Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность
Продаттестат выправил групповой, денег же на командировку в наличии не оказалось. «Зачем вам деньги? — ворчал поднятый Барановым с постели начфин. — В тылу все по карточкам. Сколько вы там пробудете?» — «В кино сходить, пивка попить, — настаивал Баранов на „всеобщем эквиваленте“, как, в память о курсе социально-экономических дисциплин, называл он деньги. — Мало ли… В бане помыться. Не помню, когда последний раз в бане был…» — «Пустой сейф, — вздыхал начфин. — Ничем не могу…»
Тогда Баранов пустил по кругу шапку, поручив Пинавту составить поименный список и в «день авиации», то есть в очередную получку, копейка в копейку рассчитаться со всеми, кто выручил отбывающих на завод летчиков. «Мелочиться-то, старший лейтенант… Дайте там жизни за наше здоровье!»
Глубокой ночью вошли они с парашютами в транспортно-десантный «дуглас», ревевший прогретыми моторами, изрыгавший пламя готовности к резвому старту. «Бьет копытами Конек-Горбунок!» — гоготал Пинавт, усевшись прямо на покатом дюралюминиевом полу, мелко дрожавшем, подпрыгивая на нем и съезжая в хвост набиравшего скорость «дугласа». Нутром чуя, как споро выбирается на благодатный курс разгрузившаяся под Сталинградом машина, Коньком-Горбунком унося их из адова пекла, летчики вповалку же, как на приземистых нарах, пристраивались досыпать. Гранищев ворочался долго. Как бы он ни укладывался, старший лейтенант Баранов был перед его глазами. Павел никого ни о чем не спрашивал, знал об отношениях командира и Лены только то, что услыхал в столовой: он берет ее с собой на задания, летал проведать в Эльтон… Сделать ясный, безбоязненный вывод: что между ними? — Павел не отважился. Не мог. Окопчик, укрывший их с Леной, стал сокровенным его достоянием, врачующим и саднящим, их достоянием, — хотел он и не смел, не решался так думать… Конечно, как говорит Егошин, Баранов есть Баранов, но окопчик, мелькнув, когда над ними измывался «мессер», придал ему силы, он помнит это всегда, будет помнить вечно…
Несколько часов спустя в ходуном ходившем трамвайном вагончике сталинградцы катили с одной окраины города на другую, застроенную поднявшимся за год войны авиационным заводом.
Щурясь на мягком осеннем солнышке, провожали они береты, косынки, юбки и туфельки, мимикой показывая их друг другу и так же мимикой говоря: хороши, правда? Слушали забытые трамвайные трели, специально для них выбивавшиеся вожатым-подростком, вслух читали надписи «Гастроном», «Аптека», нанесенные на гигантские, во всю длину фасада, стекла, покрытые пылью, омытые дождями, отчего впечатление извечного покоя, царящее в этом воздухе, еще больше усиливалось; делали ручкой милиционеру в белых перчатках, с металлическим свистком на тонком шнурке, пропускавшему вагон с фронтовиками по зеленой улице, и снова, однообразно водя головами, взирали на милых горожанок.
В конце маршрута старенький вагон проскрежетал колесами на трамвайной петле, пробуждая эхо пышной, в раннем золоте рощи. Какая-то тетка торговала на остановке маковками. Баранов, помянув недобрым словом начфина («Зачем вам деньги?»), закупил теткин товар оптом и распорядился, чтобы Гранищев раздал его летчикам. «За адъютанта держит, — подумал Павел. — За водкой пошлет…»
Маковки поделили быстро, весело, смачный хруст, с которым они уничтожались, напоминал о детстве, а заводской двор, словно бы угадывая чаяния фронтовиков, встретил их распоряжением: «Ждите!»
«Ждите!» — сказали Баранову возле сошедших с конвейера «ЯКов». «Сталинград не ждет, — строго возразил отец-командир. — Сняты спецрейсом с боевой работы. Где директор?» — «Неувязка, — объяснили летчику, — смежник не дослал заводу монтажные комплекты. Нет, в частности, ерунды – дюритов, резиновых трубочек. С резиной всегда туго. А на моторах обнаружена течь». — «Нас с фронта сняли, Сталинград не ждет, — повторил Баранов, — Где начальство?» Его стали успокаивать, говоря, что самолеты получил для них загодя прибывший с фронта полковник Дарьюшкин. «Знаю Дарьюшкина. Полковник, командир дивизии…» — «Говорят, уже не командир… неважно… Полковник шуровал здесь – пыль столбом! Беспорядки, конечно, имеются… Какой-то охламон вздумал покатать на „кукурузнике“ свою квартирную хозяйку, финал таких прогулок известен; другой прилетел с фронта на боевой машине с женой-официанткой, да и загулял. Полковник Дарьюшкин всех их железной рукой – под Сталинград. Капитан с ЛИСа[8] сунулся к нему насчет снабжения, дескать, с харчами плохо. Дарьюшкин его послушал, послушал да и сказал: „На фронт – готовы?“ – „Как прикажет Родина…“ Он и капитана прибрал. Короче, сегодня полковник и этот капитан с ЛИСа вылетели к смежнику. Рассчитывали в обед вернуться, пока их нет». — «На чем полетели?» — спросил Баранов. «О, транспорт современный: На „ПЕ-два“ – „Откуда у вас „ПЕ-два“?“ – „Какой-то экипаж по дороге в Сталинград отбился от полка. Дарьюшкин его тоже прищучил. Летчик после ранения, видать, не долечился, открылась рана, угодил в госпиталь. Вот эту „пешку“ и взяли… „Летаю на всех типах, — сказал капитан. — На „пешках“ же поведу истребителей в качестве лидера…“ Он себя уже лидером видит“.
Ни к обеду, ни после обеда «ПЕ-2» с дюритами не возвратился.
В распоряжении сталинградцов, весь день толкавшихся на заводе, оказался вечер.
Вольный вечер в тылу, где благоухает осень, где парки, танцплощадки, возможность непредвиденных, по-военному коротких встреч. Немного их на памяти каждого; воздух тревоги и неизвестности, повсеместно разлитый, создавал предрасположенность к ним, этим встречам, ни к чему ни мужчин, ни женщин не обязывающим, а может быть, и не последним…
— Пройдемся по городу, — решил Баранов. — Где у вас клуб?
Дело молодое – конечно, в клуб.
Лица окончивших смену женщин были не так свежи, как утром, но несли в себе заряд привлекательности и надежд. В этом потоке, ко всему готовые, ни с кем в отдельности не заговаривая, все замечая, продвигались летчики вдоль забора, оклеенного рекламой фильмов «Три мушкетера» и «Джордж из Динки-джаза», вдоль метровых имен столичных знаменитостей на афишах, — в указанном им направлении. А в центре города, в старинном здании с порталами и глухими стенами, — областной театр, где лицедействует эвакуированная из Ленинграда труппа.
Ах, театр!
Не сцена, не холодок, набегающий в зал при открытии занавеса, чтобы смениться затем жаром страстей, — нет: пять ступенек с перильцами и плотная, дерматином обитая дверь «Служебного входа» — вот что отвлекло Баранова от фронтовых забот. Анатолий Серов, без ума влюбившийся в актрису, Иван Клещев, сталинградский герой, у которого, по слухам, роман с кинозвездой… Двадцать лет прошло после гражданской войны, другая в разгаре, но что бы в мире ни происходило, личная жизнь вознесшихся к славе привлекает внимание… Он, год тому назад безвестный лейтенант, ныне вроде бы тоже знаменитость, избранник судьбы. Почему не рискнуть? Не завести знакомство? Он обвел глазами летчиков: они-то в нем уверены? Летчики, скорее, выжидали. Некоторый опыт, распалявший воображение, Баранов приобрел… Почему бы все же не рискнуть? Она – Лиза. Или Софья… Нет, не Софья… Чацкий, шустрый малый, остряк, что он в ней нашел, в Софье? Она ж его вокруг пальца обвела и дураком выставила… А что, как она и в жизни хвостом крутит? Водит за нос? «Грех не беда, молва нехороша…»
Так или примерно так размышлял Баранов, задержавшись возле щербатых ступенек «Служебного входа» старинного, дореволюционной кладки здания. Летчики тоже остановились… Что удивительного, если подумать: и авиация и театр в какой-то мере отвечают жажде зрелищ, и авиация и театр не чужды шумному успеху.
— Что это он вздумал – на «ПЕ-два» лидировать? — вслух спрашивал Баранов о капитане, посланном за дюритами, поглядывая, не догадается ли кто впустить их, пригласить в храм искусств. Нитяные перчатки по локоть, белые платья до пят… Оголенные плечи… Сказочный, волшебный мир – в одном перелете от Сталинграда! Гранищев, неофит среди истребителей, о лидере не слыхивал. Лидер, объясняют ему, это экипаж «ПЕ-2», «пешки», — со штурманом, средствами радионавигации на борту… Капитан с ЛИСа хочет на «ПЕ-2» возглавить возвращение группы Баранова в Сталинград. «А мне-то театр зачем? — думал Павел, выслушивая доводы „за“ и „против“ лидера. — Там у него – Лена, здесь – артистка, — осуждал он Баранова, как бы уже уличенного в постыдном грехе двоеженства. — Вроде и признал меня Баранов, а как к нему подступиться – не знаю… Не знаю».
Фея участливости и добра на крыльцо не взошла, и робость, робость одолела отца-командира… Потоптавшись у входа, летчики пошли дальше.
В месте, им указанном, — одноэтажное бревенчатое здание: клуб.
Входная дверь в клуб была закрыта.
В театр – сами не осмелились, в клуб – их не пускают.
