Пётр Андреев - Повесть о моем друге
И вот во время обеда у мэра кто-то из гостей рассказал, что в Ницце, «жемчужине Франции», самом красивом городе Средиземноморья, похоронен Герцен. Меня, знаешь, прямо как стукнуло: ведь именно в литературе прошлого века, где Герцен занимает одно из первых мест, Ницца сплошь и рядом поминается нашими писателями, да и у Герцена, сдается мне, в «Былом и думах» есть строки об этом городе, воистину красивейшем, как я сам убедился, побывав там.
Спрашиваю:
— Где похоронен Александр Герцен?
На меня собеседники глаза пялят: «Кто такой Герцен? »
Я — в свою очередь — пялю глаза на них: как же такое возможно — не знать великого писателя-демократа, борца против царизма?!
Решил начать поиск. Поехал на одно кладбище, на другое, третье. Никаких следов. Что делать?! Уехать, не поклонившись гордости русского освободительного движения? Такое потом не простишь себе. Устал, ноги подкашиваются, но, думаю, не возьмешь, своего добьюсь! Часов в пять, наконец, счастье мне улыбнулось.
— Герцен… Герцен… — задумчиво повторил следом за мной один из собеседников. — Это русский анархист, который призывал бомбы кидать?
— Да не призывал он бомбы кидать, — ответил я, начав уже раздражаться. — Герцен ведь — целая эпоха в развитии мирового освободительного движения!
— Мне кажется, в Ницце есть один старик, — заметил мой собеседник, — в прошлом кладбищенский смотритель. Он живых не жалует, оттого что скуп и нелюдим, но зато великолепно знает всех именитых усопших. Он в этом деле — живая энциклопедия.
С трудом нашел я «энциклопедиста». Развалина развалиной, но глазенки, что называется, «вострые».
— Как же, как же, знаю, где могила Герцена находится, — и назвал мне по памяти, не заглядывая даже в реестры, номер кладбищенской аллеи.
— Так ведь я один не найду, — говорю.
— А у меня ноги больные, мосье, мне ходить тяжело.
Я прикинул свою наличность (сам знаешь наши «суточные»), предлагаю:
— На такси довезу.
— Это, конечно, хорошо, что мосье отвезет меня на такси, да только по кладбищу пока еще автомобили не ездят, а лекарства, чтобы потом ноги растирать, весьма дороги у нас.
Понял я, выжимает «энциклопедия» из меня деньгу. Хотел я Ванюшке несколько книг по истории французского искусства привезти, а они здесь чудовищно дорогие, но понял, что не получится. Достал франки, протянул деду. Тот сразу оживился, ноги мгновенно поправились, и поехали мы на кладбище. Можешь представить себе: в дальнем углу, в полнейшем запустении, в безвестности и тишине — тропа-то «заросла», если приложить пушкинские строки, — стоит памятник Александру Герцену, и никому во всем этом красивейшем месте нет дела до него — какой-то иностранец захоронен, мало ли их тут?!
Когда я рассказал об этом французским друзьям, те ответили:
— А чего вы хотите? Попробуйте спросите любого парижанина, где похоронен Федор Шаляпин, вряд ли из десяти тысяч один ответит.
И тут вдруг все во мне восстало против этой несправедливости, и решил я начать действовать, вспомнив при этом нашего комсомольского секретаря Колю Крустинсона и его выволочку по поводу «партизанщины», когда, не посоветовавшись, отправил письмо народному комиссару путей сообщения. Помнишь?!
Однако, — по Ленину, — не ошибается только тот, кто не работает, — сие нам забывать никак не гоже. Очень я не люблю тех, кто не ошибается, пребывает в состоянии «вцепленности» — в стул, в кресло свое, имею я в виду.
И начал я действовать — решил приложить все силы к тому, чтобы вернуть на Родину прах человека, чья память столь нам дорога. Возвратился я с кладбища и сразу же попросил отвезти меня к префекту. Мужик оказался славный, выслушав меня, ответил:
— Нет вопроса, мосье Антоноф! Считайте эту проблему решенной!
Я, знаешь ли, в Париж возвращался на крыльях — в прямом и переносном смысле: самолет — как явление материального плана, и мое внутреннее состояние — как явление плана душевного.
Не успел я, однако, вылезти из ванны — лежал полчаса, приходил в себя от усталости, тело задеревенело, ноги опухли, сам себе тошен, — как раздается звонок. Нашел меня префект, довольно быстро нашел, и говорит извиняющимся голосом:
— Мосье Антоноф, простите великодушно, однако возникла серьезная проблема: по французскому законодательству мы не можем позволить перевоз праха без разрешения на то наследников умершего.
— Это я беру на себя, — отвечаю, — об этом не беспокойтесь!
На том и порешили.
Отыскал я тут же с помощью французских друзей телефон внучки Герцена. Лет внучке никак не меньше девяноста. Набираю номер:
— Я такой-то и такой-то, почитатель таланта вашего великого деда…
Старуха меня оборвала:
— Коли вы по поводу перезахоронения, прошу не обременять себя звонками.
И — шмяк трубку на рычаг.
Я не сразу понял, что старуха бросила трубку; решил — разъединили. Набрал номер еще раз. Ни ответа ни привета. Тогда только сообразил, что девяностолетняя внучка является особого рода фруктом. Для нее великий дед мало что значит — свои, видимо ущемленные, амбиции во главе угла стоят. (Можно только диву даваться: не желать того, чтобы прах Александра Ивановича оказался в России, куда так стремился великий писатель-демократ, выброшенный в изгнание царскими палачами.)
Нет, думаю, если ты, древняя развалина, повернулась спиной к тем двумстам пятидесяти миллионам, для которых Герцен — национальная святыня, именем которого они назвали театры, улицы, институты, библиотеки, то правнуки должны быть иными — не зашоренными, как лошадь в дореволюционной донбасской шахте.
Снова помогли бывшие маки́: собрали всех правнучек и праправнуков. По-русски из тридцати наследников с грехом пополам человек пять говорит.
Выступил я перед потомками, втолковал им, что значит для нас Герцен, корил их тем, что мы столетие со дня его смерти отмечали всенародно, а они всего лишь один венок на могилу предка соизволили принести. Словом, и так и сяк их уговаривал. Один правнук (юрист, кстати) посмотрел на меня с сожалением и вздохнул:
— Ничего у вас не получится, хотя я готов поддержать идею: я в Москве был и, когда мне показали улицу Герцена, — не поверил. Вечером привел другого переводчика и попросил прочесть мне надпись на табличке: все верно, «улица Герцена». Не скрою — был весьма и весьма удивлен, не мог себе ранее представить, что мой предок известен в России.
Порешили, что, когда девяностолетняя внучка преставится, мы снова вернемся к обсуждению этой проблемы — праправнуки, не говорящие по-русски, книг предка толком не знающие, обещали вроде бы дать свое согласие на перевоз в Москву праха Александра Ивановича Герцена.
…Думаешь, это конец моей парижской Одиссеи? Как бы не так! Мне ведь что в голову западет — колом оттуда не вышибешь. Про Шаляпина-то сказали, так я думал, думал, как быть, но после «эксперимента» с родственниками Герцена решил действовать более осторожно.
Не могу еще раз не помянуть добрым словом французских «братков». Они рассказали мне, что у Шаляпина осталось пять или шесть наследников: сын Борис, художник, живет в США, другой сын — мелкий бизнесмен, работает в Италии, дочь Ирина — актриса одного из московских театров, четвертая, дочь Марина, замужем за англичанином, крупным предпринимателем, пятая, Марфа, тоже проживает где-то в Англии, а шестая, Дассия, обитает в Париже, но уже в обличье «графини» Шуваловой, вышла замуж за столбового дворянина, батюшка коего владел десятками тысяч десятин земли в России, множеством усадеб, поместий (какие там поместья — истинные музеи!) и городских домов.
Ладно. Пришел я к послу Советского Союза, объяснил существо дела и выклянчил денег на телеграммы (свои-то кончились, да и дорого здесь стоит телеграмму отправить — никаких командировочных не хватит!).
Ответ от сыновей Шаляпина пришел быстро: «Согласны, благодарим, гордимся».
Прислала телеграмму из Москвы Ирина Шаляпина.
Согласились «английские» дочери Федора Ивановича.
Я торжествовал победу. Положив в карман все эти «наследниковы ответы», попросил французов связать меня с «графиней».
— О, советский партизан! Как интересно! Хотите увидеться по делу, связанному с моим отцом? Что ж, пожалуйста! Приезжайте, вместе пообедаем.
И отправился я, Петро, обедать к ее превосходительству, графине Дассии Шуваловой, дочери бурлака Федора Шаляпина, который, как никто другой на земле, выплакал в «Дубинушке» всю боль и горе русского мужика.
Встретила меня, в белилах и румянах, молодящаяся дама — это даже под парижской «штукатуркой», выпускаемой парфюмерной фирмой «мадам Роша», не скроешь. Сели за стол — хрусталь, ножей и вилок серебряных несчетное количество, лакей во фраке, русская водочка на столе. Смотрю я, графиня одну рюмку за другой хлещет, как говорится, «без закуски», граф не отстает, только шея кровью наливается да глазенки тускнеют. Но он хоть закусывает, а графиня, как алкоголик, — «под мануфактурку».
