Дэвид Бениофф - Город
Глядя, как она шагает по лесу, неутомимая и безмолвная, закинув за плечо немецкий автомат, я вспомнил Колины слова. Война всех изменила, но, как ни верти, трудно поверить, что семь месяцев назад эта девушка изучала астрономию.
— Можно спросить?
Она не потрудилась ответить. Вот еще — отвечать на бессмысленные вопросы вроде «Можно спросить?».
— Коля говорит, ты из НКВД.
— Это и есть твой вопрос?
— Наверное.
— А сам как думаешь?
— Я не знаю, — ответил я, но в тот же миг понял, что нет, знаю. — По-моему, он прав.
Она вгляделась в темноту, стараясь различить какой-нибудь ориентир и понять, куда же мы движемся.
— И тебе от этого нехорошо?
— Да.
— Почему?
— Из-за отца. — И тут я понял: она же не знает, что случилось с моим отцом. Я торопливо добавил: — Его забрали.
Почти минуту мы шли молча — медленно взбирались на пологий склон. Я начал задыхаться — чем дальше мы уходили от победы в Пушкине, тем больше слабели ноги.
— Твой отец писатель был, так? Тогда велика вероятность, что на него донесли другие писатели. А органы просто выполняли свою работу.
— Ну да. Как и айнзацы. Конечно, все выбирают работу себе по душе.
— Если тебе станет легче, моего отца тоже забрали.
— Правда? Тоже писатель?
— Нет. Тоже органы.
Почти час мы поднимались на этот долгий холм, и сил у меня в ногах больше не осталось. Но когда мы вышли на его безлесную вершину, я понял, для чего Вика выбрала этот путь. Над раскинувшимися гектарами лесов и пашен висел яркий полумесяц, и под ним все искрилось от мороза.
— Смотри, — сказала Вика, показывая на север. — Видишь?
За долиной, начинавшейся у подножия холма, за далекими возвышенностями на туманном горизонте в небо устремлялся тонкий столб света. Такой яркий, что подсвечивал тучи снизу. Вот этот мощный луч начал двигаться — блистающая сабля вспарывала ночь. Я понял, что смотрю на прожектор ПВО.
— Это Питер, — сказала Вика. — Если по пути домой потеряетесь, он будет вам Полярной звездой.
Я обернулся к ней:
— Ты что, с нами не пойдешь?
— Под Чудово есть партизанский отряд. Я знаю командира. Попробую выйти на них.
— А то давай с нами? Капитан и тебе, наверное, продовольственных карточек даст. Я ему скажу, что ты нам помогала…
Вика улыбнулась и сплюнула:
— Подтереться этими карточками. Питер — не мой город. Здесь я нужнее.
— Будь осторожнее, — сказал Коля. — По-моему, мальчик влюблен.
— От дорог держитесь подальше. И в город заходите с оглядкой. Мины везде.
Коля протянул ей руку, не сняв перчатки. Вика закатила глаза от такой церемонности, но руку ему пожала.
— Надеюсь, мы еще встретимся, — сказал он ей. — В Берлине.
Она улыбнулась и повернулась ко мне. Я-то знал, что мы с нею больше не встретимся. И когда она увидела мое лицо, в этих синих волчьих глазах вдруг мелькнуло что-то человеческое. Она провела перчаткой по моей щеке:
— Не грусти. Ты мне сегодня жизнь спас.
Я пожал плечами. Я боялся, что стоит мне открыть рот, и я ляпну какую-нибудь слезливую глупость, а то и хуже — разревусь. Не плакал я уже лет пять — но и ночи такой у меня раньше не бывало. К тому же я был убежден, что эта снайперша из Архангельска — единственная любовь всей моей жизни.
Она не убрала руку от моей щеки.
— Фамилию свою скажи?
— Бенёв.
— Я тебя отыщу, Лёва Бенёв. Мне только фамилия нужна. — Она подалась вперед и поцеловала меня в губы. Своими холодными губами, потрескавшимися от зимнего ветра… И если правы мистики, если мы обречены до бесконечности проживать свою жалкую жизнь круг за кругом, я, по крайней мере, всегда буду возвращаться к этому поцелую.
Она ушла, опустив голову, поглубже надвинув на лоб кроличью шапку, уткнув подбородок в шарф, — и маленькое тело в слишком большом комбинезоне совсем потерялось среди огромных древних стволов. Я знал, что она не оглянется, но все равно смотрел вслед, пока она не скрылась с глаз.
— Пойдем, — сказал Коля, обхватив меня рукой за плечи. — Нам с тобой еще на свадьбу.
25
Днем снег подтаял, ночью опять все замерзло, поэтому почва была предательской — наст трещал при каждом шаге. Палец болел так, что трудно сосредоточиться. Мы шли дальше, потому что нам нужно было идти дальше: мы слишком далеко уже зашли, поздно останавливаться, и я не знаю, откуда у меня брались силы на каждый шаг. Есть что-то за голодом, за усталостью, где время больше не движется, где все муки телесные — уже вроде и не твои.
К Коле все это не относилось. Ел он так же мало, как и я, хотя ночью, в сарае с неграмотными пленными, выспался получше — ему там было удобно, как на пуховой перине в гостинице «Европейская». Пока я плелся повесив голову, Коля озирал местность в свете луны, будто пейзажист на вечерней прогулке. Казалось, весь Советский Союз — наш. Уже много часов мы не видели никаких следов человека — ну, кроме заброшенных полей.
Каждые несколько минут он лазил рукой под шинель и проверял, не выбился ли свитер из-под ремня, надежно ли держатся за пазухой яйца.
— А я рассказывал тебе историю дворовой псины?
— Из твоего романа?
— Да, откуда название взялось?
— Наверное.
— Нет, по-моему, не рассказывал. Главный герой, Радченко, живет в старом доме на Васильевском. Дом вообще-то строили для генерала из свиты императора Александра, но теперь он полуразвалился, его разделили на восемь отдельных квартир, и все соседи друг друга терпеть не могут. И вот однажды ночью к ним во двор забредает старая псина — ложится у ворот, и все. Вроде как тут у нее дом теперь. Огромная старая тварь, вся морда седая, одно ухо в драке зубами оторвали много собачьих веков назад. Наутро Радченко просыпается поздно, смотрит в окно — а там эта псина, голову положила между лап. Ему становится жалко бедную скотинку: холодно, жрать нечего. В общем, он находит у себя кусок засохшей колбасы и открывает окно — а колокола как зазвонят…
— А год какой?
— Что? Не знаю. Тысяча восемьсот восемьдесят третий. Радченко свистит, псина подымает голову и смотрит на него. Он ей кидает колбасу, собака ее заглатывает, Радченко улыбается и опять ложится в постель. А ты не забывай, он уже пять лет никуда из квартиры не выходит. На следующий день Радченко спит, опять колокола звонят. Отзвонили, он слышит со двора: гав! И опять: гав! Наконец сползает с постели, открывает окно, смотрит во двор — а псина стоит и на него смотрит, язык вывалила, ждет, чтоб покормили. Ну, Радченко еще что-то находит кинуть твари — и вот с тех пор, как только колокола в полдень звонят, псина тут как тут, стоит у него под окном и обеда дожидается.
— Как собака Павлова.
— Да, — с легким раздражением подтвердил Коля. — Как собака Павлова, только поэтически. Проходит два года. Псина уже знает всех в доме, каждый раз их пропускает без хлопот, но стоит у ворот появиться чужаку — ужас. Рычит, зубы скалит. Жители ее любят, она их защищает, они и двери запирать уже перестали. Иногда Радченко целыми днями сидит у окна и смотрит, как псина смотрит на людей, которые мимо ворот по улице идут. Их ритуала в полдень он не забывает — теперь у него всегда есть чем покормить собаку. Но вот однажды утром Радченко еще спит, и снится ему чудесный сон: та женщина, которой он в детстве восхищался, близкая подруга его матери. Звонят колокола, Радченко с улыбкой просыпается, потягивается, подходит к окну, распахивает и смотрит во двор. А псина лежит у ворот на боку и не шевелится — и Радченко сразу понимает, что она умерла. А ты не забывай: Радченко никогда к ней не спускался, не трогал ее, за ухом не чесал, по животу не гладил — ничего такого. Но все равно он же любил эту приблудную тварь, считал ее своим верным другом. Чуть ли не целый час Радченко стоит и смотрит на мертвую псину — и наконец понимает, что, кроме него, похоронить ее некому. Приблудная же — ну кто еще станет ею заниматься? А Радченко из квартиры не выходит уже семь лет. Его тошнит от одной мысли, что придется нос за дверь высунуть. Но еще хуже от мысли, что эта псина будет гнить на солнце. Понимаешь, сколько драматизма? И вот он выходит из квартиры, спускается по лестнице, выходит на солнце — впервые за семь лет! — подбирает мертвую псину и выносит ее прочь со двора.
— И где он ее похоронил?
— Не знаю. В каком-нибудь скверике… возле университета, может.
— Ему бы не дали.
— Тут я еще не разобрался. Но ты не понял сути…
— И еще ему лопата нужна.
— Да, да, лопата ему нужна. Романтики в тебе — как в вокзальной шлюхе, знаешь? А я, может, сцену похорон и писать-то не стану. Как тебе такой поворот? Оставлю все воображению читателя.
— Может, и неплохо. Иначе слюняво как-то выйдет. Мертвые собачки… не знаю.
— Но тебе нравится?
— Пожалуй.
— Пожалуй? Это же прекрасная история.
