу, гражданин генерал. Держаться можно, покуда живые люди есть, а когда людей всех перебьют, то и держаться некому будет.
— Тебе приказ ясен, комбат?
— Так точно, ясен, — выпрямился Твердохлебов.
— Приступай к выполнению.
В блиндаже комдива было тесно — командиры и начальники штабов полков и артиллерийских дивизионов толпились вокруг стола, на котором была расстелена большая карта-шестиверстка. Твердохлебов протолкался к выходу, вышел на улицу, глубоко вдохнул воздух. За спиной стукнула дверь, и комполка Белянов хлопнул Твердохлебова по плечу:
