Юрий Авдеенко - Линия фронта
Луна не светила. Ночь по-прежнему густела, темная. Но глаза Степана уже приспособились к темноте. И он хорошо отличал небо от гор, которые чернели, непроницаемые, точно светомаскировка. А небо над ними было светлее, и речка, что перекатывалась с камня на камень, тоже была светлее гор, потому что вода кое-где пенилась. И создавалось впечатление, будто над речкой скользят тени.
Он долго и упрямо смотрел на то самое место. Но с берега трудно было поверить, что там, между камнями, лежит человек. Но Степка знал: лежит. Даже мелькнула мысль: вернуться, посмотреть… Наш ли, немец?
Вот тут-то озноб и охватил Степку. Всего, от пяток до макушки. Пальто (кепку он потерял, когда прыгнул с платформы), брюки, рубашка стали не просто мокрыми, а колкими, словно колючки. Он читал в какой-то книге, что упавший в речку герой снял с себя одежду, выжал ее, высушил на кустах. Степка, правда, забыл, когда это было — зимой, осенью или летом. Неважно! Главное, понял — нельзя сидеть без движения и ждать, пока замерзнешь.
Майку, трусы, рубашку, брюки он кое-как выкрутил. Пальто не осилил. Оно весило, казалось, не меньше тонны. Степка только помял его — и все…
Ночь понемногу теряла силу. Деревья незаметно выступали из темноты, присматриваясь к Степану. Одежда его дремала на кустах. В трусах и в майке он прыгал вокруг кустов и думал: «Стучу зубами, как конь копытами». От этой мысли на душе было чуточку теплее и жизнь не казалась пропащей. И страх таял, как таяла ночь…
Рубашка, конечно, была влажной, и брюки тоже, когда Степка надевал их. Но он решил: на теле высохнут быстрое. И это было правильно.
Осмелев, он подошел к речке и увидел труп немца в темной шинели. Немец остекленело смотрел в хмурое рассветное небо. И вода шевелила его волосы, как ветер ветки.
Степке подумалось, что вот сейчас кто-то может выстрелить. Пуля не пролетит мимо. И тогда он, Степка, тоже будет лежать, раскинув руки, а эта холодная быстрая вода станет шевелить его волосы. А мать и Любаша, конечно, заплачут, если узнают, что он погиб. Но как они узнают? Кто им об этом расскажет? Ветры, горы? Но такое бывает лишь в сказках. А отец вернется… Отец, конечно, вернется домой, потому что любит их всех. А эта фельдшерица просто брешет про все… И когда отец вернется и узнает про гибель сына, то задумается. Глухо и непременно печально скажет: «Степка никогда не слушался старших — вот и погиб, так и не став большим».
Были в тот час слезы на щеках Степана? Может, да, может, нет. Это неважно. Важно другое. Взяв под мышку пальто, по-прежнему мокрое, Степка решил шагать на запад, туда, где его дом, где его город.
Он знал: солнце всходит на востоке.
И хотя небо было серое, в тучах, все равно ночь начала отступать с востока. И Степка запомнил, где это. И пошел в противоположную сторону…
Увы, горы — не степь. Выяснилось, что нет никакой возможности идти прямо на запад.
Вначале гора преградила путь, выгнув свою спину до самых облаков. Потом овраг разинул темную пасть… Наконец, Степка вновь оказался на берегу речки. Но теперь она бежала к югу.
Где-то близко должна была пролегать железная дорога. Между тем найти ее Степка не мог. Он еще не догадывался, что ищет дорогу не на том берегу.
В полдень заморосил дождь. Отяжелевшие тучи едва держались в небе, цеплялись за склоны гор и стволы деревьев.
«И мать, и Любаша сейчас, конечно, плачут, — думал Степка. — А нужно не плакать, нужно ругать меня. Я заслужил это. Заслужил!»
Он брел наугад по каким-то заброшенным тропинкам, полянам, опушкам. Брел медленно, в такт монотонным, убаюкивающим звукам дождя. Пальто набросил на голову. Оно по-прежнему было мокрое и тяжелое, но все-таки согревало немного.
Потом сил не стало. Искрящиеся круги, мелкие и большие, поплыли перед глазами. Степка сел на влажные листья и прислонился к широкому стволу дуба.
Вспомнился подвал и заветный ящик с гранатами, патронами. «Ерунда все это. Самая настоящая ерунда… В кого я брошу гранату? Куда? У меня и силы нет, чтобы встать и поднять руку».
Но однако силы нашлись…
Автомобильный гудок Степка услышал далекий, но протяжный. Где-то там, за деревьями, была дорога.
Он бежал. Падал. Поднимался и вновь бежал. Он боялся, что машина уедет. И он опять останется в лесу, где так холодно, сыро и одиноко, где дня за три можно разучиться говорить.
Степка увидел машины. Сразу две. Буксирный трос соединял их, как рукопожатие. Гудел мотор, шлепала под колесами грязь. У машин, спокойно переговариваясь, стояли солдаты. Они были какие-то странные, чужие. И Степка понял — это немцы.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Чугунков сказал Иноземцеву:
— Тебе, Иван, в этом деле две прямые выгоды. Первая — жирок растрясешь, что молодому мужу очень нелишне. Вторая — славу отважного солдата за собой закрепишь. Вертись не вертись, а воинская биография твоя адъютантством подмочена. Ну а третья нас с тобой обоих касается. Выразить я ее прямо не могу. Но есть в этой «свободной охоте» что-то волнительное, как в смачной девке. Скоро и сам почувствуешь…
Они лежали в кустарнике близ склона сопки, накрытые плащ-палаткой, а хмурые тучи дремали над вершинами, роняя мелкий холодный дождь. Впереди, метрах в тридцати, протекал мутный ручей. И шум его сливался с шумом дождя. И говорить вполголоса можно было спокойно, не печась о том, что немцы услышат. А они прятались близко, на той стороне…
Сплошной линии фронта, как бывает в степях, на равнине, здесь, в горах, не было. По разведданным, на противоположной стороне ручья, в седловине, находилось до роты егерей. На левом склоне, ближе к ручью, выставлен сторожевой пост. Место там каменистое, с кустарниками, просматривается плохо. Именно здесь и решил Чугунков, когда стемнеет, перебраться в тыл противника.
Иноземцев и Чугунков шли в разведку. Выражение «свободная охота», пожалуй, точнее всего определяло смысл рейдов в тыл врага, которые совершали небольшие группы воинов. По два, по три человека — такому количеству людей удобнее было маневрировать, прятаться в горах, избавляться от преследования — они переходили линию фронта, не имея определенной конкретной задачи, но руководимые той общей сверхзадачей, которая стояла перед каждым советским человеком.
Чугунков однажды уже ходил по тылам противника. На его счету был взорванный продовольственный склад и восемь гитлеровцев.
Адмирал Жуков сдержал слово. Иван Иноземцев служил теперь в разведроте. И сегодня был напарником Чугункова.
Вечер приближался. Если еще четверть часа назад Иноземцев мог разглядеть каждый камешек у ручья, то сейчас темнота скрадывала очертания, и получалось так, будто камни были вовсе не камни, а кругляши из глины. И теперь вода размочила их, и они расползлись, образуя темную бугристую массу.
— Скоро пойдем, — сказал Чугунков. — Ты только не отставай и не пыхти, как самовар, пыхтеть ты горазд…
Чугунков говорил смешливо. Может, боялся. И просто взбадривал себя шутками, словно водкой. А Иноземцеву было наплевать на смерть, и на немцев, и на их тылы. Он все думал о письме Нюры. И вертелась в памяти одна строка: «Папе велено уехать из города, и мама с ним подается, а я остаюсь на оборонительных работах».
— Слушай, — сказал он наконец Чугункову. — А как понять, если человеку вдруг велено уехать из города?
— Смотря из какого города и смотря какому человеку.
— Из Туапсе. А человек — это тесть мой.
— Может, он специалист видный. Или пост ответственный занимает.
— Туберкулезный он. В горах прячется.
— Тогда по медицинским причинам, — уверенно сказал Чугунков. — В наших горах влажность шибко высокая.
— По медицинским причинам… Похоже, что это правда, — согласился Иноземцев.
— Пошли! — приподнимаясь, сказал Чугунков решительно, однако тихо.
Иван встал и, сильно согнувшись в туловище, двинулся вперед за Чугунковым. Небо ушло за спину. А кустарники, казалось, прыгнули на плечи. Потом пришлось лежать у ручья за камнями. Кто-то швырнул в темноту ракету. И она озарила и горы, и ручей, и капли дождя. И было красиво, как на празднике. Но вскоре опять опустилась темнота. И они, перепрыгивая с камня на камень, одолели ручей. И дальше шли без остановки и без разговора, шли быстрым шагом, осматриваясь по сторонам.
Так миновал час. Чугунков остановился. Иноземцев, который все-таки немного отстал, замедлил шаг. Приблизившись, он увидел, что Чугунков вглядывается в компас. Светящиеся стрелки дрожали, точно лист на ветру.
— Все правильно, — сказал Чугунков. — Теперь мы далеко от линии фронта. Теперь можно и закурить.
Он, кажется, полез за кисетом, но в этот момент сноп света необыкновенной яркости ударил им в глаза. И рядом хрипло прокричали:
— Achtung! Das ist russisch![9]
