Иван Поздняков - Пока бьется сердце
— Разве плоха наша Советская власть, господин эмигрант?
Беркут взмахнул рукою, обвел взглядом шумевшую улицу, идущие по ней войска и воскликнул:
— Смотрите, господин, Советская власть по Праге идет! А народ-то как приветствует эту власть! Любо смотреть! Порядки свои устанавливать не будем, чехи сами знают, какую власть выбрать…
— Правильно, товарищ! — громко произнес широкоплечий пожилой чех в рабочей блузе. Он оттиснул от нас господина в сером костюме, схватил руку Беркута и крепко сжал ее. — Правильно сказал ты, товарищ. Теперь прошу вас, идемте фотографироваться. Тут рядом. Хочу, чтобы об этом дне у меня осталась на всю жизнь хорошая память.
Фотоателье оказалось, действительно, рядом. Тучный фотограф засуетился.
— О, мне лестно, что вы зашли именно ко мне. Мою мастерскую всегда любили русские. Я фотографировал Федора Шаляпина, много других знаменитых земляков ваших. Милости прошу. Вы никогда не пожалеете, что зашли ко мне: подобных снимков в Праге не найдете.
Фотографируемся. И опять мы на улице. Широкоплечий чех в рабочей блузе теребит Николая Медведева:
— Товарищ, навестите мою семью. У меня больна дочь очень больна. О, как она хотела быть сегодня на улице, чтобы увидеть русских людей! Пожалуйста, не откажите! Это ей доставит большую радость, и кто знает, может быть, подействует лучше всякого лекарства. Я живу рядом, на все потребуется не больше пяти минут.
Глаза человека в блузе умоляют, просят. Морщинистое серое лицо, какое бывает у людей после хронического недоедания, светится доброй виноватой улыбкой.
Мы не смеем отказать.
В тесной каморке на пятом этаже мы подходим к кровати, на которой лежит девочка лет десяти. Худенькое восковое лицо и огромные печальные, недетские глаза. Поверх одеяла лежат тонкие, тоже восковые руки, сквозь бледную кожу видны синеватые прожилки.
Девочка улыбается как-то страдальчески.
— Наздар, русские солдаты! — приветствует нас маленькая хозяйка.
Николай Медведев наклоняется к ребенку, пожимает руку девочки, целует костлявые пальцы.
— Что с ней? — опрашивает он у хозяина.
— Резкое малокровие, — поясняет чех. — Но что мы могли поделать? Нас держали на голодном пайке. Хорошо жили одни спекулянты и немцы.
В одно мгновение наши вещмешки опустели. Выкладываем на стол все, чем богат в походе солдат: сало, хлеб, сахар, консервы. У кого-то нашлась плитка шоколада.
Чех растерянно стоит посреди комбаты, смотрит на все это богатство, машет руками, протестует:
— Зачем же так? Зачем себя обижать? Не надо! Мы как-нибудь обойдемся. Мне стыдно! Выходит, я позвал вас, чтобы показать свою бедность, разжалобить вас… Не надо!..
Беркут трогает хозяина за плечо.
— Не обижайте нас, примите скромный подарок. От чистого сердца он.
— Господи, как добр русский человек! — восклицает чех. — Я никогда не забуду этот день!
Больной девочке мы дарим запасные звездочки к пилоткам. Ребенок смеется, личико его чуть порозовело.
Поздно вечером мы были уже далеко за Прагой. Каждый уносил в своем сердце неповторимые чувства, вызванные встречей с этим чудесным городом, его людьми.
Мы шли на запад, к заданному рубежу. Где-то там, впереди, навстречу нам двигались американские войска.
Уже давно опустилась ночь, безветренная, теплая, наполненная пряным ароматом майской зелени.
До слуха доносятся разговоры солдат:
— Вот, братишка, и дошли мы до победы. Скоро домой. Встречай, жена, любимого мужа, накрывай стол…
— А у меня ни кола ни двора. Город сожгли, где семья, — не знаю.
— Не тужи, сыщешь семью. В другом месте:
— Моя зазноба за старика, заведующего орсом, замуж вышла.
— Значит, не дождалась?
— Выходит, дружище, так. Кишка тонка оказалась.
— Не тужи. Значит, не любила, значит, сволочь она. Другую, хорошую сыщешь. Посмотрит твоя зазноба, как ты с другой живешь, так все ногти на пальцах пообгрызает.
И еще разговор:
— Поедем, Иван, со мною. Все равно ты холостяк, детдомовец. Колхоз наш богатый. Избу тебе поставим, женим, и заживешь же ты!
— Что ж, ты дело говоришь, надо подумать. Пожалуй, поеду.
— Спасибо, Иван. Уважил ты своего дружка. Уж мы с тобой так за работу возьмемся, что люди ахнут. По-фронтовому, по-солдатски, без передыха работать будем. Ох, как я истосковался по такой работе! Вот закрою глаза и вижу, как я скотный двор мастерю. Плотник ведь я. В большом почете был.
— Только я вот в плотничьем деле — ни бельмеса не смыслю.
— Научишься. Дело нехитрое. Сейчас ты мой командир, а там я старшинство возьму, учителем буду. Только не думай, что буду придираться, как ты иногда: то котелок не почищен, то автомат не смазан.
— И ты обижался?
— Шучу я. Сам знаю, дружба дружбой, а служба службой. Парень ты незлобивый, жить с тобой можно.
В конце колонны беседуют вполголоса два бойца.
— Как бы нам с американцами не схлестнуться. Не верю я им…
— Ты, дядя, не повторяй, как попугай, Геббельса. Это он, колченогий пес, распустил слух, что союзники обязательно столкнутся, сцепятся, как петухи. Брось такую ересь высказывать вслух.
— А ты думаешь, мне воевать охота? Сыт этой войной по горло. В селезенках помутнение произошло.
— Не только в селезенках, но и в голове твоей наверняка не все дома, раз такую околесицу несешь.
Тот, кто начал разговор, первым умолк, видно, обиженный на собеседника.
Беседы, разговоры бойцов льются по колонне, как шумные весенние ручьи. Да и как в такие минуты можно идти молча? Ведь конец войне, конец всему, что перенес и пережил на фронте.
Мы идем домой
Встреча с союзниками — американской армией. Это произошло далеко за Прагой.
Летят в воздух каски и пилотки. Обмен подарками. Русская и английская речь. В пластмассовых стаканах от походных фляг — виски и русская водка. Расплывшиеся в искренней улыбке черномазые лица солдат-негров. Постные колючие взгляды американских офицеров, которые прохаживаются в этой сутолоке спесиво и важно, презрительно кривя губы.
Чудесное майское утро. Солнце горячее, ласковое. Синее-синее небо. Легкий, теплый ветер. Нет войны! Нет грома орудий!
Можно стоять в полный рост на этой земле, наряженной маем, как девушка перед свадьбой.
В воздухе звенят оркестры. Наши и американские.
В кругу полковых разведчиков — американский солдат. Широкоплечий, приземистый, веснушчатый. Голубые глаза смеются, смеется и каждая морщинка на его лице. Солдат потягивает маленькими глотками водку, смачно чмокает губами.
— Пей по-русски, одним махом! — кричит Степан Беркут.
— Могу пить и по-русски, — отвечает солдат. — Налий ще килышек.
— Ты откуда нашу речь знаешь? — спрашивает Блинов.
Американец хитровато ухмыляется.
— О, мой батька жив в России.
— Значит, украинец?
— Ни, хохол.
— Значат, украинец?
— Хохол, хохол! — смеется американский солдат. — Ще до первой свитовой вийны выихали мы в Америку из Станислава.
— Як же твое призвище? — вступает в разговор Петро Зленко.
— Джон Рубанс.
— А по нашому як будэ?
— Ивам Рубанюк!
Инициативу снова перехватывает Степан Беркут.
— Скажи, Джон, то бишь Иван, радуешься ты победе?
— Дуже радуюсь! О, это колоссаль победа!
— Стало быть, рад, что жив остался?
— За це бога дякую! Теперь до жинки и дитей пойду. О, яка будэ зустричь!
Американский солдат на минуту умолкает, улыбка сползает с его веснушчатого лица, голубые глаза темнеют.
— О чем задумался, солдат? — допытывается Беркут. — Или плохое что вспомнил?
— Вспомнил, вспомнил, — признается Джон Рубанс. — Наши офицеры говорят, що нам еще придется воевать с русскими. Говорят, что американцы сильнее, быстро победят, потому що атомова бомба у нас.
Наступило неловкое молчание.
К лицу Степана Беркута прихлынула кровь.
— Мы встретились с тобою, Иван, как друзья? — спросил он американского солдата. Тот закивал головой, снова заулыбался.
— Друзья, друзья! Люблю русских солдат. Они храбрые парни.
— Тогда береги эту любовь, Иван, то бишь Джон. Не дай бог повстречаться нам когда-нибудь врагами. Пощады тогда не дам. Теперь я завороженный от всякой пули. Всю войну прошел, все повидал. И если меня тронут, тогда берегись.
— О, я не враг тоби. Я друг тоби.
— Тогда выпей еще. За нашу дружбу выпей.
Американец опрокидывает в рот полный стакан водки. Еле переводит дух.
Разведчики смеются.
— До такого напитка у них кишка тонка.
— Что и говорить, народ хлюпкий.
— Не нашего покроя.
— Им только кофе распивать…
Не смеется один Степан Беркут. Лицо его по-прежнему серьезно.
— Ты говоришь, что у вас есть атомная бомба, — с натугой и злостью говорит Степан, обращаясь к американцу. — Пусть будет проклята эта бомба, пусть будут прокляты и те, кто угрожает этой бомбой! Скажи своим друзьям, Иван, что нас ничем не испугаешь. Так и скажи: русский солдат заворожен теперь от всякого оружия, и не трогайте его, не доводите до того, чтобы он снова взял в руки автомат. А на всякие бомбы найдутся и у нас бомбы. Теперь давай выпьем снова. За победу, за дружбу нашу выпьем. За то, чтобы никогда не было войн.
