Александр Чаковский - Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
— Не смущайся, подполковник! — приветливо проговорил Ворошилов и, обращаясь к Жданову, пояснил: — А ты знаешь, Андрей, как вот этот самый подполковник с кремлевской трибуны речь держал? Сразу после финской войны это было. Совещание военное товарищ Сталин собирал. Ну, сказать по совести, некоторые наши Суворовы малость в шапкозакидательство на совещании ударились. А он… прости, забыл, как твоя фамилия?
— Звягинцев, товарищ маршал, — напомнил подполковник и вдруг подумал: «Про Кремль вспомнил. А про ту встречу под Лугой, наверное, забыл».
— А ведь я вас, товарищ Звягинцев, тоже знаю, — неожиданно сказал Жданов, — ведь это вы мне рассказывали, как отдел инженерных войск собирается строить лужскую оборону, верно?
Хотя Жданов был членом Военного совета фронта и имел генеральское звание, он в своей манере обращения оставался прежде всего партийным деятелем, никогда не употребляя ни «чинов», ни слова «докладывайте».
— Я, Андрей Александрович, — ответил Звягинцев. Он уже чувствовал себя уверенней и спокойней.
— А все же с вопросами, когда все ясно, вылезать, товарищ подполковник, не следует, — строго заметил Говоров. — Разве командующий армией не поставил задачу вашему УРу? — И он, нахмурившись, перевел взгляд на Духанова.
— Поставил, товарищ генерал, — быстро, чтобы ответить раньше Духанова, сказал Звягинцев. — Задача УРа ясна.
— Так в чем же дело? — все так же строго вновь спросил Говоров, как бы давая понять, что «высокие связи» этого командира не дают ему никаких особых прав и никакой разболтанности он, командующий фронтом, не потерпит. — Повторите свою задачу!
— Шестнадцатый укрепленный район имеет задачу всеми огневыми средствами поддержать войска прорыва и в случае необходимости, получив соответствующий приказ, передислоцировать свои части на левый берег Невы для занятия нового рубежа обороны.
Все эти слова Звягинцев отчеканил как бы на едином выдохе.
— Ну вот, — все еще хмурясь, но с оттенком удовлетворенности в голосе произнес Говоров. И добавил: — Только смотрите, стрелять из орудий так, чтобы не разбить кромку прилегающего к левому берегу льда. А то весь штурм берега сорвете.
— Учтено, товарищ командующий.
— Ну… зачем же тогда ненужные вопросы задавать? Ведь вам же все ясно, а вы…
И Говоров махнул рукой.
Этот осуждающий жест еще больше, чем укоризна, которая снова прозвучала в словах Говорова, подействовал на Звягинцева. Ему показалось, что тот хотел сказать: «Высунулись, чтобы внимание к себе привлечь…»
И вдруг Звягинцев сказал, будто бросился в ледяную воду:
— Товарищ командующий, я виноват. Но каково нам, ленинградцам, сознавать, что войска идут на прорыв блокады, а мы где-то позади?! Ведь мы…
— Погодите, подполковник, — остановил Звягинцева Говоров, как-то по-особому присматриваясь к нему. — Вы ведь работали на Кировском в мае?
— Так точно, товарищ командующий, — ответил Звягинцев.
И он увидел, что Говоров пытливо смотрит на него, как бы безмолвно спрашивая: зажила ли, закрылась ли та его душевная рана?.. Впрочем, может быть, это Звягинцеву только показалось, потому что лицо Говорова тут же приняло обычное свое выражение, словно он решил, что сейчас не время и не место для личных вопросов, не имеющих отношения к тому главному и решающему делу, которое должно было свершиться завтра. Помолчав, Говоров назидательно сказал:
— На войне, товарищ подполковник, все одинаково важно — и фронт и тыл. Сожалею, что вынужден напоминать вам об этом. Вы отдаете себе отчет в том, что произойдет, если на каком-либо участке полосы прорыва враг перейдет в контрнаступление и сам попробует форсировать Неву? Кто его остановит?
И, не дожидаясь ответа Звягинцева, повернулся к Ворошилову и сказал:
— Еду на КП шестьдесят седьмой. Разрешите отбыть, товарищ маршал?
— Как в старину говорили, с богом, — сказал Ворошилов, — а мы с Андреем Александровичем сейчас поедем в Смольный.
Говоров и Духанов покинули блиндаж, ушел и Жданов, протиснувшись в узкую дверь, за которой, видимо, помещалась комната отдыха, — словом, получилось так, что на какие-то короткие минуты Ворошилов и Звягинцев остались одни.
— Разрешите идти, товарищ маршал? — спросил, вытягиваясь, Звягинцев.
— Погоди. Сейчас пойдешь. Вот что я хочу тебе сказать, подполковник. Я ведь и тот разговор наш под Лугой не забыл. Очень нужны, очень необходимы были мне тогда те твои слова… Мы вот «Искрой» нашу завтрашнюю операцию назвали. Ну, раз «Искра» — значит, пламя должно из нее разгореться… А ведь эти искры, они не сегодня зажглись. И пламя из них разгорелось не сегодня. Под Москвой так прикурить Гитлеру дали! И сейчас вот, под Сталинградом… А тогда, летом сорок первого… Словом, мне тогда твои слова одной из ранних искр показались… Еще раз спасибо за них.
— Служу Советскому Союзу! — громко ответил Звягинцев.
— Вижу, что хорошо служишь, — сказал Ворошилов, кивая на два ордена Красной Звезды на правой стороне гимнастерки Звягинцева. — Иди!
Звягинцев мысленно восстановил в своей памяти тот, давнишний разговор с маршалом. Ворошилов тогда спросил Звягинцева: как он думает, почему и в Прибалтике не удалось остановить немцев, и Остров они захватили, и Псков… А вот на Луге остановили… А он, Звягинцев, ответил: потому что поняли наконец люди — не просто за кусок земли, а за Ленинград, за всю страну бой ведут…
— Поздно начинаем понимать… — с болью и горечью сказал тогда Ворошилов.
Полтора года разделили эти две встречи Звягинцева с Ворошиловым. Но казалось, что между ними пролегла вечность.
Выйдя из блиндажа командующего, Звягинцев направился к машине, где — он знал — его ждет Малинников. Стоянка машин располагалась в леске не менее чем в километре от блиндажей и землянок ВПУ.
Проходя по краю одного из бесчисленных овражков, Звягинцев увидел внизу, в лощине, скопление бойцов. Они окружили танк «тридцатьчетверку». На его броне стоял какой-то человек в гражданской одежде и что-то говорил.
Очевидно, это был один из тех партийных пропагандистов, которые вот уже несколько дней проводили агитационную работу в войсках вместе с кадровыми политработниками.
До слуха Звягинцева доносились обрывки слов: «Ленин нам сказал…», «тридцать верст…», «дикая дивизия», «Юденич…». Этот голос, едва доносившийся сюда из глубокой ложбины, показался ему знакомым. Звягинцев остановился и прислушался.
— …И вот, товарищи, — донесся до него из глубины оврага все тот же голос, — в конце октября начали мы решительный бой с войсками Юденича. Политотдел нашей дивизии накануне выпустил листовку… вот она, товарищи мои, до сих пор храню, послушайте…
Агитатор стоял к Звягинцеву спиной, и, наблюдая за ним сверху, разглядеть его лицо было невозможно. Но по голосу Звягинцев узнал: на танке — Королев.
— «Товарищи красноармейцы, — продолжал Иван Максимович, видимо читая листовку, — чего хотите вы и чего хочет весь трудовой народ? Одного и того же: поскорее окончить войну и приступить к мирной жизни… Что же для этого нужно сделать? Нужно разбить, уничтожить врага… Каждый красноармеец это отлично понимает, ибо он — тот же рабочий и крестьянин.
…Но всегда ли и все ли товарищи красноармейцы действуют так, как нужно, чтобы поскорее добить врага? Нет, бывают случаи, когда отдельные трусы и прохвосты, испугавшись даже шороха или нескольких выстрелов небольшой кучки белых, бросаются бежать, расстраивая ряды и приводя в смущение остальных честных и сознательных бойцов.
…Смерть бегущим предателям!
Да здравствуют честные бойцы!
Да здравствует полная и окончательная победа!
Да здравствует Красная Армия, оплот пролетарской Революции!..»
…Королев сделал паузу и уже тише добавил:
— Вот, товарищи, что писал двадцать два года назад политотдел нашей шестой стрелковой дивизии накануне решающих боев с Юденичем. Сегодняшнее обращение Военного совета фронта вы только что прослушали. Разница, конечно, есть, другое время, другие задачи. Но смысл один: все на разгром врага! Смерть немецким оккупантам! Слава героям будущих боев!
…Раздалось громкое «ура»… И Королев, подхваченный множеством рук, слез с танковой брони.
Звягинцев быстро спустился по склону оврага.
— Иван Максимович! Неужели ты?..
Заметив вдруг возникшего командира, бойцы расступились, а увидя, что командир этот идет с широко раскинутыми руками к агитатору, стали расходиться, чтобы не мешать встрече старых, судя по всему, знакомых.
