Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака
— Сдвиньте эти две койки. И третью тоже поближе. Так, чтобы можно было две-три новые поставить.
Они удивленно смотрели на него, а когда врач скрылся за дверью, Черноусов сказал:
— Ну, братцы, сегодня будем прощаться.
— Не отпустят тебя.
— Увидишь.
Он ушел и долго не возвращался. Вернулся улыбающийся, неся перекинутые через левую руку форму и шинель, а в правой — сапоги.
— Выписали на фронт? — удивились все.
— Не в тыл же. А стоит мне попасть в свою дивизию, старшину Черноусова не заставят раздавать кашу. Там знают, на что я гожусь.
— А как ты узнал, что тебя сегодня выпишут?
Черноусов ответил не сразу. Он долго и тщательно переодевался, затем сложил свои госпитальные вещи на койке, куском зеленого сукна протер награды, чтобы блестели, и разгладил усы, глядя на свое отражение в гладком кафеле горячей печки. Потом приоткрыл окно, прилепил новую порцию масла для синиц, закурил толстую самокрутку и, выпуская дым на улицу, чтобы в палате не пахло, сказал:
— Запомните, ребята: когда в госпитале освобождается место, добавляют новые койки, то это значит, что фронт скоро двинется. Тогда старых отпускают, чтобы можно было принимать новых. Перед каждым наступлением госпитали должны быть свободными.
— Что же, мы здесь одни останемся?
— Почему одни? Вас же четверо... Ну, мне пора. С кухни как раз едут за продуктами на фронтовые склады, и я с ними отправлюсь. На эти самые -склады должны и наши приезжать. Дорога, может быть, и длиннее, зато быстрее и вернее. Не пройдет и трех дней, как я буду в своей дивизии.
Теперь он переходил от одной койки к другой, наклонялся, обнимал и целовал всех по очереди, щекоча пушистыми усами, и Янеку показалось, что у грозного старшины глаза вдруг стали влажными. Но, видно, ему это только показалось, потому что гвардеец выпрямился, остановившись посредине палаты, стукнул каблуками и поднес руку к шапке.
— Гвардии старшина Черноусов докладывает о своем отбытии. До свидания в Берлине.
— Напишешь нам?
— Напишу.
Он вышел.
Елень подошел к окну. Дятел, уже привыкший к людям, быстро стучал клювом и только изредка, наклонив голову, посматривал черной бусинкой глаза и как бы прислушивался к тому, что говорил Густлик.
— Идет через двор, грузовик уже стоит... Сел... Поехал.
Они слышали, как зашумела отходящая машина, но видеть ее не могли, потому что окно внизу замерзло.
Спустя полчаса Елень, укладываясь на свою койку, выругался, наткнувшись вдруг на что-то твердое под простыней, и вытащил оттуда маузер в деревянной кобуре.
— Эх, видно, забыл!
— Дурак, под твоей простыней забыл? — разозлился Саакашвили. — Прочитай, там есть записка.
На листке бумаги было написано по-русски: «Подарок отличному стрелку». У них не было сомнения, кому следует отдать оружие, и, хотя Янек еще не вставал, они спрятали маузер именно у него в матрасе — не слишком глубоко, а так, чтобы, поворачивая голову на подушке, он мог почувствовать, что там что-то спрятано.
Неделю спустя, под утро, неожиданно залаял Шарик, а потом начал тормошить всех, дергая зубами за края одеяла. Все разом проснулись и почувствовали, как слегка дрожит земля и издалека несется к ним, стелясь под снегом, низкий, мощный гул. А еще через мгновение дрогнули и зазвенели оконные стекла.
Мрак за окнами начал рассеиваться.
На конверте стояли четыре фамилии. Четыре или три. Что касается трех, то здесь все было ясно: Саакашвили, Елень, Кос. Не ясно было только одно: считать ли слово Шарик» как имя или тоже как фамилию. Но определенно письмо было адресовано им всем.
«Дорогие мои!
То место, которое мы вместе обороняли в августе, ныло выбрано хорошо. Мы еще раз переехали через Вислу по тому же самому мосту. Поля и лес сейчас в снегу, их трудно узнать, и все-таки мое сердце забилось там сильнее. Оттуда мы двинулись на столицу, а потом дальше и дальше.
Бригада участвовала в боях за большой город у реки, но противник оборонял его только арьергардами. На аэродроме мы захватили тридцать самолетов, которые не i/спели взлететь. Оттуда мы повернули на запад, пехота с ходу прорвала полосу укрепления, мы протиснулись в эту щель, как в приоткрытую дверь, совершили стремительный танковый рейд и захватили еще один город. Это были тяжелые бои. Когда вернетесь, опять не досчитаетесь нескольких знакомых.
Сейчас нам досаждает холод. “Рыжий” обогревается от своего мотора, но и он, бывает, устает, а на броне у него появилось еще больше шрамов.
Экипаж у меня хороший, составлен из молодых ребят, они все окончили танковое училище. Но скажу вам по секрету: жду того часа, когда мы опять будем все вместе.
Мы стоим в обороне как резерв. Сегодня праздник Красной Армии. Проводятся встречи, выдали немного спирту. Мои ребята ушли, а я остался в “Рыжем” и при свете ремонтной лампочки'пишу на твоем, Янек, сиденье, в уголке, потому что здесь тише всего.
Место, где броня была пробита снарядом, заделано изнутри толстой плитой. Края приварены, и все это выглядит как рана с толстыми рубцами.
Может быть, и вы уже скоро поправитесь. Отвечайте побыстрее, а то и мне интересно, и генерал часто спрашивает, что с вами.
Я ношу теплые рукавицы Янека. Они мне хорошо служат. У меня есть трофейный ватник, сгодится для новой подстилки Шарику, старая сгорела. Я кончаю, потому что пальцы мерзнут и деревенеют. Завтра день обещает быть солнечным, ясным, температура около пяти градусов мороза, после полудня увеличение облачности до одной четверти.
Сердечно обнимаю вас, ребята, и чешу Шарика за ухом, сейчас только в мыслях, но, возможно, скоро и на самом деле.
Василий».
Письмо шло десять дней и прибыло в начале марта. Прочитали письмо вслух утром, сразу после завтрака, а потом вырывали его друг у друга из рук, потому что каждый хотел увидеть его еще раз собственными глазами. Шарик решил, что это игра, и, стоя на задних лапах, тоже старался схватить бумагу зубами.
Жили они теперь в другом месте, в маленькой комнатенке на чердаке, куда их перевели еще в конце января, чтобы освободить место раненым, прибывшим прямо с фронта. Они едва размещались здесь. Койка Янека стояла около окна, под скатом крыши, а сбоку — две другие в два этажа, одна над другой. На верхней разместился Елень, утверждая, что там ему удобней и что, кроме того, он должен тренировать ногу, чтобы снова владеть ею.
Птицы быстро заметили происшедшую перемену и каждый день навещали их. Шарик, поставив передние лапы на подоконник, с интересом наблюдал за ними, пугая синиц, но дятел оказался не из трусливых и только иногда, если Шарик уж слишком приближал свой нос к стеклу, отгонял овчарку шумными взмахами крыльев и грозно стучал клювом по фрамуге.
В тот день, когда пришло письмо, небо было солнечное, голубое, солнце сильно пригревало через стекла. Весной трудно усидеть дома. Как-то Елень отправился на кухню рубить дрова — в оздоровительных целях, а также для того, чтобы поддержать хорошие отношения с поваром. Потом Григорий пошел в лес попеть в одиночестве; он говорил:
— Ко-огда я пою, то не заикаюсь.
Заикался он все реже, да и то только когда волновался или хотел сказать что-нибудь очень быстро.
Пришла Маруся и начала, как она это делала каждый день, массажировать левую руку Янека от плеча до пальцев. Кожа на руке была бледная, какая бывает на ладонях прачек, и слегка сморщенная. Вся рука стала худой, тонкой: силы медленно возвращались к ней. Маруся энергично действовала руками, а Янек в это время рассказывал ей о своем доме в Гданьске, о том, как учился в школе, о боях в сентябре тридцать девятого и о поисках отца.
Сегодня Огонек была свободна, поэтому, закончив массаж, она принесла Косу его форму, и они пошли на прогулку вместе с Шариком. С ветвей сосен опадали тяжелые, наполненные солнцем капли. Сновал по иглам влажный шелест, пахла земля. Трава была еще прошлогодняя, рыжая, но если наклониться, то под ней можно было рассмотреть несмелые, светло-зеленые росточки.
Они молча шли по извилистой тропинке вдоль тающего болота.
— А где твой шарф? — спросила девушка.
— Оставил, сегодня тепло.
— Ты должен его носить.
— Он не идет к форме. И вообще я не люблю его.
И снова оба замолчали. Наконец они остановились на краю небольшой поляны. Между соснами ветер рябил большую лужу. Отражались в ней кроны сосен и голубое небо. Если смотреть в воду, то кажется, что лужа — это окно, ведущее на другую сторону земли. По бокам, в тени, серели остатки тающего снега.
— А ее любишь?
— Кого?
— Ту, что подарила.
— Мы с ней ехали вместе в армию, вместе пришли в бригаду... Мне казалось, что наше знакомство — это что-то гораздо большее, а потом оказалось иначе.
