Андрей Дугинец - Стоход
Гриша вышел, оставив стариков одних.
— Сердце у вас неладное? — сочувственно спросил Конон Захарович.
— Лекарствами живу, — ответил Никодим Сергеевич, капая из пузырька на сахар зеленоватую жидкость.
— А семья, наверно, большая, всех обуть, одеть надо.
— Нет, это меня не беспокоит. У меня дочь — артистка, сын — режиссер. Жена тоже еще работает, преподает в музыкальном училище. Да и пенсия приличная. Ведь я сорок лет преподавал в музыкальной школе. Квартира у нас в самом центре Киева.
Дед Конон выпрямился и посмотрел на собеседника, как на чудака:
— Так чего ж вы из большого города, из теплой чистой хатки приехали в эту болотную вонь?
— Как вам сказать… — болезненно сморщившись и посасывая сахар, старый музыкант развел руками. — Я люблю путешествия, необычайные открытия… В детстве мечтал сделаться великим мореплавателем, открывателем новых земель. А когда подрос и узнал, что все земли на морях и океанах уже открыты, надолго разочаровался в жизни. С горя увлекся музыкой… И лишь когда перевалило за пятьдесят, узнал, что могу осуществить свою детскую мечту: стать открывателем…
Конон Захарович хотел что-то возразить. Но старый музыкант уже загорелся и скороговоркой рассказывал о том, как он месяцами ездил по стране в поисках музыкальных самородков, как из малышей, найденных в самых захолустных деревушках, вырастали замечательные музыканты.
— Всю свою страсть открывателя я отдал этому делу. Каждый найденный мною в народе музыкант приносил мне радость, пожалуй, не меньшую, чем новые острова мореплавателю. — Никодим Сергеевич уже забыл о своем больном сердце, крупными шагами бегал, метался по комнате и говорил, говорил.
— И в Харькове, и в Киеве есть мои питомцы. Я часто их слушаю. Когда стихает зал и раздаются быстрые шаги дирижера, я жду его, как родного сына. Мне хочется крикнуть всем сидящим в зале театра: «Это же я нашел его! Из глухой деревушки вытащил сопливым заморышем». А знали б вы, Конон Захарович, какое счастье испытываю, когда этот дирижер, прежде чем поклониться в зал, публике, низко, благодарно кланяется в сторону моей ложи, кланяется, даже когда там я не сижу.
Никодим Сергеевич остановился посредине кабинета и, откинув назад свою седую голову с высоким сверкающим лбом, мечтательно и сладко повторил:
— Так будет и сегодня перед началом «Снегурочки»…
Много людей повидал на своем веку дед Сибиряк, но с таким беседовал впервые. Далеко не все разбирал он в речи музыканта, но одно бывалый старик понял хорошо: человек этот влюблен в музыку так же, как сам дед Конон в свой ковалок земли. И это сближало их, роднило.
— Когда Полесье было освобождено от панов, я сразу же, несмотря на страшные угрозы врачей, поехал сюда. — Размахивая руками, будто бы дирижируя оркестром, седой, сухонький старичок говорил все громче и страстней: — Я был уверен, что в этом краю, воспетом Куприным и Короленко, найду самородок особенный, не похожий на все прежние!..
Он вдруг замолчал.
Конон Захарович поднял на него большие удивленные глаза:
— И что ж, нашли?
— Нашел.
Помолчали, словно оба с завистью прислушивались к веселым голосам молодежи в саду за стенкой клуба.
— Нашел! Такой самородок нашел, какой не снился ни одному золотоискателю. — Встав против Конона Захаровича, музыкант прямо посмотрел ему в глаза. — Дни и ночи учил я этого юношу в течение полугода. Сам себя проверял: не ошибаюсь ли по старости… Не обольщаюсь ли? Нет! Не ошибся! Это самая чуткая, самая музыкальная натура из всех, какие я встречал в своей жизни.
— И что ж из нее, той натуры, выйдет? — спросил дед Конон, когда музыкант замолчал.
— Могло бы выйти большое дело, бессмертное! — учитель задумался. — Да поздно я его нашел. Если б лет семь назад… И все-таки попробуем…
— Так вы это про Гришу? — вставая, проговорил дед Конон, и в глазах его отразились и радость, и испуг, и удивление.
— Да! Речь идет о вашем внуке, Конон Захарович, — почему-то с грустью ответил музыкант. — О нем.
— Так я что ж… я не знал… Тогда обойдусь. Конечно обойдусь… Я давно говорил, что ему надо уходить с земли. Не везет нам на земле. — И, несколько раз попросив прощения за то, что прервал занятия, дед поспешно ушел.
* * *— И где вы ходите! — набросилась Оляна на возвратившегося отца. — За вами два раза от районного председателя приходили.
— От районного? — удивился Конон Захарович. — Чего я районному?
— А нигде ничего такого не говорили? — вкрадчиво спросила дочь.
— Да вроде бы ничего. — Старик задумался. — Ото ж только на болоте.
— А что там у вас вышло? — в ужасе прижимая руки к груди, спросила Оляна.
— Оно ж ничего особого и не вышло. Я только сказал тому болотному планировщику, что ляжу поперек своего участка и не дам копать канаву.
— Боже ж мой, боже! Грех с вами, да и только! Ну пусть уж с панами не мирились. Со стражниками грызлись. А это ж пришли свои — и тоже не ужились! Когда ж он будет, тот покой!
— Да ты постой, дай подумать.
— Чего тут думать? Чего думать? В Сибирь загонят!
— И то так. Пошел против власти. Политика. Самая настоящая политика, — старик почесал затылок. — Ну, ты не горячись… Дай чистое белье. На всякий случай переоденусь. Да в торбу еды какой… И пойду. Куда ж деваться? А Сибирь… Чего ж ее бояться? Сибирь — богатый край. Паши, сколько хочешь…
— Откажитесь вы от этой земли! Плюньте на нее. Просите в другом месте, только бы все тихо.
— Постой, — вдруг задумался старик. — Так районным председателем же теперь наш бывший учитель Моцак!
— Ну и что ж?
— Так он же меня знает! Пойду посоветуюсь с ним.
* * *Дед Конон осторожно вошел в кабинет председателя райисполкома. Александр Федорович Моцак сидел за огромным дубовым столом и что-то писал. Дед остановился у порога, приглаживая рукой голову.
Председатель отложил ручку, вышел навстречу.
— Конон Захарович! Давно мы не виделись. — Моцак пожал руку старику, подвел его к массивному, обитому кожей креслу.
У деда Конона отлегло от сердца. Он смело посмотрел в такое же, как и прежде, сухое лицо Александра Федоровича и удивился, что одет тот в простой серый костюм, а на ногах большие армейские сапоги, на рантах которых засохла болотная грязь.
Александр Федорович не спеша начал расспрашивать о жизни.
Дед Конон хотел сказать, что живется при новой власти очень хорошо. Но, пристально посмотрев в добрые, издавна знакомые глаза, решил говорить все, что думает. Начал пословицей:
— С пролежнями и на перине твердо спать… Еще чешутся рубцы от панских канчуков. А тут, вижу, и свои намахиваются.
— Да что вы! Кто это? Не лесничий ли? Он человек крутой, это правда. Но чтоб канчуком…
— Да насчет канчука я так, к примеру. А дело тут поважнее. Всю жизнь я не верил ни в бога ни в черта. А получается, можно сказать, так, что коммунисты заставляют верить в судьбу да всякую всячину…
— Нич-чего не понимаю, Конон Захарович.
— Да оно и понимать тут особо нечего… Вы только послушайте про мою житуху.
Конон Захарович посмотрел в глаза председателя так, будто бы хотел проникнуть в самую душу…
— Пришел с японской войны, купил ковалочек земли. Посеял жито. На беду, выдалось дождливое лето, и хлеб вымок. Даже семена не вернул. Не везет. Выдал дочь, можно сказать, за ковалок земли. А зять возьми да заболей. Хозяйство расстроилось, и пошла его земличка за долги.
Опять остались на моих заболоченных трех моргах. Зять начал осушать. Паны его за это в тюрьме сгноили. Я попробовал отвоевать свою землю у болота, так графские стражники чуть не убили меня. Ну ладно, то была вражья сила. А тут же ж свои… И тоже гонят с того несчастного ковалка. Вчера сказал инженер, что прямо через мой участок проведут канаву, а меня перенесут… Что ж, выходит, такая моя доля? Судьба?
— Да-а… Вообще-то очень похоже на судьбу… Очень… — раздумчиво протянул Моцак. — Был у меня перед вами один хуторянин. Тоже на судьбу жаловался. И то же самое: только обзавелся хуторком, своей землицей, а тут заставляют переселяться в село, потому что хлопца учить надо да и самому просвещаться. Я, говорит, лучше каждый день на лодке буду возить хлопца в школу, только дайте мне пожить по-человечески. Я говорю, что на хуторе не человеческая, а волчья жизнь. Да его не убедишь. Впрочем, между вами большая разница. Вы человек бывалый и даже вот сами осушали болото. А он не верит, что болото можно превратить в хорошее пахотное поле. По его мнению, болото — это место, проклятое богом, и осушать его не только грех, но и бессмысленно.
Вошла секретарша и доложила, что пришла машина.
— Еду. Звоните в МТС, — ответил ей председатель, а когда она вышла, обратился к старику: — Вот что, Конон Захарович. Я вас знаю давно, поэтому не стану разубеждать и уговаривать. Пройдет несколько дней — и вы сами откажетесь от своего ковалка земли, распашете новый участок. Но я верю еще и в другое: со временем и на новый участок будете смотреть как на обузу, потому что и вас, и меня, и всех, кому дорога судьба этого края, захватит дело, которое никак нельзя сравнить с вопросом о каком-то там клочке земли в десять гектаров!
