Тарас Степанчук - Наташа и Марсель
Не зря невзлюбила Лена командировки мужа в соседний Чернобыльский район, хотя потом, в будущую весну, ни Михаил и никто из ее семьи от последствий того взрыва жизнью не пострадал.
Отголосками радиации докатилась беда из Чернобыля в Хойники, по южным границам района не устояли перед ней ближние к взрыву сады и леса, хлеба и травы. Но Человек общею силой одолел ту беду, и была та победа нелегкой, и разделила она людей на тех, кто с достоинством отстоял свое гордое право быть Человеком, и ту ничтожную малость, что это право потеряла.
В ту весну пошла по земле Танечка, вторая внучка Александры Михайловны, и пришлось ей на время уехать с детьми к родственникам в Смоленск. Михаил, как положено, воевал с бедой на своем посту, а Лена не пожелала оставить мужа и место в строю заняла рядом с ним.
Еще одну проверку на прочность довелось выдержать Марселю Сози, когда на Западе забушевала антисоветская истерия и потекли в сознание обывателей ядовитые потоки злорадной клеветы.
Человек тверже камня, нежнее розы. Раним и смертен, но бесконечно могуч и разумен Человек, а все люди такие разные, и каждый, если он не выродок — это целый прекрасный мир. Какие они тоже разные: Марсель, Ирочка, Александра Михайловна, Лена, Михаил. Но каждый из них свой жизненный экзамен выдержал и честь свою не посрамил.
Вот и заглянули мы через еще непрочитанные страницы и главы этой книги, а теперь вернемся к последовательному течению времени, в тот солнечный сентябрьский день, когда Александра Михайловна Борисенко собралась и поехала из Хойников в Париж.
Коричневая директорская «Волга» резво катилась по дороге к Речице, и внучка, не выносившая долгого молчания, спросила:
— А где на земле самая красивая природа?
— На родине, — лаконично ответила Александра Михайловна, не переставая смотреть в окно.
Дорога текла под колеса машины бесконечной темной лентой, с неба мягко светило солнце, из придорожных садов доносился медвяный запах зрелых яблок, груш, слив.
Слева, на поле, комбайн докашивал последние полегшие овсы, убранное ржаное поле справа кололо взгляд невысокой ровной стерней.
«Один погожий день, самоходный комбайн и грузовик — вот и вся проблема, как это поле убрать», — подумала Александра Михайловна, вспоминая первые послевоенные годы на Слутчине, где неизвестно за какие провинности Петра упекли на должность председателя отстающего колхоза.
Работали в том колхозе пацаны-подлетки, несколько инвалидов, а главной тягловой силой остались бабы-солдатки, которым приходилось маяться на земле и за невернувшихся мужей, отцов, и за реквизированных оккупантами лошадей, и за нехватку самых элементарных машин. Даже пахать приходилось когда на себе, а чаще на тощих безропотных буренках: и молока от недокормленных бедолаг по-голодному требовали — дай, и в оглоблях хомут неси, и плуг на пахоте умри, а тяни…
Сколько лет с той поры миновало, а мы все забываем благодарственно поклониться буренке за ее подвижничество. И что с натужной горечью отдавала силы и молоко людям, а оно, молоко то вымученное, единственным спасением от голода во многих семьях было.
Из председателей колхоза Петра чуть не упекли еще дальше — в особо голодную весну самоличным решением отпустил колхозницам семенного зерна. Несдобровать бы Петру, да прокурора упредил секретарь райкома: и какие только слова говорил он Петру…
— Ты хоть понимаешь, что натворил? Отчет себе даешь? Перед самой посевной — разбазаривать семенное зерно! Государство обобрать? Да тебя прокурор!..
— А разве женщины мои — солдатки, дети их голодные — это не часть нашего государства? — тихо спросил Петр. — Голодные сироты мне страшнее прокурора.
— Зерном помогу, — сказал секретарь райкома. — Под свою ответственность и последний раз. Но если с уборкой не справишься…
Рожь в тот август уродилась — человека за ней не видать, а рабочей силы не прибавилось. Врачи Александре Михайловне всякий физический труд запретили категорически, да как в уборочную страду откажешься от серпа? Председательша у всего колхоза на виду, никуда от осуждающих взглядов не спрячешься.
Может, легче бы ей терпелось, но совсем допекла жара — серп из рук выпадал. А вдова-бригадирша с надрывом в голосе умоляла:
— Еще, бабоньки, малость пожнем без передыху. Зерно ж вон какое налитое, оно ж как дитя просит, чтоб не губить! Еще двадцать шагов пройдем — и обед. За мужиков наших павших, за деток живых, за долю нашу вдовью — еще двадцать шагов, бабоньки-и…
Александра Михайловна дотерпела все двадцать шагов, а как после беспамятства очнулась, увидела над собой побелевшее лицо Петра.
— Да ты, председатель, не убивайся, — пыталась его успокоить бригадирша. — По женскому делу сомлела, Дитенок, наверно, будет у вас.
— Инвалид она. После пыток в гестапо. Какое там — дитенок…
Обиделась тогда Александра Михайловна за те слова Петра, но минул положенный срок, и родилась Лена. Теперь сидят они, мать и дочь, рядом в машине, а впереди серебряным колокольчиком звенит голос Ирочки:
— Бабушка, подъезжаем к Днепру, уже скоро Гомель!
На придорожной осине углями несгораемо тлели осенние листья, одиноко стоял в широкой пойме дуб, растопырив узловатые пальцы сучьев. Каждый желудь у него — как патрон в обойме. Черный ствол казался высохшим телом колдуна.
Не утихая звенит голосок Ирочки:
— Бабушка, мама — Гомель!
В Гомеле они подъехали к парку. Здесь, из колонны военнопленных, поздней осенью сорок первого бежали комбат Борисенко, взводный Демин, еще несколько бойцов и командиров. Охранники стреляли по ним в упор — скрыться в спасительной темноте парка удалось немногим. Не та ли стройная сосна растет на могиле одного из павших?
Тронутые позолотой осени, задумались березы, тополя и клены. До самой земли опустили косы плакучие ивы. Парк весело перекликался голосами детворы, из тира щелкали глухие хлопки духового ружья.
Когда-то здесь лающими голосами перекликались конвоиры, и кто-то из них должен был попасть в бегущего Петра. Да не попал… Здоровые и сытые конвоиры были обязаны догнать измученных, голодных, полураздетых людей — не догнали. Охранникам не повезло, и они продолжали конвоировать лишь чуть поредевшую колонну военнопленных. А если бы не повезло Петру?..
Что-то похожее думала и Лена, сказав матери:
— А ведь попади пуля в папку и… не было бы меня. Не было бы у нас с тобой Ирочки. — И удивилась вслух: — Вот она, какая была цена случая: глупый слепой кусок, даже кусочек свинца… Попал — не попал в человека… А если б попал, то сразу в три жизни. Какая-то ничтожная малость — и три человека! Хотя теперь уже не три… — Лена тихо спросила у Александры Михайловны: — Помнишь, мам, я тебе говорила: «У женщины до самой смерти сердце молодое»? Помнишь?
Так вот, старею я уже, а будет у тебя еще внук. Или внучка…
— Молодец, доченька! — обрадовалась Александра Михайловна. — Побереги себя, чтоб все, как надо, а мы с тобой и это наше дитя растить будем.
И дрогнула в голосе дочери ответная ласка, когда она, щекой прикоснувшись к материнскому плечу, сказала:
— Ты там в Париже надолго не загуляй! А то вон сколько нас по тебе скучать будет…
* * *Фирменный скорый поезд «Сож», Гомель — Москва, прибыл на перрон Белорусского вокзала строго по расписанию, в 11 часов 17 минут. До отправления парижского экспресса оставалось ровно девять часов. За это время надо было оформить визу во французском посольстве и билет, поставить отметки в консульствах Бельгии и ФРГ, а также добавить к хойникским гостинцам каких-нибудь московских.
У выхода из вагона Александру Михайловну встретили Чернышевы. Крякнув, Александр Васильевич понес чемодан, а затем взял на себя все отъездные хлопоты. Ни в разговоре, ни в движениях бывший комиссар Чернышев не спешил, зато дела и любые проблемы у него решались как-то быстро, сами собой.
Сначала в добротном старомодном ридикюле Александры Михайловны появились визы и билет. Затем вместо ридикюля появилась элегантная сумочка, а гостья и хозяева были доставлены в моднейший парикмахерский салон.
Сердитая очередь в салоне Чернышева не смутила: он что-то пошептал двум мастерицам, показал содержимое элегантной сумочки, и мастерицы дружно пресекли возникший было в очереди бунт:
— Эти дамы сегодня едут в Париж! Очередь растерянно притихла.
— Кому в Париж — просим вне очереди. Имеются еще уезжающие в Париж?
Выйдя из салона, Александра Михайловна засомневалась:
— А мастерицы над нашими прическами не перемудрили? Уж очень они молодые, нас по себе причесали…
— Привыкнешь, — успокоила Нина Николаевна. — В Париже тебе ко многому придется привыкать… А причесали нас девчата по высшему классу и вовсе ни в чем не переборщили!
