Николай Струтинский - Дорогой бессмертия
Белов открыл дверцу, оглянулся. Вокруг тишина. Фашиста вывели. Он еле держался на ногах. Вынули кляп изо рта, и гестаповец глубоко вздохнул. Фуражка с эмблемой черепа криво сидела на взъерошенной голове, он весь дрожал и все же попытался храбриться:
— Зачем этот маскарад? Я и вы — офицеры немецкой армии, присягали фюреру! Кто вы? Почему мы в лесу? Я отвечу на все вопросы, но объясните, кто вы?!
— Вы просто не наблюдательны, — тихо говорил Кузнецов. — К счастью, я вам не пара — я советский партизан.
При этих словах видно было, как зашатался Готлиб. Кузнецов смотрел на него и думал: испытывает страх, а как же те, упрятанные в замке Любарта? И продолжил свои мысли вслух.
— Вы у многих отобрали жизни, причем, весьма изобретательно, а как жалко вы выглядите здесь!
— Я только солдат… Я выполнял волю фюрера!
— У нас мало времени, отвечайте по существу. Где сейчас генерал Шене?
— В Варшаве. Но это не точно…
— А точнее?
— Там…
— Когда должен возвратиться в Луцк?
— К сожалению, не успеет.
— Вы женаты?
— Нет. Но меня любит девушка.
— Трудно поверить! Разве может кто-нибудь полюбить такого изверга?!
Молчание.
— Гестапо получило приказ об эвакуации из Луцка?
— Да.
— Кто-нибудь уже распорядился о судьбе заключенных?
— Да, мы их… они будут…
— Расстреляны?
Молчание.
— Там же сотни, тысячи невинных юношей и девушек, пожилых и престарелых людей! За что же их расстреливать?
— Не всех… Но такой приказ… Сохраните мне жизнь! Сохраните!
Раздались один за другим два выстрела. Изъяв документы у гестаповца, народные мстители прибыли на маяк и оттуда с остальными партизанами направились в отряд.
Вскоре Николай Иванович Кузнецов вместе с партизанами Яном Каминским и Ваней Беловым направились на выполнение боевого задания во Львов.
25. Дорога бессмертия
И встало над Луцком тяжелое, умытое слезами горя серое утре. Оно поселилось в домах, где жили мужественные патриоты. Чье-то черное сердце предало отважных борцов.
В гестапо стало известно об участии в подполье Паши Савельевой, Наташи Косяченко, Алексея Дмитриевича Ткаченко, Марии Ивановны Дунаевой, Антона Семеновича Колпака… Палачи наконец напали на след народных мстителей. Начались аресты. Схватили Дунаеву, Ткаченко, Колпака. Наташа Косяченко успела скрыться на Гнедавской дамбе в доме под номером двадцать шесть. Там ее спрятал Иван Иванович Олексюк, человек преклонных лет. Из комнаты у него был потайной ход, через который в случае необходимости можно было уйти к реке.
Во время вторичного обыска на квартире Савельевой гестаповцы не застали Пашу дома. Тогда они взяли заложницами ее мать Евдокию Дмитриевну и сестру матери Евфросинию Дмитриевну.
— Не уйдет, явится! — твердили фашисты.
Взбешенные неудачами на фронте, наступлением Советской Армии немцы жестоко расправлялись с населением, особенно с теми, кто подозревался в неблагонадежности.
Об аресте родных Паша узнала от Шуры Белоконенко.
— Тебе нужно бежать в партизанский отряд, — настаивала Шура. — Во второй раз они тебя не выпустят. Тем более что схвачены и заточены многие наши товарищи.
— Бежать, говоришь?
— Да, и немедленно!
— Как же подполье, мама? Ты понимаешь, что советуешь!
— А если тебя арестуют или угонят в Германию? Думаешь, легче будет?
— Знаю! — с отчаянием отозвалась Паша.
— Ну?..
Шура ждала ответа. В конце концов она не вытерпела затянувшегося молчания:
— Другого выхода нет.
— Шура, на сей раз я ослушаюсь. Я должна остаться здесь. Ты пойми, как это сейчас важно!
Паша умолкла. Перед ней встали страшные видения. «Пятый, выходи!» В камере собаки. Вопли умирающих… «Прощай, больше не увидимся…»
— Паша, одумайся!
— И ты на моем месте поступила бы точно так! — Паша обняла Шуру и, прижавшись к ней щекой, шепнула: — Свяжись с Наташей Косяченко или Анной Остапюк. Мы не сложим оружия! Узнай, пожалуйста, приходили ли к Галушко связные отряда. Дайте им другую явку. С Наташей свяжись обязательно…
Потом спросила:
— А как же ты, Шура?
— Сегодня домой не пойду, с вечера начну пробираться к партизанам.
Подруги обнялись, так в молчании постояли несколько секунд и разошлись.
— Увидимся?
— Обязательно!
Чуть слышно шелестя, на ветви деревьев падал снег. Впереди — широкий проспект. И Паше захотелось идти по нему далеко-далеко. Девушку всегда чаровала эта волнующая предновогодняя пора. Она помнит: до войны в такие дни обычно делали новогодние закупки, мастерили прически, примеряли новые платья, договаривались о новогодней встрече. А сколько было веселья! Забывались невзгоды, обиды. В бледном свете бенгальских огней сияли счастливые улыбки…
Замечтавшись, Паша не заметила, как к ней подошли два гестаповца.
— Савельева? Ты арестована!
«Скоро новый год, — продолжала мечтать Паша. — Мама вернется домой, как будет хорошо!..»
Камера № 14 была до отказа забита арестованными. Женщины покрепче здоровьем стояли, слабее — лежали на полу, вплотную одна к другой. Не хватало воздуха, люди изнемогали от духоты.
Паша освоилась с полумраком и теперь не только различала силуэты, но и лица. Ей казалось, что здесь, в этой камере, страдает и се мать. Она напрягала зрение, вглядывалась, а потом тихо спросила:
— Савельева здесь есть?
— Кто такая? — переспросило несколько голосов.
— Евдокия Дмитриевна, мать…
Пожилая женщина с морщинистым лицом окликнула громче:
— Савельева!
Но никто не отозвался. Паша догадалась — мать находилась в другой камере. Их преднамеренно разобщили!
Щелкнул засов, заскрипела тяжелая дверь. И словно повторяя окрик женщины, жандарм позвал:
— Савельева!
Паша вышла из душной камеры. Ее повели по длинному коридору. В конце его лестница вела вниз.
— Сюда! — тюремщик грубо втолкнул настороженную Савельеву в узкую дверь.
В комнате стоял длинный стол. В конце стола покуривал сигарету моложавый гестаповец в мундире обер-лейтенанта. Он бросил беглый взгляд на узницу. Затянулся дымом и выпустил изо рта несколько сизых колец. Что он задумал? Паша выжидала.
— Ну-с, милая, твои друзья почти все рассказали. Я говорю — почти. Надеюсь, ты можешь уточнить некоторые интересующие нас обстоятельства?
— Спрашивайте!
— Вот так, очень хорошо! Только отвечай правду! Садись!
Но сесть не на чем, стульев тут не было. Паша стояла с чуть поднятой головой.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
— Так. Не замужем? Нет. А теперь скажи, с кем ты дружишь? Назови фамилии твоих товарищей, где они работают!
Паша молчала. Гестаповец закурил вторую сигарету, поднялся из-за стола.
Твои друзья были благоразумнее. Я спрашиваю то, о чем знаю, но некоторые данные хочу сверить. Ты тут ни при чем.
Молчание. Гестаповец подошел к Паше вплотную, равнодушно окинул ее взглядом.
— Ну, курносая! Лучше говорить, чем молчать. Я не люблю, когда мне не отвечают. Не забывай — перед тобой немецкий офицер!
— Я никого не знаю.
— Так-таки никого? — ехидно переспросил.
— Нет!
— А кто знает тебя из твоей компании?
— Затрудняюсь сказать.
Гестаповец предался мрачному философствованию. Он говорил ровным голосом о том, что еще далеко не совершенна следственная практика и, возможно, иногда допускаются ошибки. Но вот, в данном случае он абсолютно уверен, что такая хорошенькая девушка запуталась в случайных связях с плохими людьми. У Паши оживились глаза, и немец был польщен впечатлением, которое, как ему казалось, он произвел.
— Вы ранены жизнью, — заискивающе говорил обер-лейтенант. — А у вас есть все для того, чтобы быть счастливой и делать счастливыми других.
Он отошел в сторону и с поддельной улыбкой изрек:
— Ты пользуешься успехом у мужчин, я знаю. Кто же из тех знакомых предмет твоей страсти? А?
Но заигрывание с комсомолкой не принесло успеха. Гестаповец приблизился к Паше, указательным пальцем коснулся ее подбородка и чуть приподнял его вверх. Девушка увидела, что лицо фашиста искажено судорогой бешенства. «Ах, он сейчас начнет душить…» Ей стало страшно. Она машинально бросила взгляд на его руки. Какие они костлявые! А пальцы длинные-длинные! Паша молчала, ничем не выказывая своего волнения перед его сверкающими глазами. За время пребывания в захваченном Луцке немец усвоил истину, что такие люди старательно замыкают себя семью замками, к ним нужен особый подход или жесточайшая пытка. Ему не удалось расположить девушку к откровенности. Он смотрел на нее и — пока про себя — источал брань и угрозы.
