Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
Шульгин похрапывал, уткнув голову в колени сухонького старика, который не шевелился, чтобы не потревожить его она. Старичок был Мишин знакомый, тот самый, которого когда-то вызволили они с отцом из рук рассвирепевшего Очкаса. У старика не было других преступлений, кроме «самовольной» запашки земли, но его держали уже больше месяца, не вызывая ни на допрос, ни в суд.
Миронов оборвал песню, повернулся к Мише.
— Сумеречно весь день… Зима… — сказал он, — а ты еще весну увидишь.
Миша кивнул головой.
— С милкой со своей на могилу нашу придешь?
— Приду, — тихо оказал Миша, зная, что Антон не нуждается в утешении и подбадривании. — Нароем у дедушки Харистова петушков, посадим вокруг тебя. А придут наши — попрошу Барташа памятник сделать… Скачешь ты на коне, а в руке шашка…
— На коне — дело неподходящее, — Антон ухмыльнулся, — не то что я, и мой отец тележного скрипу боялся. Коня отставить, Мишка, лучше меня пехотинцем вылепите с винтовкой и со штыком. Потому — я природный пехотинец и меткий стрелок. Видал я такого пехотинца уже.
— Где?
— На Малаховой кургане, в Севастополе. Есть, Миша, город такой, на Черном море. А памятник стоит на кургане. Собственно, памятник генералу Тотлебену, но солдаты там геройские отлиты. Из меди отлиты, я сам лазил, ногтем ковырял.
— А может, еще не убьют? — спросил Миша.
— Убьют. Им чужая жизнь — копейка. Плохо, что дураком подохшешь. Как кот-обормот, что сало таскает. Накинут веревку, и язык наружу.
Шульгин, разбуженный разговором, проснулся. Лежать было неудобно. Лицо было покрыто красными полосками. Он потер щеки, и полосы стали бледнеть.
— Спать не дают, все тары-бары-растабары. Дайте закурить.
Антон подал кисет. Шульгин набил трубку, прослюнил ее.
— Про веревку слушать тошно, — сказал он, затягиваясь, — веревка и веревка. Не на шелковом же шнурке подвесят. Лучше бы завели разговор насчет девчат, присказки, может, есть у кого смешные.
— Смешного мало, Степка, — сказал Миронов. — Из дурочки и слеза смехом выходит.
Шульгин придвинулся.
— Кабы мы одни были, еще туда-сюда, а то кругом полно, и все от ваших панихидных речей киснут. Не так, дедушка?
— Да пущай говорят что хотят, — отмахнулся дед. — Вот в довоенное время сидело в этой каталажке два человека. Вор один, никому не известный, да конокрад Шкурка, и кормили их на убой. Как поминки, так несут бабы что ни попало. А теперь, гляди, сколько людей накидали. Или людей больше стало?
— Стало быть, людей перегруз, — отозвался кто-то из угла.
— Вот и я так думал, — согласился старик, — и война от этого самого и другие неприятности. А когда надумал тот вор убечь, сразу убег, а Шкурку прямо отсюда на войну взяли. Вернулся — кавалер, чуть ли не с полным бантом.
Старик смолк. Антон вновь запел, но уже не солдатскую, а любимую песню Павла Батурина:
Ой, полети, утка,
Против воды прутко.
Перекажи матусеньцм,
Шо я умру хутко.
Песня больше подходила под настроение, и Антону охотно подтянул даже Шульгин.
Загремел засов. Шульгин, не докурив, смял в руках свою самодельную трубку.
— Видать, за нами, Антон, — сказал он, — барахло оставим Мишке.
В камеру, пригибаясь, вошел Меркул. Он громко поздоровался, но никто не ответил.
— Оглохли? — сказал он нарочито громко. — Ну, кто со мной, пристраивайся в хвост.
— В палачи поставили, — сказал тихо Шульгин, — что-сь на тебя непохоже, Меркул.
— Ты уж назови по бумажке, — спокойно предложил Миронов, — тут все едино народ несознательный.
— Видать, нам собираться, — шепнул Мише Шульгин и подвинул ему свое тряпье. — Помягче будет, возьми.
— Значит, никого нету желающих на выход? Аль вас тут сельдесонэми кормят, в духовитой воде моют? По запаху не слышно.
— Не так чтобы так, но вроде этого, — сказал Миронов.
— Желающих нету. — Меркул почесал затылок. Он нарочито хитрил, чтобы своей простоватостью сбить с толку стражу. — Ну, так я сам выбору.
Он направился в глубь камеры, переступая через людей и покачивая головой.
— Густо.
— Не редко, — согласился кто-то.
Яловничий вплотную подошел к Мише, всмотрелся, будто угадывая его.
— Мишка Карагодин?
— Я.
— Вот тебя-то мне и надо. Выходи.
— Ребенка бы пожалел, супостат рыжий, — укорил старик, — хочешь, я за него выйду?
— Тебя и так выпустят. Никому ты не нужный.
— Крови захотел?
— Да у тебя ее нету, — огрызнулся Меркул, чувствуя, что еще немного, и он не выдержит и выдаст свое сочувствие ко всем этим людям.
Миша опустил ноги на пол, поднялся.
— За Малюту? — тихо опросил он Меркула.
— Молчи, — дохнул Меркул, — на волю, дурак ты.
Миша понял это тону, что все правда. Он шепнул попеременно и Шульгину и Миронову:
— На волю.
— Не брешет? — буркнул Антон.
— Нет, нет, — проговорил Миша. — Меркул — дед справедливый.
— Сколько тебе нужно, справедливый дед? — спросил Антон, обращаясь к Меркулу. — Я же тут за старосту.
— Трех, — со вздохом ответил Меркул.
— Для какого дела?
— В почтари, по атаманскому приказу.
— Дело чаевое, — сказал Антон, — тогда бери тех, — он указал на двух парней, робко сидевших в углу.
— А как же вы? — быстро спросил Миша.
Он свыкся с Шульгиным и Мироновым, и ему больно было с ними расставаться.
— Нам не в руку, — сказал Шульгин, — перед другими совестно. Сбежать — Меркула подведем, а казнить и с конного двора достанут. Да и навряд нас из камеры выпустят. Видишь, какие мордовороты в дверях глазами сверлят. Иди уж…
Он притянул к себе Мишу, и они поцеловались.
— Насчет памятника не забудь, — усмехнулся Миронов.
Меркул подталкивал к выходу парней, указанных Мироновым.
— Убивать? — тоскливо спросил один из них.
Меркул ущипнул его.
— Ямщиками атаманскими будете. Каторжники!
— Дело привышное, — обрадовался парень. Повернулся к приятелю — Ямщиками будем, слышал?
— Слышал.
— Закис чего?
— А те… котцрые остались?
Первый парень смолк.
— Такая судьба. Кому — жить, кому — помирать.
Миша задержался в дверях.
— До свиданья! — крикнул он. И поправился — Прощайте.
Его подтолкнули, и за спиной залязгали запоры. Миша шел по двору, и его будто кто-то раскачивал из стороны в сторону. Воздух, которого не хватало в камере, катился на него волнами, хотелось броситься, как в воду, и плыть, широко размахивая руками. Не верилось, что под ногами земля и па ней настоящий снег, а не тот грязный и вонючий, который приносили им в параше «для освежения». Четко улавливались так близко знакомые звуки отходящей ко ону станицы. Пахло дымком и сеном, оставленным у коновязи, и лошадипььм пометом. Вот ворота, оправа черное здание правления, на площади одинокая и словно забытая трибуна.
У выхода его ожидали.
— Мама! — крикнул он, — Мама!
Он почувствовал ее горячие и соленые слезы. Харистов и Шестерманка отвернулись. В нерешительности стояла Ивга. Миша заметил и Харнстовых и Ивгу. Он обнял деда, и тот, растроганный, только ударил его по спине ладошкой и все приговаривал:
— Большак, большак…
Ивга подала руку.
— Здравствуй, Миша.
Миша, нисколько теперь не стесняясь, расцеловал ее холодное лицо.
— Шибеник-то, — вздохнул Меркул и взял Мишу под локоть — Хватит, а то как бы не раздумали.
Он усадил всех на тачанку, гикнул и помчал от правления.
ГЛАВА VIII
Миша как бы снова вступил в жизнь. Он начинал ближе и новее чувствовать все то, с чем так долго был разлучен. Не верилось, что снова можно двигаться по земле, смотреть на деревья, на птиц. Птиц, собственно говоря, еще не было, кроме галок и воробьев, но и эти вечные обитатели Кубани были бесконечно дороги. Ежедневно на конный двор почтарни снижались голуби-дикари. Когда-то за ними безжалостно охотился Миша. Он забирался на колокольню сергиевской церкви, в душный купол, пропахшийпометом и гнездами, и, закрывая проход мешком, в темноте гонял встревоженную птицу. Он ощущал в руках трепетные комочки, мокрые носики и с мальчишеской жестокостью отрывал ускользающие из пальцев головы.
Сейчас он прикармливал голубей, и те все ближе подходили к нему, а освоившись, вспархивали на колени; он осторожно брал их в руки: голуби, схватывая его пальцы цепкими лапами, покалывали коготками.
Дед Меркул, наблюдая за мальчиком, припомнил случай с Малютой.
— Так, хорошо, — сказал он, роясь в клетке, — даже очень отлично. Жизнь стал понимать ты. Жесточествовать теперь не будешь, вылечился.
Миша поднял зеленоватые глаза, отрицательно покачал головой.
— Нет.
