Почетные арийки - Роже Дамьен
— Где Люси? — закричала она срывающимся голосом, тряся хрупкую женскую фигуру, которую она, казалось, не хотела больше отпускать. — Куда вы дели Люси? — повторяла она в отчаянии.
— Что вы делаете, мадам? Прекратите! — остановила ее медсестра.
Мария-Луиза едва не потеряла сознание. Медсестра подхватила ее под руку и усадила на стул. Мария-Луиза дала волю слезам, которые текли не переставая. Слезы, которые она подавляла большую часть своей жизни. Ее била дрожь. Она все понимала, не понимая. Те, кто не вернулся, не вернутся. Она отказывалась в это верить, но в глубине души к ней пришло осознание, что в истории ее любимой сестры не будет счастливого конца. Какой же она была дурой, на что-то надеясь. Ее сестру убили, как и многих других. Возможно, она даже не добралась живой до лагеря, в который ее отправили. Несколько месяцев маркиза обманывала себя надеждой найти ту, о ком обещала матери заботиться. Как же она заблуждалась.
Мария-Луиза покинула «Лютецию» с уверенностью, что встретит Люси только в следующей жизни.
22 июля 1945 года Филипп Петен был доставлен в тюремном фургоне во Дворец правосудия в Париже. На следующий день он предстал перед Верховным судом. В душном переполненном зале обвиняемый, одетый в парадную офицерскую форму, занял свое место на скамье подсудимых. В одной руке он держал пару белых перчаток, в другой — маршальский жезл. Анни получила разрешение наблюдать за ходом заседания из дальнего уголка зала. После предъявления обвинений маршал обратился к собравшимся с небольшой речью, ставшей его последним словом, в которой заявил, что не станет отвечать ни на какие вопросы.
Тема преследования евреев, хоть и не стояла в центре обсуждений, все же затрагивалась в ходе судебного процесса. В обвинительном приговоре упоминалось антисемитское законодательство, «созданное по образцу Третьего рейха», а также активное участие французской администрации в облавах. Тем не менее в ходе слушаний на эту тему выступали только свидетели защиты. Они говорили о том, что глава государства не был согласен с творившимся насилием и выступал против лишения французских евреев гражданства. Адвокат Петена, Жак Изорни, пытался представить его как спасителя если не всех евреев, живших во Франции, то по крайней мере евреев-французов.
Три недели спустя, 14 августа, генеральный прокурор представил суду обвинительное заключение. В нем запрашивался тот же приговор, который во время предыдущей войны требовал для изменников сам Петен, — смертная казнь. После нескольких часов обсуждения присяжными заседателями в четыре часа утра заключенного разбудили и доставили в зал суда для оглашения приговора. Филипп Петен был приговорен к смертной казни за сговор с врагом. Обвинения против супруги маршала были сняты. Оказавшись на свободе, она вернулась в свою квартиру на площади Тур-Мобур.
Два дня спустя де Голль заменил приговор маршалу пожизненным заключением. Самолет немедленно доставил Петена в форт Портале в Пиренеях. В ноябре он был переведен на остров Йе — длинную полосу суши, затерянную в открытом море недалеко от портового города Ле-Сабль-д’Олон. В форте Пьер-Леве для него оборудовали отдельную камеру. На этом острове он оставался до самой своей смерти, наступившей через шесть лет, 23 июля 1951 года. Его отпевание прошло при участии епископов Лусона и Анжера в приходской церкви Порт-Жуанвиля, гроб с его телом несли ветераны. Маршал Петен был похоронен на небольшом кладбище на берегу моря.
Кем же на самом деле были почетные арийки? Теми, кто повернулся спиной к своему народу, старательно не замечая страданий обычных французов? Кто предпочел закрыть глаза на происходящее и жить привычной жизнью, отдав страну на растерзание и уничтожение? Может быть, они были одними из тех представительниц господствующего класса, кто так привык к роскоши и достатку, что потерял всякое понятие о добре и зле? Кто с презрением и равнодушием относился ко всему, кроме денег и власти? Насколько искренне эти женщины, поддержавшие маршала Петена, верили, что правда была на его стороне? Было ли им известно, что на самом деле происходило в лагерях для депортации евреев? Какой смысл вкладывали они в слово «Сопротивление»?
Хотел бы я задать им все эти вопросы.
В высших кругах, где вращались эти женщины, было немало тех, кто ничего не видел, ничего не знал и ничего не понимал. Кто-то из них, возможно, сознательно игнорировал факты, предпочитая не смотреть правде в глаза, потому что не хотел ее видеть.
Они принадлежали к той социальной прослойке французского общества, которая до 1940 года боялась большевиков гораздо больше, чем фашистов или нацистов. Красный террор с его вереницей кровожадных палачей был для них самым страшным пугалом. Как и многие представители аристократии и крупной буржуазии, они могли попросту уступить натиску французских правых, которые видели в антифашистском и левом Народном фронте гораздо более серьезную угрозу свободе, чем в диктатурах. И если бы они не родились еврейками, то, наверное, оказались бы среди большинства французов, сделавших во время немецкой оккупации неправильный выбор. Но они были еврейками, в свете чего их политическая позиция или ее отсутствие приобретали совершенно иной смысл.
Эти женщины, всю жизнь подвергавшиеся нападкам из-за своего происхождения, по всей видимости, не были готовы бороться с предрассудками своего окружения. Они пытались соответствовать тому образу, с которым привыкли себя ассоциировать, — обычной француженки, такой же, как другие, а может, и выше других. Они видели себя полноправными членами национального сообщества, тем более раз они принадлежали к его избранной, исключительной касте — социальной элите. И вдруг эти женщины лишились своего привилегированного положения и перестали считаться не только француженками, но даже просто людьми. Они продолжали жить в своем воображаемом мире, пока созданная ими вселенная не рухнула в одночасье. Расовые законы снова заставили их почувствовать себя еврейками — каковыми их считал фашистский режим, — теми, к кому они уже давным-давно перестали себя относить, пытаясь навсегда стереть эту идентичность. «Еврейки, стыдящиеся своего еврейства» — как презрительно говорят в таких случаях. Статус почетных ариек дал им возможность не быть жертвами дискриминации, которой подверглись члены их прежней общины, шанс избежать страшной участи соплеменников и спасти свою жизнь. Вероятно, они и не думали сопротивляться или протестовать. Старались по возможности не задаваться вопросами на эту тему, предпочтя молчаливое осуждение открытому несогласию. Чтобы выжить, они помимо своей воли оказались в другом лагере — лагере врагов.
Фрески и роскошная лепнина в бальных залах частных особняков седьмого округа Парижа погрузились во тьму. В гостиных мягкие ковры и маркетри сменились унылой, практичной офисной мебелью. Бывшие конюшни были завалены кипами папок и коробками со старыми документами. От машинок для тиражирования указов и циркуляров пахло спиртом. На верхних этажах, где когда-то играли фортепианные сонаты, теперь звучал лишь концерт пишущих машинок. Под этот непрекращающийся стук государственные служащие занимались восстановлением страны. По окончании четырехлетней оккупации на улице Варенн и в ее окрестностях разместились министерства и правительственные учреждения. Некоторые из бывших владельцев этих особняков так и не вернулись из депортации. У других, осужденных за коллаборационизм, имущество было конфисковано. Новым лицом квартала стали клерки в серых костюмах и эскадроны секретарш.
На фоне реквизированных зданий выделялись немногие, чьи владельцы упрямо сопротивлялись этому нашествию бюрократии и модернизации. Те не спешили откликаться на выгодные предложения застройщиков, стремившихся решить проблему нехватки жилья за счет превращения частных особняков XVIII века в объекты инвестиционной недвижимости. В окружении пары старых слуг они изо всех сил пытались сохранить прежний образ жизни, с презрением наблюдая за новыми соседями из своих высоких окон. Время от времени небольшие компании светской публики собирались там на импровизированные ужины. Правда, угощения на них не отличались изысканностью — достать продукты было почти невозможно. Повседневная жизнь еще носила на себе печать военного времени, с его дефицитом и всеобщей нехваткой, но страх уже ушел.
