Богдан Сушинский - Стоять в огне
Да, все это они — Крамарчук, Мазовецкий и четверо других бойцов — знали. Однако знали и то, что это была не первая карательная экспедиция. И каждый раз всем трем партизанским отрядам удавалось прорваться из окружения или продержаться, пока потрепанные каратели не уберутся из леса восвояси.
Поэтому впервые по-настоящему встревожились лишь тогда, когда километрах в пяти от лагеря случайно наткнулись на умирающего Готванюка. Возможно, фашисты решили, что он погиб, как те двое бойцов, чьи тела так и остались лежать чуть дальше, на склоне оврага, а может, просто не заметили его в ложбинке под кроной поваленной буреломом ели… Партизаны услышали угасающий стон Готванюка, напоили водой и, когда он на несколько минут пришел в себя, успели спросить, что с отрядом.
— Мы прикрывали… — еле слышно пробормотал Готванюк. — Беркут отвлек… Стянул к себе… Чтобы «Мститель» и «Чапаевец»… ушли…
— А командир? Где командир?
— Погиб. Все погибли. В лагере… засада.
— Ты сам видел, как погиб Беркут? — допрашивался Крамарчук. — Скажи: ты это видел?!
— Где он погиб? Скажи, где он погиб? — принялся тормошить его и Мазовецкий, но не смог добиться больше ни слова. Так, на руках Мазовецкого, Готванюк и умер.
Помня о предостережении Федора, к лагерю они не пошли. Всех троих похоронили в братской могиле и до позднего вечера бродили по лесу, пытаясь найти хоть какие-то следы партизан. Но вместо них дважды натыкались на полицейские засады, и двое из группы уже были легко ранены. Ночь они провели в каком-то глубоком влажном овраге, не разводя огня, а на рассвете снова напоролись на фашистов и полицаев.
Отстреливаясь, группа начала отходить к каменистой гряде. Но фашистов оказалось около полусотни. Они озверело наседали. Чем выше, перебегая от валуна к валуну, от сосны к сосне, поднимались бойцы на гряду, тем гуще становился туман. В этом тумане Крамарчук и терял одного за другим своих товарищей — может быть, кто-то даже попал в руки фашистов… Самого Николая спасло только то, что, отстреливаясь последними патронами, он оступился и съехал по поросшему мхом и мелким кустарником склону в глубокий мрачный овраг. Единственное, на что хватило Крамарчука, когда он услышал высоко над собой голоса врагов, — заползти под видневшийся рядом каменный козырек. Он-то и скрыл сержанта от глаз полицая, который трусливо осматривал каньон, спустившись, насколько это можно было, по его склону.
Крамарчук пролежал там до ночи, пока не прекратили кровоточить ушибы и рана на голове. Потом он еще несколько дней бродил по лесу и вблизи окрестных сел, пытаясь найти партизан. Однако в одном селе ему говорили, что партизаны ушли вниз по Днестру, в другом — что они подались лесами в сторону Тернополя. В то же время оставаться вблизи Подольска ему уже нельзя было. Почти в каждом селе появились листовки с описанием примет Беркута и призывами к населению сообщить, за крупное вознаграждение, о его местопребывании. И что самое странное, эти листовки не исчезли даже после того, как фашистами было заявлено, что Беркут и «его банда» уничтожены. Возможно, потому и не исчезли, что один из полицаев узнал Беркута в нем, Крамарчуке, и кричал во время стычки: «Не стреляйте! Это Беркут!»
В лагере он все же побывал. Вместо землянок там были руины, вся территория изрыта воронками от мин, лес вокруг него выжжен. Однако ни останков своих друзей, ни могил не нашел. Очевидно, фашисты не желали, чтобы люди, пришедшие на смену беркутовцам, могли поклоняться их могилам, и все тела партизан увезли вместе с телами своих солдат.
За два часа до того, как отправить Крамарчука к крепости, Громов отвел его в сторону от лагеря и там, под одним из динозавроподобных валунов, показал ему свой тайник.
— Если погибну, в этом тайнике ты найдешь небольшой пакет с кое-какими захваченными у немцев документами и письмо для Марии. Сделай все возможное, чтобы пакет попал к ней. Сейчас она пока что прячется в Гайдуковке. Но даже если ее там не окажется, разыщи. Хоть после войны — все равно разыщи.
— Почему ты так? — удивился тогда Николай. — Ты что это вдруг надумал, комендант?
— «Комендант», — благодарно похлопал его по плечу Громов. — Только ты и можешь еще называть меня так. — Вздохнул. Помолчал. Отвел взгляд. — Считай это моей последней просьбой. Кроме тебя, об этом тайнике не будет знать никто.
Добравшись до лагеря, Крамарчук сразу же отыскал тайник. В конверте-пакете с грифом какого-то немецкого учреждения оказалось несколько офицерских удостоверений вермахта, карты, списки, приказы и письмо, адресованное Марии Кристич. Вскрывать конверт с письмом Николай, конечно, не стал. Хотя очень хотелось прочесть его. Зато нашел в тайнике кое-что и для себя. Будто предвидя, в каком трудном положении окажется Крамарчук, лейтенант оставил для него немецкую портупею с двумя парабеллумами в кобурах, шесть обойм патронов, три гранаты и золоченый трофейный портсигар.
«Закури, сержант, вспомни гарнизон 120‑го дота… — было написано в записке, лежавшей на сигаретах. — И продолжай борьбу. Не забудь выполнить мою просьбу. Будь мужественным. Прощай. Беркут».
«Нет, он жив, — сказал себе Крамарчук, пряча эту записку в карман. — Ничто не заставит меня поверить, что Беркут погиб. Такие люди не гибнут. Но просьбу я все же выполню».
В тот же день он познакомился с двумя семнадцатилетними парнями из Калиновки, которые работали на лесозаготовке. Один из них признался Николаю, что запомнил его еще с той поры, когда он приходил к ним в село за продуктами. Сам Крамарчук вспомнить парня не смог, но это не помешало им быть откровенными. Ребята сказали, что в селе уже есть группа из семи человек, которая решила уйти к партизанам. Крамарчука это обрадовало. Он подумал, что эти семеро ребят и могли бы стать основой нового партизанского отряда, или даже возрожденной группой Беркута. Пусть без самого Беркута, но с теми же традициями.
Они договорились встретиться через три недели возле пещеры у Звонаревой горы. Эти три недели нужны были Николаю, чтобы разыскать Марию, передать пакет и отлежаться у кого-нибудь из добрых людей.
Незаживающая рана в плече, мытарство и давно не проходящая простуда измотали его до основания. Но главное — разыскать Кристич. Николай попытался бы найти ее, даже если бы этого конверта не существовало. Догадывался ли Андрей, что он, Крамарчук, тоже влюбился в Марию? Наверняка догадывался, заметил. «Но, может, поэтому именно меня он и попросил разыскать Марию?! — вдруг осенило Николая. — Конечно, поэтому! А ведь Мария-то… его ждет, Андрея. Как же мне идти к ней с этим посмертным посланием? И что потом? Ждать, когда, по-вдовьи оплакав своего лейтенанта, Мария в конце концов вспомнит, что рядом находится человек, который тоже любит ее?»
Да, гибель Андрея Громова приближала Крамарчука к мечте, которая еще несколько дней назад казалась несбыточной. Но это нечеловечно! Почему его счастье должно достаться ему только такой жестокой, кровавой ценой?!
…Силы оставляли Крамарчука, однако еще несколько километров он брел, почти не осознавая своего пути, переходя от дерева к дереву, переползая от валуна к валуну.
— Но это еще не смерть… — прошептал он, оседая на склон поросшего ельником холма и погружаясь то ли в сон, то ли в бредовое состояние. — Просто я устал… Смертельно устал.
47
Проснулся Николай, когда солнце желтело высоко над лесом. «Сколько же я проспал? И когда уснул — вечером, утром?» В ельнике, куда не проникал ветерок, было не по-осеннему душновато и приятно пахло разогретой хвоей. Вытерев вспотевшее лицо, Крамарчук выбрался из своего убежища, попил из ручейка и побрел по редколесью. Метров двести он прошел, обшаривая взглядом полянки и кустарники, а когда поднял глаза, то увидел, что лес кончился и внизу перед ним открывается каменистая долина, посреди которой чернеют соломенные крыши трех облепленных всевозможными пристройками домов.
«Неужто лесной хутор?! — обрадовался он, осторожно выходя на опушку. — Может, там и фашистов нет?!»
Но вскоре ему открылось еще несколько усадеб, и Крамарчук понял, что перед ним — небольшое село, за которым снова начинается густой лес. «А вдруг это и есть Гайдуковка?!» — вновь появилась слабая надежда.
Пройдя еще немного по склону, Николай неожиданно заметил сидящего на камне старика. Рядом, на опушке, паслись козы.
Скрываясь за деревьями, сержант осторожно приблизился к пастуху.
— Отец, слышь, отец? — негромко позвал из-за ствола растрощенного молнией клена.
Старик испуганно оглянулся и медленно, тяжело разгибаясь, словно поднимал огромную ношу, попытался встать.
— Да не бойся ты! Ничего плохого не сделаю.
Старик наконец разогнул спину, отступил на несколько шагов и схватился за веревку, которой обе козы были привязаны к одному колышку.
